Когда Свиридов впервые встретился с Глобусовым, Глобусов не был еще начальником Дальлеса, а работал в обкоме партии.

Была весна. Только что прошел обильный дождь, земля лежала мягкая, разомлевшая, и совершенно мягким и разомлевшим был участок новопроложенной дороги в тайге. Машина, в которой ехал Свиридов, застыла среди грязи и веселых потоков.

Свиридов и инструктор Воробьев, оба в грязи по пояс, оставили, наконец, надежду подтолкнуть машину. Шофер сказал:

— Точка! Всё! А в полкилометре — каменная дорога! Я все время смотрел на эту тучу и думал: «ох, накроет она нас!» Вот и накрыла, и на самом поганом месте!

— Давайте закурим, — предложил Свиридов.

Он вытер лицо, шею, руки, достал жестяную коробочку, курительную бумагу, и все трое молчаливо и сосредоточенно стали сворачивать папиросы.

— Хуже всего то, что я предчувствую еще дождь, — заметил Свиридов. — Здесь всегда так: весенний дождь с передышками может хлестать целую неделю. И пожаловаться некому!

— Да, пожаловаться некому, — согласился Воробьев, — до поселка сорок километров. Впрочем, если идти через сопки, всего шесть.

Спустя полчаса пошел новый дождь, бурный, веселый, теплый. Деревья, как купальщики под душем, раскинули во все стороны ветки, вздрагивая и шевелясь в безветреном тепле. Когда дождь кончился, Свиридов и Воробьев отправились в поселок через тайгу, по колена проваливаясь в мягкий мокрый наст из старых бурых листьев, рыжего мха, трухлявых стволов. Но по всему этому рыжему, бурому, трухлявому уже вилась победная изумрудная стежка, и ослепительный, режущий глаз, зеленый лист уже обсыпал ветви деревьев.

В это время в поселке случилось несчастье: свалился в карьер и разбился дорожный техник Егоров. Состояние его было тяжелое, требовалась немедленная медицинская помощь в больнице. А больница отстояла за двадцать километров.

Пострадавший лежал на постели на брезентовом плаще и тяжело дышал. Молодая женщина мочила в ведре с холодной водой полотенце.

Подросток, сидевший в углу на табуретке, подробно рассказывал Свиридову, как все произошло. — Но все будет хорошо, — заключил он, — в поселке остановился товарищ Глобусов, он даст машину...

Свиридов вышел на улицу. По небу пробегали тучи, легкие, ноздреватые; уже просвечивала небесная синева, вдруг проглянуло солнце, косые вечерние лучи с необычайной добросовестностью осветили мир: крутые сопки на окраине поселка, золотисто-зеленый наряд тайги и мокрую, в лужах, точно накрытую зеркалом, улицу.

В поселке Свиридов раньше не бывал и теперь с любопытством разглядывал удобные, крепко сбитые домики, палисадники, крылечки, обвитые виноградной лозой. У легкового газика возле забора собралась толпа.

— Товарищи, — говорил мужчина с длинным костистым лицом, — уважаю вашу просьбу, но машину не дам. Раненый отлично доедет и в телеге. Если б попутно, пожалуйста, а то ведь в противоположную сторону!

— А если человек умрет?

— А если б я к вам не заехал? Это — во-первых. А во-вторых, вы преувеличиваете: не так уж Егоров разбился, чтобы умереть.

Он прошел в дом. Шофер посмотрел на его спину, на людей, молчаливо и недоуменно застывших, пожал плечами и тоже пошел в дом.

— Что это такое? — заговорила высокая женщина, — положение тяжелое, нужна немедленная помощь... Где, в какой стране мы находимся, я ничего не понимаю!

— Человек едет по служебному делу, — не то иронически, не то оправдывая хозяина машины, пояснил пожилой мужчина в кепке с огромным козырьком.

В толпе Свиридов увидел Васильева и поманил его.

— Машина обкомовская? — спросил он тихо.

— Вполне.

— Будь другом, кликни шофера.

Свиридов присел на скамью у соседнего дома.

