КОНЦЕССИЯ
— Новые рабочие? — говорил доверенный рыбалки Козару. — Хорошо, хорошо...
С северо-востока усиленно тянул ветер. К утру должны были появиться тучи, сырость и холод, но сейчас на берегу лежал померанцевый отблеск солнца, и теплом отдавал песок.
Козару посмотрел в сторону советской рыбалки, на точки катеров, на свои ноги, до живота обутые в резиновые сапоги, окинул взглядом постройки и пошел готовиться к ночи.
За линией штормового прибоя поднимались сухопутные пристани, где выгружались выволоченные на берег кунгасы. От пристаней шли катки к ручным рыборазделочным и к консервному заводику, поместившемуся в длинных легких бараках. Ничего не стоило перенести этот заводик в любое место. Около пристаней и рыборазделочных беспорядочно толпились бараки рабочих.
В бараках поддерживали чистоту. Постели размещались на нарах, пол устилали свежие цыновки. В каждом бараке была своя баня, то есть бочка, в нижнюю часть которой вставлена железная коробка для угля, а тонкая труба выведена в окно. Примитивная, она тем не менее служила свою службу.
Козару жил в том бараке, где была кухня и где помещалось большинство синдо.
Когда доверенный вошел в барак, ванна была уже готова. Торжественный пар подымался к крыше. Козару со вздохом облегчения стянул сапоги и разделся. Крепкий, полногрудый, с легкой желтизной кожи, он от постели побежал нагишом и, издав губами звук удовлетворения, присел в воде на скамеечку и опустил крышку. Из прорезанного в крышке отверстия торчала над бочкой коротко остриженная голова с выпуклыми, начинающими пунцоветь щеками. Доверенный ритмически покрякивал, потирал живот, грудь, шею. В бочке он любил вспоминать прошлое и думать о будущем.
Прошлое — лестница борьбы. Из тьмы несуществования подымался Козару шаг за шагом. Он был беден. Но кто может мириться с бедностью, пусть мирится: бедность, когда она вынуждена, не есть добродетель. Козару торговал в Иокогаме мелкими кустарными изделиями — буддами из бронзы, олова и нефрита, лакированными шкатулками, коробочками, ящичками и ножами из слоновой кости, богами, богинями и героями, изделиями из кораллов, раковин и цветных камешков.
Европейская война подорвала благополучие молодого Козару. Основные его покупатели — иностранные туристы — перестали приезжать в Японию. Моря были опасны, всюду шныряли немецкие подводные лодки, без малейшего стеснения пускавшие ко дну пассажирские пароходы.
Коробочки из дерева, камня и слоновой кости покрывались пылью, стеклянные изделия тускнели. Козару в один грустный день, задвинув стенки магазина, ушел в море рыбачить. И вот он теперь — доверенный на рыбалке. Две тысячи иен лежат на его счету в Чосен-банке.
Таково прошлое. А будущее?.. Будущее, когда к двум тысячам припишут ноль. Никто так не понимает очарования денег, как молодая Япония. Никто так не уважает свободного обладателя чековой книжки, как молодая Япония.
Сидя в бочке, отдаваясь массажу пара, он думал о доме и даче на берегу Внутреннего моря, живописнейшего из морей земли. Сладкое волнение вызывало в нем видение себя около домашнего водопада, окруженного детьми, отдающегося отдыху, изучающего поэзию, господина и пайщика доходных предприятий.
— Ц...а! — чмокнул он, откидывая крышку и начиная действовать мылом.
И вот он уже на цыновке, белый, жаркий, обмахивается маленьким мохнатым полотенцем, а через три минуты — на нарах, в светлом ночном кимоно.
В соседнем бараке разместились новоприбывшие. И здесь тоже готовились к обряду вечернего купанья.
— Что делается на родине? — спросил костлявый рыбак со шрамом через левую щеку. От простуды голос его сипел, и рыбак поминутно откашливался.
— Кхе, кхе... Что делается на родине, а?
— Трудно платить аренду, — отозвался Урасима, — а с рыбой такие дела, что неизвестно, кто будет нашим хозяином.
