СТАРЫЙ ДЖОН
«Старый Джон» — моторно-парусная шхуна. Серая по окраске, она сливалась со свинцовым северным океаном.
Хозяин и шкипер ее, известный под тем же именем, любил ее за легкость хода, послушание и несомненную удачливость, которая сопутствовала всем ее плаваньям.
Предприятия его начались тридцать лет назад. Тогда Старый Джон был молодым двадцатилетним Джоном.
Но нельзя сказать, чтобы пятидесятилетний Джон чувствовал особенную разницу между молодым и старым Джоном.
Разве по внешности: молодой был щуплым, долговязым человеком, пятидесятилетний — широк, плотен и вынослив, как медведь.
Богатство Джон понимал с детских лет. С тех самых пор, когда стал плавать со своим дядей Айресом на шхуне «Нежная Мэри».
«Нежная Мэри» была препоганая шхуна, тяжелая, неуклюжая, не разрезавшая волн, а шлепавшая по ним. Дядя всю жизнь мечтал разделаться с ней, но только за год до смерти приобрел «Старого Джона».
Всю жизнь дяде не везло. Может быть, он слишком любил виски, может быть, глядел не в ту сторону, куда следовало, но он умер не столько от старости или болезни, сколько от огорчения, вдруг поняв, что жизнь его не принесла ему ничего.
Его племянник Джон, унаследовавший шхуну, решил, что он не позволит жизни делать с ним то, что ей вздумается.
Он пересек Берингов пролив. Навстречу ему из голубоватой свинцовой мглы выступили Диомид Малый и Большой, а за ними Джон увидел утесы Чукотки.
Он обошел на шхуне вокруг Диомида. Небо было низкое. Клочкастые тучи вползали на скалы и, сползая со скал, висели над морем, пока порыв ветра не уносил их на север. Остров был неприступен, но Джон все-таки сумел высадиться.
Песцы с грязной летней шерстью смотрели на него с изумлением. Бить их не имело смысла. В сущности главными обитателями острова оказались птицы. Но Джона интересовали только люди.
Он немедленно покинул остров.
Он посетил Чукотку, потом Командоры. Потом спустился вдоль побережья Камчатки. Он вез водку и товары: консервы, зеркальца, ружья. Печенье и конфеты в ярких радужных упаковках поражали туземных охотников и рыболовов. За зеркальце они отдавали соболиную шкурку. За банку спирта — что угодно.
Вот в этой самой бухте, в которой он стоит сейчас, он узнал настоящее счастье.
Счастье удачи, счастье могущества. Что может быть выше этого? Он принял на шхуне владельца большого оленьего стада и добычливого охотника Укуна. Первые встречи были немногословны: Джон плохо знал тогда местные языки.
Но они поняли друг друга без слов: они сидели над сокровищами, привезенными из Америки, и Укун соображал, сколько нужно соболей для приобретения всего.
Сам он соболиные шкурки не ценил ни во что. Легкий, бесполезный и совсем не теплый мех! Про себя он думал: как глуп американец, отдающий сокровища за пустяшные шкурки. Вот если бы он потребовал оленя или собаку!
Укун увез с собой пятьдесят банок спирта.
Он увязывал их на нарты и щурился на солнце.
— Я теперь знаешь кто? — спросил он младшего брата. — Я теперь царь. Исправник беднее меня.
Укун любил почет, уважение и славу. Он устроил пир. Он дал всем попробовать содержимое банок.
И все поняли, что он могучий человек. А могучему человеку нужно подчиняться и служить. И ему понесли соболей.
В марте шхуна покинула берега Камчатки. Владелец ее не был больше неудачником. С сигарой во рту, в клеенчатой шляпе, он стоял на палубе, широко расставив ноги. Будущее было перед ним, и он был его хозяином.
Много пережил он за тридцать лет. Он узнал русских и туземцев.
Губернатору Камчатки он поднес однажды ценные подарки: пианино для дочери, граммофон для жены, а для его превосходительства три двустволки: 24, 16 и 12 калибров. Богато отделанные золотом, они вызвали восхищение губернатора, плохого охотника, но страстного любителя ружей.
Джон получил разрешение торговать по всей Камчатке. И он уже законно торговал водкой и спиртом.
Джон разбогател.
Теперь он мог посылать на Камчатку десятки шхун, но он посылал только одну-единственную — «Старого Джона» — и плавал на ней сам. Он не поручал своего дела никому.
