ОСЕЧКА
Было зябко, Фролов зажег лампу. Она горела хуже, чем вчера вечером. А может быть, это только казалось.
Точилина поливала Березе на руки из кружки. На крыльце было прохладно. В ярком свете предутренних звезд вырисовывались темные контуры гор. Восток чуть бледнел.
— Мне кажется, Павел Петрович, что мы их все-таки встретим!
В комнате тоже не так уютно, как вчера. Двери поминутно отворялись. Гончаренко немилосердно дымил папиросой. Есть не хотелось. Точилина съела мясной пирожок и запила холодной водой.
Рюкзак долго не ложился удобно за спину, с сапогами было совсем скверно: ноги были растерты. Но перед самым выступлением появилась в избе Фролова с охапкой травы, сказала Точилиной:
— Переобуйся. И пусть все возьмут. Портянки в горах непригодны.
Мягкая, плотная трава, тесно постланная в сапог, сразу успокоила ногу.
Шли прежним порядком.
Дорога превратилась в тропу.
По сторонам темные массы гор. И не преодолеть ощущения, что они живые, обступили, наклонились, слушают.
— Держитесь правее, — говорил Фролов, — слева распадочек, метров триста будет...
Но идти, несмотря на подъем, легко, и даже груз легок. Полоса рассвета. Она все шире и шире. А уцелевшие звезды все ярче. И вот уже утро. Узкая тропа ползет по жестким бестравным сопкам. Когда Точилина оглянулась, она увидела, насколько крута эта тропа. Спускаться по ней — голова закружится, даже стоять трудно. Сопка за сопкой круглыми волнами скатывались к долине, к деревне. И далеко внизу лежало странно темное небо, более темное, чем то, которое было выше. И вдруг она поняла, что темное небо вовсе не небо, а океан, который вдруг стал виден с этой высоты, и тогда ей показалось, что она совсем ничтожна, совсем невесома среди этих горных громад, безграничного неба и такого же безграничного океана.
Но это чувство не было гнетущим, наоборот, оно поднимало. Хотелось думать, что людей и вместе с ними Точилину ждет чудесное счастье.
Ей хотелось об этом сказать, но не было слов, чтобы объяснить весь торжественный строй чувств. Единственно, что можно было сказать: как хорошо!
И она повернулась к Гончаренко и сказала:
— Гончаренко, как хорошо!
— Да, сестричка, тут захочешь стать дикарем.
— Что ты, наоборот!
— Нет уж, не наоборот. Я поставил бы здесь избу и зажил.
— Здесь надо здравницу поставить. Когда человек и природа объединяются, тогда, Гончаренко, хорошо. А жить дикарем, подчиняться природе — неправильно.
— Жить охотником — в этом есть смысл.
— Я не возражаю против охоты, хотя, мне кажется, что сейчас охота не имеет смысла. Мясо и мех можно добывать и без охоты.
Подъемы на перевалы делались все круче, а долины за ними все теснее. Луга! Фиолетовые и оранжевые лилии выше колен! Белоснежные шапки вершин окружали эти усыпанные цветами луга.
Фролов показал вперед.
— Горячие ключи!
— Зейд не дура, ушла сюда с рыбалки, — заметил Гончаренко.
Долину замыкал серый утес-однозуб. Сколько ни искала Точилина прохода, она не могла разглядеть ничего похожего: на западе поднималась ровная стена.
И вдруг узкое, немыслимо узкое ущелье: точно великан ударил мечом по хребту и рассек его до земли.
В этом коридоре прохладно и сыро, ручеек сочится по дну. Идешь и плечами задеваешь за стены. Со стен капает. С верхнего карниза сорвались птицы. Держась руками за камень, Точилина выглянула из коридора. Она увидела закрытую долину — чашу. Шумели потоки... Из чаши подымался не то пар, не то дым. И под ногами не камень, а рыхлая тёмнокрасная земля. И с каждым шагом все сильнее странный, ни на что не похожий запах. Так не пахнет земля, так пахнет живая плоть. Точно пробегали здесь бараны, вспотевшие от страха и бега.
Тропинка привела к ольховнику. Точилина опустила руку в ручей, чтобы напиться, и с криком отдернула руку: вода была горяча.
— Павел Петрович! Гончаренко! Кипяток!
Гончаренко бросился к ручью, попробовал пальцем, присел на корточки и засмеялся. Конечно, он знал, что на Камчатке, в стране вулканов, много горячих ключей, но одно дело об этом читать, а другое — погружать в такой ручей палец.
За кустами в ручей впадало еще несколько ручьев. Он становился внушительным и в ложбине разливался.