— Вот что, товарищ, — сказал он шоферу, — немедленно вези раненого в больницу.

Шофер удивленно приподнял плечи: «мол, что поделать — хозяин не велит, сам, небось, слышал», — но Воробьев сказал негромко:

— С тобой, Никитин, говорит товарищ Свиридов, наш секретарь... Слыхал про такого?

— Бог мой! — воскликнул шофер, — еще с партизанских времен слыхал, да никогда не видал.

— Ну, если слыхал, так с богом и трогай.

— Вот уж встреча, так встреча, — бормотал шофер, заводя машину. — Повезем раненого... Сейчас, в один момент! Разве можно человека бросить на телегу, когда есть машина... Бегите, хлопцы, скажите, чтоб приготовили... Прямо гора с плеч, а то совесть бы замучила...

Первый разговор Свиридова с Глобусовым:

— Я считаю, что я поступил правильно, — сказал Глобусов. — У меня расписана каждая минута. Меня ждут в Афанасьевке к девяти часам. Все знают, что я точен, и на этом основании я могу требовать точности от других. Только так и можно действовать.

— Никаких отступлений?

— Никаких, товарищ Свиридов. Только строжайшая дисциплина во всем поможет нам наладить в кратчайший срок и хозяйство и вообще жизнь.

— Не возражаю, правильно. И вместе с тем неправильно. На телеге, товарищ Глобусов, доберетесь до Афанасьевки.

Об этой встрече потом ни Глобусов, ни Свиридов никогда не вспоминали...

С бочарного завода в обком было несколько сигналов: лес поступал не в сроки и не всегда нужного качества. Кроме того, жаловались иманские лесопильные заводы, что из-за непоступления леса они часто простаивают.

Глобусов в эти дни был на Имане на сплаве. Свиридов собрался к нему вдруг, как он собирался всегда. Почтовый поезд, мягко покачивая, понес его на север. За Раздольным, куда не достигали океанские туманы, было жарко и душисто. Цвела черемуха. Белые черемуховые рощи стояли по склонам сопок, как облака, которые зацепились за скалы и не могут уплыть дальше. Трава исчезала под пестрым, сверкающим напором цветов. Ветер, врывавшийся в окно, успокаивал и поднимал силы. Вот ведь есть это замечательное свойство у теплого душистого ветра укрепляюще и возрождающе действовать на человека!

От станции Иван Свиридов ехал по-разному. Верхом с двумя спутниками по таежной тропе, где даже в жаркий, ясный день было сумрачно, прохладно и только тонкий аромат цветущих деревьев, смешиваясь с запахом прели, говорил о том, что природа вступила в радостную полосу лета. Часть пути промчался на грузовой полуторке, а затем поплыл по Иману на бату. Чудесно было, когда река делала поворот и раскидывалась в этом повороте, и даль ее казалась озером, успокоившимся среди гор. Плыл по протокам, широким, черным, под сплошным навесом ветвей. Но зеленый навес то и дело разрывали белые и розовые кущи черемухи и сирени.

Плыть по протокам было и короче и безопаснее: по реке неслись сплавные бревна — парами, кучами, в одиночку... «Да, иной силы здесь, кроме реки, нет, — думал Свиридов, — но это безжалостная сила: она бьет драгоценные стволы о камни, скалы, и к лесопильным заводам они приходят избитые и обшарпанные до неузнаваемости».

Лодочник, везший Свиридова, партизан Григорьев, некогда боец свиридовского отряда, сказал:

— А вот дальше, Николай Степанович, реки-то и не узнаешь. Обрили красавицу... паршивая стала.

Утром, действительно, пошли голые берега: пни, камни, обнаженные скалы... Сопки сразу стали старыми, дряхлыми, и река как-то бешено и тоскливо неслась среди пустынных берегов.

— До Глобусова тоже оголяли берега, — говорил Григорьев, — а при Глобусове уж и подавно. Человек он крутой — что замыслил, то и сделает. А замыслил он опустошить берега: без этого, говорит, плана не выполню. И еще беда, Николай Степанович: наводнения нас стали мучить. Поверишь ли, осенью в последние годы, как слизывает... и то, что посеяли, и то, что построили.

