Бочарный завод объявлен на военном положении.

Штаб занял директорскую. Блестящий щиток «Директор завода» покрыт неровно обрезанным бумажным квадратом: «Штаб».

У ворот стал часовой. Пропускал только по пропускам штаба. О положении на фронте штаб выпускал три раза в день бюллетени. В бюллетенях отмечалось движение каждой клепки, каждого бойца-рабочего. Опоздание на минуту заносилось в графу тяжелых проступков. Повторившему — ставили на вид. Третье вело к увольнению. И хотя на эту угрозу многие посмеивались, однако она оказывала действие.

Бригадиры внимательно и тревожно следили за всем происходящим на своих участках. Из цехов в штаб провели телефоны, каждые два часа в штаб сообщали боевые сводки.

Штаб — Гущин, Краснов и Куст. К штабу прикомандирована Вера Гомонова как фотокор и разносчик телеграмм.

Штурмовой двухнедельник был их предложением на общезаводском собрании. Нельзя было молча смотреть, как расстояние между Сун Вей-фу и Мостовым все более увеличивалось, как китайская бригада все набирала темпы, а бригада Мостового шла прежним шагом и, наконец, поставила под простой Сун Вей-фу. Нужно было немедленно изменить порядок работ, освежить, пусть и хорошие, но устарелые формы, и найти совершенно новые.

На заводском собрании тогда была жаркая схватка.

Мостовой на все вопросы угрюмо отмалчивался, но Графф яростно нападал на Святого Куста.

Возражения его имели один смысл: ему нужно было тренироваться к предстоящим осенним соревнованиям. Для тренировки нужно было время. Если работать так, как предлагают Куст и Краснов, для тренировки не вырвешь и получаса. И так постоянные неприятности с Красновым и Гущиным. И займи им на соревновании первое место и из цеха не смей выйти! А теперь что получится? Когда же тренироваться?

— Сколько раз мы с тобой говорили по этому поводу? — крикнул Краснов. — Неужели ты никак не можешь понять, что как ни важна для нас физкультура, производство важнее. Неужели ты, гражданин нашей страны, этого не понимаешь?

Графф перестал спорить и обиделся.

На этом собрании бригада Мостового потеряла единство. Одни считали, что работать иначе, чем работают, нельзя, и что бригадир делает все возможное для успеха.

Другие, и их было большинство, присоединялись к мысли Куста и Краснова, что дело обстоит не так благополучно.

На этом совещании Краснов, комсомольцы и примкнувшие к ним сорок рабочих объявили себя штурмовой колонной.

— По суткам не будем выходить из цеха, — сказал Краснов, — но не будут пароходы отправляться на Камчатку без тары!

Победа была решительная.

Через час завод выбирал штаб и вручал ему чрезвычайные полномочия.

После совещания Мостовой долго сидел на камне и рыл палкой траншейку. Худое птичье лицо его было суровее обыкновенного. Куст хотел пройти с ним до дому и поговорить, но началось заседание штаба, и он потерял Мостового из виду.

Мостовой шел по тропинке так же одиноко, как минуту назад, покинутый единомышленниками, одиноко сидел на камне.

Товарищи пошли против него!

Никогда не думал бригадир, что от этой мысли может быть так больно. Он всю жизнь, насколько помнил себя, был уважаемым человеком. Он был человек справедливый и к рабочим заботливый. В царское время бригадиры часто играли в руку прижимистым мастерам. Разве кто-нибудь может сказать, что Мостовой хоть когда-нибудь не отстаивал интересов своих рабочих? Он был уважаем и как мастер. То, о чем он говорил «хорошо», было, действительно, сделано хорошо. За свое дело он никогда не краснел. Что же такое случилось теперь? Революция, рабочий класс, родное Советское государство, и вдруг говорят, что Мостовой работает плохо. Как же это может быть, что случилось?

Он останавливался, смотрел на дорогу, видел камни, выступающие из почвы, муравьев, торопливо бегущих по своим делам.

Даже и те, кто защищал его, в сущности защищали его вяло и неуверенно... Значит, для всех ясно: Мостовой работает плохо.

Но ведь он работает неплохо. Он знает, что он работает хорошо. То, что делает он и его бригада, превосходно, никогда у них не бывает брака!

Мостовой ускорил шаг и шел, мрачно глядя на знакомые очертания сопок, постукивая палкой и все выше поднимая голову.

Что сегодня случилось? Почему его не поддержали товарищи? Почему Мостовой остался один?

Обида на минуту отступила, он напряженно думал. Он припоминал слова Краснова и Святого Куста.

Люди шли против отдыха и покоя, против себя. Если они поступали так, значит они узнали какую-то правду.

Какую же правду?

Нужно работать быстрее, выдавать больше. Что это — озорство?

Все возражения, которые по этому поводу приводил Мостовой, были правильны. Но рядом с ними, не отрицая их правильности, сейчас появились другие соображения. И эти новые соображения имели свои собственные законы.

Например, когда в природе зима, — все подчиняется законам зимы, когда же наступает весна, — приходят в действие иные законы. Они не отрицают законов зимы, но они совершенно другие...

Быстрота! Работать быстрее. Он всегда думал, что это обозначает работать плохо.

Но почему же?

Вот едет телега. Ее колесо покрывает каждый дюйм пространства и покрывает хорошо, правильно, честно, иначе оно никуда не доедет. Но вот мчится автомобиль. Хуже ли работают его колеса оттого, что они работают быстрее? Нет, они покрывают то же самое пространство и покрывают честно, правильно, хорошо, иначе автомобиль не приедет туда, куда он едет. Вот несется самолет. Разве он не покрывает честно всего того пространства, по которому несется? Конечно, покрывает.

Значит, в чем ошибка Мостового? В том, что он не хотел перевести себя на другие скорости.

Но, может быть, этого нельзя? Никогда телега не станет самолетом!

Но тут же он сказал себе, что если телегу и нельзя превратить в самолет, то человек сам с собой многое может сделать.

Он был горд, обидчив, он много прожил, много и хорошо работал. Он думал: «Неужели же молодые будут меня учить?!»

— Все дело в этом! — сказал себе Мостовой и свернул на дальнюю обходную тропу, потому что нельзя было придти домой, не обдумав всего, не разрешив окончательно тех мыслей, которые заполнили теперь его целиком.

Неужели он, старый, опытный Мостовой, не сумеет?

Как смотрели сторонники Краснова на Мостового, когда поднимали свои руки! Точно во всем виноват был он один.

«А разве нет?» — спросил себя бригадир, останавливаясь перед скалой и смотря на нее сурово и осуждающе.

Сдвинул кепку на самый затылок.

— Всю жизнь был с рабочим классом, а тут вдруг пошел против!

Он вспомнил Краснова, спорящего с Граффом, и разлетающуюся Кустову бороду...

Он не виноват в том, что только теперь увидел то, что увидел. Но виноват в том, что слишком добродушно относился к себе. Никогда, ни в каком возрасте, ни при каких заслугах люди не должны добродушно относиться к себе!

Бригадир поправил кепку, распрямил плечи и пошел широким шагом.

Так началось в тот памятный день вступление бригадира Мостового в новую для него жизнь.

Движение началось. Оно не было простым и равномерным, но ничем уже нельзя было его остановить. Человек вдруг понял, и ничем уже нельзя было уничтожить этого понимания.