В ложбине стояли шалаши, у одного из них дымился костер.
— Гости на ключах, — сказал Фролов.
У шалашей были вырыты и обложены прутьями ямы, соединявшиеся друг с другом протоками, — местные ванны.
Из средней ванны торчали две головы: седая, с худым лицом, в маленьких дымчатых очках, с острой бородкой, и круглая, краснолицая, с оскаленными в улыбке зубами.
Круглолицая закричала:
— Здравствуйте, люди добрые... Ух, здорово!
Седой молчал, время от времени из воды поднимались его ладони, одна снимала очки, вторая обмывала лицо.
В воде сидел профессор, начальник экспедиции, с членом экспедиции. Экспедиция разбилась на несколько отрядов, этот возглавлял профессор.
«Точно на людной улице встретили вдруг профессора!» — подумала Точилина, направляясь к последней яме.
В последней от ручья яме вода была теплая, какая-то необыкновенно легкая, почти неощутимая. Точилина побыла в ней минут десять, потом на четвереньках перебралась в соседнюю. Тут было горячее. Приятно напряглись натруженные ноги.
В третьей было настолько жарко, что она сидела, разинув рот, переживая блаженное ощущение, точно жар вытягивал из тела все усталое, болезненное, несовершенное.
Когда она пришла в шалаш профессора, профессор сидел босиком, в длинной белой рубашке, пил из эмалированного чайника крепкий чай с лимоном и говорил отрывисто и сурово, точно кого-то отчитывал:
— Лесов достаточно, вполне достаточно, хотя и не бог знает сколько... главным образом, по долине Камчатки. Лиственница. Превосходное дерево. Имеет промышленное значение. Возраст леса — больше двухсот лет. Это богатство. Григорий Данилыч, нарежьте лимончику.
Григорий Данилович складным ножом резал лимон. Профессор наливал очередную кружку чаю и продолжал:
— Добывать можно, я уверен, до двухсот тысяч кубометров древесины в год. То есть, в значительной степени можно удовлетворить потребность в таре, кунгасах тут же на месте, не привозить из Приморья или из Одессы. Надо форсировать строительство лесокомбината. Но надо хозяйничать с умом... Кроме того, надо больше консервных заводов! Что ж это ваше АКО? — Он смотрел сквозь дымчатые очки на Березу. — Если конкурировать с японцами, так уж конкурировать. А то поставили парочку около Усть-Камчатска!.. Мало, мало!.. Не жалейте средств. Японцы будут сопротивляться, делать гадости, но этого не нам бояться... А вы что же не наливаете чаю? Превосходный. Куплен в вашем же АКО. Кроме того, несомненно, есть золото и платина, но требуется дополнительная разведка. О нефти можно говорить определенней... О дикой рыбе особенно не думайте, планов особенных не стройте — недолговечная статья. Если хотите иметь рыбу, разводить надо. Уголь есть. И неплохой. Во всяком случае, на первых порах для местной промышленности хватит. По-моему, залежи большие... Ну, что ж чаёк...
Береза налил в кружку.
— Барышне налейте.
— Спасибо, — сказала Точилина, которая, наконец, разобрала, кого отчитывает профессор. Он отчитывал прежних исследователей Камчатки.
— А вы откуда идете? — осторожно спросил Фролов.
Профессор не ответил, ответил Григорий Данилович. Он называл речки, деревни, горные точки...
— Так-так, — кивал головой Фролов. — А не встречали по дороге к Аваче путешественников: двоих мужиков и девку?
— Встречали! — буркнул профессор.
Береза опустил кружку.
— Высокий, низкий и высокая девушка?
— Встречали, — повторил профессор.
— Вчера встретили, — пояснил Григорий Данилович. — Назвались работниками совхоза.
— Слава богу! — воскликнула Точилина.
— Ты представляешь себе, где это? — спросил Береза Фролова.
— Вроде...
Прощаясь, профессор улыбался умной, лукавой улыбкой. К кому она относилась? К его предшественникам, которые нерадиво исследовали замечательную страну, к горячей ванне, к себе самому, к своим знаниям, к своему уму? Или, может быть, к этим людям, которые вот только встретились и уже прошли?..
Уже не видно ключей, ни пара над ними, ни дыма.
Пропала растительность. Торчат голые скалы, потоки с бешеным шумом и каким-то уханьем срываются со скал. Пробираться нужно с камня на камень. Кончилось солнце... Небо над горами облачное... Ползут люди по скалам.
Береза держится поближе к Точилиной, протягивает руку.
— Нет, нет, я сама!