К полудню бат вошел в небольшой заливчик. На длинной песчаной косе стояли палатки и шалаши, по берегу — бараки.

Между бараками возвышался обширный навес — лесной клуб. У единственной его стены приютилась эстрада, над ней висели увитый цветами портрет Ленина и широкий лист таежной стенгазеты «На боевом посту». Сплавщики знали, как нужен стране лес, и правильно считали себя на боевом посту.

К косе, ныряя и кувыркаясь, вылетали из-за поворота бревна. На берегу — как тюлени — косные и неповоротливые, в воде, по-тюленьему же, они делались увертливыми и опасными. Их встречали баграми, на скользкие чушеистые туши накидывали петли и волокли за мыс в черный могучий поток Имана.

Люди работали неутомимо, без разговоров, куренья, отдыха.

— Почему, товарищ, вы спрашиваете, что тем не менее у нас невыполнение? — разъяснял Свиридову широкоплечий парень со шрамом во всю загорелую спину. — Работаем, как видите, неплохо, а невыполнение потому, что бревна далеко волочь до реки. Конями волочим, а коней немного. Трактор нужен.

Глобусова Свиридов нашел в тайге на трудном перевальном участке, где дорогу прорезал скалистый гребень.

— Почему не подорвали эти пороги? — спросил Свиридов.

Глобусов задумался. Такая мысль никому не пришла в голову.

— Мы эти зубья засыпаем землей и заваливаем хворостом.

— Но ведь они протрут какой угодно хворост... Посмотри-ка...

— Протирают, — согласился Глобусов.

Вечером, после ужина, под навесом клуба Свиридов разговаривал со сплавщиками.

Все, как один, утверждали, что необходим трактор. Только трактор поможет ликвидировать прорыв с доставкой бревен к реке. Наконец, трактор освободит руки, занятые по волоку. Потом говорили о пятилетке, лесном хозяйстве, а в конце, когда уже было темно и только два фонаря горели у стропил, — о звездной вселенной. Разговор о ней зашел естественно, потому что молодое, жадное к знанию воображение стремилось проникнуть во всё.

Уже ночью Свиридов уединился с Глобусовым в палатке.

— Прежде всего, почему не прекращено варварское оголение берегов? Партизан Григорьев жалуется, что в последние годы деревню постигают наводнения. Не нужно большого ума, чтобы понять причину. Вода скатывается с обнаженных гор, как с голых досок наклоненного стола, и затопляет долины. Преступно рубить лес так, как рубили его деляги, думавшие не о государстве, а о собственной выгоде: получить под шумок спасибо там, где они подлежат суду, как преступники... И почему не затребованы тракторы?

— Потому, Николай Степанович, что они не стояли в плане, и затребование их внесло бы беспорядок в общее хозяйство. Страна живет планово, план составлен загодя, нужно уметь работать и добиваться успеха теми средствами, которые тебе отпущены. Я, по крайней мере, понимаю так. У нас привыкли, чуть что, кричать: «СОС! не справляюсь, помогите!» Чуть что, сейчас в обком к товарищу Свиридову... днем, ночью...

Свиридов и Глобусов сидели у маленького складного столика. Шахтерский фонарь взметнул на брезентовую стену желтое крыло света, и казалось, что это во тьме шевелится огромная птица.

— Как будто бы ты и прав, — сказал Свиридов. — Точка зрения правильная: человек должен уметь самостоятельно справляться с поставленной перед ним задачей. В этом честь и доблесть. Но, с другой стороны, Глобусов, страна наша живая и не боится нарушить план там, где это полезно.

...Ночью Свиридову не спалось. Мешал неумолчный шум реки, ровный и вместе с тем многозвучный. Днем шум этот был проще, глуше, точно приглушенный блеском дня, а сейчас он разливался широко и покорял себе всё. Отдаваясь ему, Свиридов думал точно легкими крылатыми взмахами, думал о людях, которые окружали его, о делах, которые делались и которые предстояли, и заснул уже перед рассветом.