— Мы об этом одним ушком слышали, — заметил Юмено, влезавший в это время в бочку, тонкий, гибкий, похожий на девушку. — Вам подвезло, много безработных... Вы где нанимались?
— В Хакодате через господина Каная.
— Знаю этого мошенника. Он меня устроил в прошлом году так, что при расчете я получил десять иен и еще был счастлив, что не приплатил, а многие остались должны фирме. На родине голодовка. Чорт возьми, с каждым годом все хуже... Никак не пойму, отчего это.
Камура пожал плечами.
— Засуха... дождя нет... который год.
— В старину риса хватало, — отрывисто сказал Скунэко, растирая икры куском пемзы. На его левой руке отсутствовал палец. В прошлом году он поранил руку при чистке рыбы, загрязнил, и палец пришлось отнять. — В старину риса хватало, — повторил он, — люди были лучше, земля была добрее. Э... да это все знают. О чем говорить, о чем спрашивать!
— Говорить есть о чем... — усмехнулся Юмено — Например, о том, как мы будем с тобой жить, когда вернемся на острова. Ты хочешь всегда жить так, как сейчас живешь?
— Э, — повел плечами Скунэко. — Знаешь старую пословицу: о будущем говорить — чорта тешить. Работай. Может быть, тебе удастся заработать сотни две иен. А там найдешь клад. Деньги, никто не спорит, хорошая вещь. Старики учили: деньги и в аду помочь могут.
Один за другим рыбаки лезли в бочку и отдыхали в пару, усталые за день тяжелого труда.
Когда все улеглись, Юмено подсел к новоприбывшим и рассказывал о порядках на рыбалке, о Козару, о синдо. Но он ничего не рассказал о себе. А история его была в достаточной степени любопытна. Он — сын мелкого чиновника, уволенного со службы в годы раннего детства мальчика. В течение ряда лет отец не мог найти постоянной работы. Семью посетили все беды безработицы: голод, нищета, семейные распри, завершившиеся, наконец, тем, что отец выгнал из дому мать, уверенный в ее супружеской измене. После школы Юмено поступил сигнальщиком на угольные шахты в Кюсю, но не вынес отсутствия солнца и воздуха и, нарушив контракт, бежал на шхуне. Несколько лет он плавал между портами Японии и Китая.
Морская служба изощряет зрение. Юмено стал революционером. Он не вполне разбирался в революционных партиях и их учениях, он считал себя революционером-практиком. Везде, где мог, организовывал протесты, забастовки и вербовал в профсоюзы. Два последних года весной он отправлялся на Камчатку.
Нa второй день после приезда последней партии рабочих пошла рыба.
На заре под низкими лохматыми тучами, над белесоватыми глыбами валов раздались неприятные вопли чаек. Синдо, жившие на кунгасах у неводов и слушающие рыбу, уловили по особой, едва заметной дрожи контрольных нитей начало хода.
Козару шагал вдоль кунгасов, которые один за другим отправлялись за добычей. Валы на этом проклятом туманном берегу были точно из чугуна. Когда-нибудь они слижут равнину и подойдут к сопкам. Вершин сопок не было видно. Тянуло соленым холодом. Козару поднял воротник куртки. Рассвело. Море позеленело.
Рыбаки из Такехары устроились на одном кунгасе с Юмено.
— Не отплывем, — решил Урасима, разглядывая каменные массы, падающие на берег.
— Отплывем. Не попадайся только под пятнадцатый вал. После пятнадцатого сразу спускай кунгас, и не успеет налететь седьмой, как мы будем там...
Издали было видно, как пятнадцатый вал, подминая под себя встречные, расширяясь на юг и на север, готовился к удару. У берега на мгновение он замер, продолжая молниеносно расти, и вдруг, точно акробат, который встал на руки, перекинул через себя всю свою массу метрах в двадцати от берега.
В ту же секунду двенадцать рук бесстрашных ловких курибан, одетых в одни широкие пояса, на которых болтались непромокаемые тавлинки с табаком, подхватили суденышко, сунули в минутное затишье в низкую, утомленную после страстного порыва воду, перенесли через вал и сами бросились назад.