Она ползет на животе по крутому откосу. Глубоко внизу река. Должно быть, орлы кружат над ущельем. Когда кончится этот каменный путь? Вот здесь здравницу не поставишь.
Все выше, все выше. Перед глазами ровная линия хребта. Там хорошая тропа. По ней идут Зейд, Борейчук и Посевин. Надо успеть подняться на тропу раньше, чем они подойдут вон к той седловинке. Так говорит Фролов, в опасных местах только пригибаясь к скалам и хватаясь за них руками: на животе он не ползет. Тучи задевают за горы. Уже не видно снежных вершин. Мокрые, серые, угрюмые скалы. Угрюмая река мчится по камням. Обрывался ли кто-нибудь в эту реку?
Когда они поднялись на тропу, по тропе несся туман. Мир был серый, неуютный, угрюмый.
Вдруг Фролов закричал и показал вниз.
Точилина равнодушно посмотрела туда. Руки и ноги ее дрожали от усталости, она была счастлива, что стоит на твердой ровной земле.
Но, посмотрев вниз, она разглядела медленно двигавшиеся фигурки людей. В следующую же минуту она поняла, что это Зейд и рыбаки.
Они шли не по верхней тропе, как то предполагал Фролов, а прыгали со скалы на скалу у самой реки.
Береза навел на них бинокль.
— Кажется, они...
— Что касается рыбаков, не мое дело, — сказал Гончаренко. — А Зейд из техникума надо исключить. Ей не десять лет. Важная барыня, — целая экспедиция за ней!
Фролов и Береза стояли на краю тропы и молча смотрели вниз.
Наконец, Фролов сдвинул на затылок кепку.
— Они вон там пройдут, товарищ Береза, мимо старой медвежьей лежки. Но не пойму, почему они пошли той тропой?
— Чтобы с людьми не встречаться. До них, Фролов, между прочим, ведь рукой подать...
— Надо спускаться наперерез им, а как тут спускаться, сами видите...
— А что делать?
— Делать, в самом деле, нечего, другой дороги для нас нет.
Фигурки внизу то появлялись, то исчезали. Видели ли они людей на верхней тропе? И, если видели, то придавали ли им какое-нибудь значение?
— Я бы плюнул на них, — сказал Гончаренко.
— Тогда зачем же шли сюда?
— Затем, Точилина, что полезно пройтись по стране.
Фролов спускался первым.
Точилина с невольным уважением смотрела, как он легко и просто шагал с уступа на уступ. Она чувствовала себя налитой чугуном, ноги ее дрожали от усталости и волнения.
«Без тренировки такой путь, — думала она. — Но нужно заставить тело подчиниться своей воле. Ведь если б все эти камни были на ровном месте, я легко шла бы по ним... значит, я могу по ним пройти и здесь!»
Камни, одни камни. Синие, белые, красные. Даже сейчас в тумане они блестят, точно на них упал солнечный луч. Так и показалось Точилиной, что вышло солнце, а это была ослепительная, белая скала. Странный мир! И в этом странном мире ей нужно гнаться за своей подругой.
Гончаренко шел правее. Он, пожалуй, хорошо шел. Неужели она хуже всех?
За нагромождением скал наметился гранитный, ровно срезанный склон, засыпанный валунами и рассеченный трещинами.
Ниже кустарник, а за ним, повидимому, та прибрежная тропа, по которой пробиралась Зейд.
Фролов сел на пятки. Упер перед собой палку и, таким образом, тормозя, заскользил по склону.
Гончаренко и Береза последовали его примеру. Точилина присела тоже, секунду ей казалось, что она заскользит, как по стеклу, и свалится в реку. Сердце испуганно сжалось, но она тут же освободила пятки и оттолкнулась.
Она неслась, стараясь задерживаться на трещинах, не терять равновесия, чтобы не покатиться кубарем. Фролов и Гончаренко уже исчезли в кустах. Она с шумом и свистом тоже влетела в кусты. Ноги уперлись в сплетение корчаг, в хаос ветвей. Можно встать.
— Точилина, сюда!..
Она продирается сквозь кусты на какое-то подобие тропинки и соображает, что это и есть та тропа, по которой сейчас должны идти Зейд и рыбаки.
— Где же они, Гончаренко?
И вдруг чувствует, что земля, на которой она стоит, тихонько куда-то ползет. Она еще не может понять, что это такое, но, и не понимая, инстинктивно бросается в сторону. И это ее движение ускоряет скольжение земли, и вдруг Точилина понимает: вместе с землей, на которой она стоит, она обрушивается в реку.