Он был так богат, что вообще мог отказаться от плаваний и торговли. Но зачем отказываться от радостей, которых не заменит ничто?
Камчатку он считал своей. Русская администрация, русский флаг?! Страна принадлежит тому, от кого зависит ее население.
Население Камчатки зависело от Старого Джона. Оно не могло обойтись без его водки.
Укун умер.
Это был крепкий человек, но и крепкий человек не вынес непрестанного пьянства.
Ближайшие его родственники умерли по той же причине. Между тем отношения между оставшимися и Джоном постепенно портились. Охотники хотели получать спирта не меньше прежнего, однако сами приносили шкурок все меньше.
— Зверя стало меньше, — говорили они.
Возможно, зверя стало меньше, ему ведь не давали пощады, но верно было и то, что сами охотники стали хуже: спирт не содействовал меткости глаза и выносливости тела.
Но тем не менее всего еще было много: и охотников, и зверя, и Старый Джон благополучно продолжал царствовать.
В России началась революция. Джон ею мало интересовался. Социальные идеи никогда не трогали его.
Во время интервенции на Дальнем Востоке Джон сделал своей резиденцией укромную бухту Черного Медведя.
Однажды утром в бухту вошла незнакомая шхуна.
Она тоже была серой окраски, она тоже была моторная и двухмачтовая, она тоже легко разрезала воду, и Старый Джон невольно залюбовался ею. На корме ее полоскался японский флаг. Этому обстоятельству Джон не придал никакого значения.
Две шхуны стояли теперь в бухте, две легкие, стройные шхуны. Но какое дело Джону до японца? Кого он мог бояться в этой стране?
Сотни охотников должны были ему за водку, патроны и зеркальца. Ему понесут они пушнину, а не кому-либо другому. Он ждал к себе визита шкипера новоприбывшего корабля, но визита не последовало.
Со шхуны сошли японские солдаты, невысокие, широкоплечие, с короткими карабинами, в мундирчиках хаки и желтых байковых обмотках.
Солдаты не понравились Старому Джону. Однако и солдатам он не придал особенного значения.
На третий день на берегу появились охотники. Забелели палатки по песчаному круглому, точно вырезанному берегу бухты.
К этому времени Старый Джон был тоже на берегу. Брезентовый навес защищал его спирт, порох, фаянсовые миски и фетровые шляпы. Фетровые шляпы в последние годы неожиданно получили распространение на Камчатке. Причина была простая: владелец фабрики фетровых шляп породнился со Старым Джоном, и Старый Джон решил дать ему долю в своих барышах.
Он вышел навстречу к своим подданным. Он не обратил внимания на двух японских солдат, которые двигались наперерез ему. Они встали перед ним и вскинули винтовки с примкнутыми штыками-ножами.
— Что такое? — спросил Джон.
Но солдаты смотрели на него, вытаращив глаза, и целились в его живот ножами.
Старый Джон нахмурился и сделал шаг вперед. Штыки уткнулись в живот, а солдаты выкатили глаза, и он понял, что сейчас японцы просто-напросто его проткнут.
Он повернулся и пошел к японской шхуне, имени которой, выписанной иероглифами, он не мог прочесть.
Разъяренным голосом потребовал шлюпку.
Его доставили на шхуну.
С ругательствами вступил он на палубу и увидел перед собой высокого тонкого японца в очках, в клетчатом костюме.
— А, — сказал японец на сносном английском языке. — Рад вашему посещению, мистер Олд Джон. Я не мог вас посетить, я был занят.
— Что это такое? — спросил Джон, указывая рукой на цепи японских солдат, которые охватывали его склады.
— О, — японец вынул визитную карточку и протянул Джону, — это солдаты.
На визитной карточке значилось: «Г-н Хосоя. Нагасаки. Хакодате. Коммерсант».
— Я американец, — сказал Джон и сел на бухту каната, расставив ноги.
— О, да, но Камчатка! — сказал Хосоя.
Глаза его сверкнули, крупные зубы, открываемые улыбкой, сверкнули тоже.
— Американские войска и японские в Приморье совместно... Интервенция! — сказал Джон, поднимая палец.
Хосоя засмеялся.
— О, да, совершенно конечно... Но Камчатка!
— Что ж такое, что Камчатка? — грубо спросил Джон, которого привел в бешенство смех Хосои. — Интересы Америки!.. Понимаете?