Разбудил его Глобусов:

— Николай Степанович, нечто любопытное!..

У клуба под конвоем пограничников расположилась группа китайцев. Свиридов разглядел шестнадцать женщин и двух мужчин. Китаянки в лохмотьях, искусанные мошкой, держались спокойно и даже радостно...

...Недавно в Лахасусе, китайском городке, недалеко от советской границы, появился купец, который стал скупать жен у бедняков. Жена была необходима в семье, но еще более необходимы были деньги, и шестнадцать бедняков расстались со своими женщинами. Купец законтрактовал и несколько мужчин. Всю партию погнали по безлесным сухим маньчжурским сопкам к границе.

Ночью шли в глубоком овраге по дну высохшего ручья; шли тихо в своих мягких туфлях, а вверху сплетались ветвями дубы и клены, орехи и дуплистые черемухи. Люди не знали, в Маньчжурии они или в России, но относились к незнанью равнодушно: они больше не принадлежали себе, они должны были работать на того, кто их купил.

В глуши сопок они стали валить деревья. Кругом было пустынно. Шумели ручьи, шумели ветры, раскачивая тайгу, посвистывая на вершинах сопок... Шестнадцать работниц, двое рабочих и четверо надзирателей, вооруженных маузерами и наганами, жили в двух старых фанзушках зверовщиков. Эти места, по которым некогда хаживали китайские соболевщики и контрабандисты, хорошо были известны четырем вооруженным. Казалось, они были хозяевами этих лесов и гор. Спокойно они наблюдали, как женщины пилили, рубили и валили. Мужчинам они сообщили, что через неделю по оврагу подойдут лошади и коровы, чтобы увезти добычу за границу.

— В наш город Лахасусу, — сказал старший вооруженный, с плешью на темени.

На третий день вечером пограничники обнаружили ущелье. Все новые и новые их тени скатывались с западного увала, отрезая путь к отступлению.

Двое мужчин, работавшие у фанз, точно ждали появления русских: вместо того, чтобы бежать или сопротивляться, они пошли к ним навстречу, подняв руки, показывая мозоли.

Но четверо вооруженных не собирались сдаваться. Из своей фанзы трое открыли огонь, а четвертый разбивал киркой тонкую глиняную стенку, выходившую в распадок: бандиты надеялись исчезнуть в глухой чаще через пролом. Но не успели: пули пограничников пронизали стены. Трое упали, четвертый, с плешью на темени, сдался

Сейчас он сидел на корточках, засунув ладони в рукава куртки, всем своим видом являя полнейшее равнодушие. Но глаза его, бегавшие по земле, выдавали его.

— Это начальник, — указал на него переводчик.

«Начальника» отвели в контору. Он зябко поеживался и пожимал плечами, хотя было уже достаточно тепло, потому что солнце стояло над сопками.

— Капитана, капитана, — бормотал он, — шибко плоха, очень плоха... Ая-яй, как плоха!

— Почему столько женщин? — спросил Свиридов. — Разве женщины лучше пилят и валят деревья, чем мужчины?

«Начальник» поежился, посмотрел на табуретку, присел на край и сказал негромко:

— Наша мужчина на советской стороне ненадежна.

— А лес для чего? Топить нечем?

— Топить?.. Э... теперь тепло.

Только в конце длинного разговора он сообщил, что в Маньчжурии в этом районе лесов нет, а нужен хороший лес, потому что по приказу маршала Чжан Цзо-лина вокруг Лахасусы строят укрепления.

Он говорил тихо, опустив глаза.

— Маршал очень военная человека, — прибавил он осторожно, искоса поглядывая на Свиридова. — Военная люди воюй любит.

Он вздохнул.

В полдень Свиридов садился в бат. Пленных усаживали в два соседних. Женщины были веселы, они курили трубки и папиросы, которыми их наделили пограничники.

Переводчик сказал Свиридову: они слышали, что во Владивостоке есть женские артели. Они думают, что им позволят работать в этих артелях...