— Да... но интересы Японии?..
— Какое мне дело до интересов Японии!
— О, всему миру должно быть дело до интересов Японии! — Хосоя стал совершенно серьезен, он больше не улыбался. Он пригласил американца к себе в каюту, где ничего не было, кроме цыновок, пестрого матрасика у стены и нескольких подушек на полу.
Он угостил американца зеленым чаем. Американец ненавидел зеленый чай, но пил, потому что у него не было солдат.
Пил и слушал разговоры Хосои о тайфуне, о рисе, о дешевых наложницах в Шанхае и думал, что ему делать.
— Что вы хотите? — прервал он, наконец, рассказ Хосои.
Хосоя широко развел руками, — он хотел весь мир.
— Я хочу, — сказал он, — чтобы родственники жили под одной крышей.
— Родственники под одной крышей?! Какие родственники, под какой крышей?
— Вы знаете японскую историю?
Старый Джон не знал никакой истории. Единственные истории, которые он знал, были чикагские и ньюйоркские сплетни.
— Японская история очень простая. Она начинается с первого человека, который, как вам известно, был японец. Потом, естественно, у него появилась жена и, естественно, дети. Японцев стало много: японские женщины хорошо воспитаны и рожают много. Через много лет появились японцы, которые придумали лодку, парус, и когда подул восточный ветер, двинулись в путь. Они высадились в Азии и пошли вперед. Они шли, останавливались и шли дальше. Они шли не год и не два. Они шли долго. Они забыли, что они японцы, они стали звать себя русскими.
— Что? — переспросил американец, вытаращив глаза так же, как на него только что таращились японские солдаты.
— Они забыли, что они японцы, и стали звать себя русскими, — невозмутимо повторил Хосоя. — Они хотят вернуться домой на свою родину под одну крышу с родственниками, но не понимают, что они этого хотят.
— И что же?
— О, это желание следует удовлетворить.
— Чорт знает какую вы несете галиматью!
Старый Джон одним глотком осушил свою чашечку. Ему стало горько и противно.
— А кто, по-вашему, американцы? — спросил он. — Может быть, тоже японцы?
— О! — Хосоя приподнял брови. — Совершенно верное предположение. Японская наука сейчас занята этим вопросом. Я думаю, что да!
— Значит, я — японец! — Старый Джон мрачно захохотал.
Хосоя засмеялся тоже. Глаза его прикрылись веками, он смотрел в верхний уголок двери.
Старый Джон покинул японскую шхуну и через два дня бухту Черного Медведя.
Он мечтал встретить американское военное судно, но океан был пустынен.
В продолжение всего пути Старый Джон лежал в каюте и пил ром, хотя был человеком трезвым.
Больше всего его возмутила японская выдумка о том, что все народы происходят от японцев. Он не был силен в науке, но в таких вещах он все-таки разбирался. Японец посмел о нем, американце, произнести такие слова!..
Американец пил ром глоток за глотком.
Это было мрачное время. Несколько лет были отвратительны. Но они прошли. Японцев выкинули с Камчатки.
Попрежнему Старый Джон каждый год стал появляться у заветных берегов и бросать якорь в бухте Черного Медведя.
Он не сразу понял, что происходит в стране, в которой он так долго разбойничал. Он не хотел верить тому, что видел.
Елагин, сын Укуна, таскавший ему шкурки, больше не таскал ничего. Остальные, которые лагерем останавливались около Старого Джона, где они?
Никого и ничего.
Один-два пьяницы.
Вот и сейчас он ждет Николая. В прошлом году они условились, что за зиму Николай уговорит десяток охотников всю свою добычу нести ему, Старому Джону, который расплатится с ними не зеркальцами и фетровыми шляпами, как раньше, а полноценными чайниками, ножами и мануфактурой. Джон не хотел уступать Камчатку никому.
Что такое большевики? Во всяком случае, они запрещали ему жить так, как он жил всегда, и запрещали ему думать так, как он думал всегда.
Теперь он не раскидывал торга на берегу песчаной бухты. Он высаживался в тайнике, укрывал в скалах товары. Потом со своим помощником Джимом отправлялся в глубь страны, а «Старый Джон» уходил в море, чтобы в назначенное время появиться в бухте вновь.
В августе Джон и Джим прибыли в условленное место за перевалом. Океана не было видно, видны были снежные горы, река, цветущие луга.
Американцы разбили палатку на берегу горячего ручья.
Целую неделю прождали они Николая и, наконец, однажды вечером заметили человека, поднимающегося по склону.
Через полчаса маленький кривоногий коряк сбросил с плеч мешок и сейчас же сел на него.
Никогда Старый Джон не радовался так партиям охотников, спускавшимся в бухту Черного Медведя, как этому единственному человеку.
— Очень устал, — дипломатично сказал Николай. — Руки и ноги болят. Зубы болят.
Джон открыл бутылку.
— Сейчас полечим. Много насоболевал?
— Один соболь. В нашем районе сейчас заповедник, нельзя гонять соболя.
— Но ты гонял?
— Одного гонял.
— Товары! Какие я привез товары! Где остальные охотники?
Николай выпил стакан спирту.
— Есть еще охотники, — сказал он уклончиво, — однако боятся.
— Если боятся, чорт с ними, не буду у них брать всего: одну шкурку мне, другую АКО.
Долго Джон рассматривал соболиную шкурку. Когда-то он перекидывал такие шкурки, едва на них взглянув. Сейчас он рассматривал каждый волосок.
Остальные три шкурки принадлежали горностаю и пять лисе.
— Почему не песец, Николай?
— Песец тоже заповедник.
— Скоро все кончится, — таинственно заговорил Джон. — Скоро китайцы начнут воевать... Понимаешь — китайцы! Китайцев много. Миллионы. Как мураши!
— Здесь, на Камчатке, война?
— На материке. Владивосток возьмут, Хабаровск возьмут. Америка им помогает. Мы, американцы, понимаешь? А у нас есть всё... Говори об этом всем, понимаешь? Пусть не боятся, пусть идут в заповедник.
Добыча была ничтожная: один соболь, три горностая! Она не стоила ровно ничего. Но пусть на Камчатке знают, что Старый Джон на Камчатке.
— Тебя очень ругает молодой Елагин, — заметил Николай.
— Мало спирта и богатств отдал я его отцу? Его отца я сделал самым богатым человеком!
— Елагин очень ругает тебя. — Слова Николая становились все бессвязнее. Он прилег, положив голову на мешок.
— За что же он меня ругает?
— Очень ругает, всем говорит: ты вор, брал много соболей за самую маленькую дрянь... Он много чего говорит... Убийца ты, говорит!
Николай закрыл глаза.
— Елагин негодяй! — сказал Джон, но Николай уже не слышал его, — он храпел.
Старый Джон вышел из палатки. Солнце садилось. Снежные горы потеряли ослепительную белизну и явно тяжелели. Ближайшая часть луга заросла фиолетовыми ирисами. Ниже, где горячий ручей делал петлю, огибая высоко вскинувшуюся желтую скалу, прошло стадо горных баранов. Жаль, не было под рукой ружья, надо было свалить барана. Старый Джон не любил охотиться, но сейчас он свалил бы барана. Он чувствовал, как в душе его поднимается настоящая ненависть к Елагину, коряку, мальчишке, нечеловеку, который смел о нем, Джоне Айресе, сказать, что он вор и убийца!
— Коряк! Исключительный подлец! Забыл, что он коряк!
Пушной торг кончен: один соболь, три горностая, пять лис! Когда-то трюмы шхуны до верху наполняла пушнина. Можно отправляться назад, к бухте Черного Медведя. Туда придет золотоискатель Посевин со своим золотом.
Золота, повидимому, много. Хорошо вывезти отсюда золото! Сын Укуна смеет говорить, что он вор!
Он присел около ручья, разулся и погрузил ноги в горячую воду. Неподалеку Джим вырыл ямку. Еще вчера Джон купался в ней. Сегодня ему было противно раздеваться и лезть в воду.
Камчатка еще богата: соболь, горностай, голубой песец, выдра, бобер... Надо найти способы брать свое добро. Негодяй Елагин думает, что все это принадлежит ему, коряку.
Мрачно вздыхая, Джон парил ноги.
Николай глуп, плохой помощник! Будь жив Укун, он помог бы!
Солнце опустилось. Темными линиями рисовались горы. Конус Кроноцкой опять стал легким и светлым. Вершины Узона и Семячика, мягкие и неправильные, оттеняли стройность Кроноцкой. За тридцать лет весь этот пейзаж стал не только знакомым, но и родным Джону.
Но теперь он показался ему враждебным.