Несколько минут они зорко следили за судьбой кунгаса. Вокруг него вздымались белые горы, гребцы казались суматошными растерявшимися людьми; но вот, важно рокоча, подошел катер, кинул трос, потоптался на месте, рулевой на кунгасе выправился, и все понеслось в океан, где, взлетая, чернели сторожевые кунгасы.
День блестел над тучами, выкатывая в лазурь ослепительное солнце, но над морем, под тучами, было серо, мрачно, зловеще.
Повсюду волновались чайки. Они то припадали к морю, то взмывали.
У каждого невода дежурят два кунгаса. На одном работают синдо с помощником, следящие за движением рыбы, на другом — переборщики невода. По знаку синдо переборщики начинают медленно поднимать и перебирать невод, постепенно подвигаясь к кунгасу синдо. Синдо — в напряженном внимании: нужно поймать минуту, когда кунгас проходит ворота невода, чтобы поднять открылки и пустить рыбу в садки. И важно не испугать рыбы. Выбрав из садков добычу, переборщики возвращаются на место и ждут нового призыва синдо.
Синдо и переборщики редко сходят на берег. Они живут в кунгасах под брезентовыми навесами, на холодном ветру, на постоянной томящей зыби. Они должны выдерживать частые штормы и дожди на хрупких дощатых лодках.
Когда катер подвел кунгас с такехарцами к неводу, рыбаки как раз окончили последнюю переборку и сидели, до бортов заваленные темнооливковой, серебристобокой, но уже начинающей краснеть хайко. Приехавшие поменялись с ними кунгасами, расселись прямо на скользких телах, среди беспомощных пастей и мерцающих перламутровых глаз, и двинулись обратно. Предстоял опасный маневр: удержаться под самым берегом на перешейке пятнадцатого вала и сейчас же после его падения по шипящей белой пене проскользнуть вперед.
Ветер не утихал. Он дул ровно, без порывов.
— Здесь никогда не бывает тихо? — спросил Кашино у Скунэко.
— Э, — отозвался тот, смотря в одну точку горизонта, — зачем тишина? Пусть несет.
Кунгас подходил к берегу, тяжелый, неповоротливый, как беременная женщина. У линии прибоя катер описал дугу, повернул кунгас кормой к берегу, подобрал трос и ушел в море.
И вот кунгас подхватило, подняло, над бортами выросли белые стены, столкнулись, развалились, грохот обрушился на голову... Юмено стоял на носу. В его руке железная квадратка на длинной бечеве, привязанной к канату. Улучив момент, он изо всех сил кинул квадратку. На берегу ее схватили, канат, как черная змея, плюхнулся с борта и поплыл.
Десятки рук тянут кунгас сквозь грохот и тысячетонные кулаки валов, и когда кажется, что все уже напрасно, — последний вал раздробит все в тонкую водяную пыль или подымет корму, поставит кунгас на нос и перекувырнется вместе с ним, как ребенок с котенком, — возле бортов вырастают голые фигуры курибан; волна шипит уже о песок, кунгас катят по деревянным каткам; еще метр — его цапнула лапа паровой лебедки и потащила в безопасность, к сухопутной пристани.
На консервном заводе рыбалки американские потрошильные машины «железные китайцы» пропускали сквозь свои ножи до трех тысяч штук в час. Но Козару пластал рыбу и «железными китайцами», и живыми японцами.
Ни одна сена не должна была уплыть в этом году из карманов фирмы, положение было неясное и тревожное. Предполагалось расширение завода, но все сорвалось, ничего неизвестно, кроме того, что должно быть обработано как можно больше рыбы.
Вечером рабочие, вооруженные фонарями и ножами, устраивались под навесами на толстых цыновках около пахнущих сыростью рыбьих гор.
— Вы на рыбе не работали? — спросил Юмено Урасиму.
— Нет.
— Пойдемте со мной на пластовку, буду учить.
Со всеми новыми рабочими Юмено держался рядом, стараясь узнать их поближе, но такехаровцы ему к тому же нравились.
— Работать нужно вот так...
Юмено схватил рыбу, молниеносно раскрыл ее ножом от головы до хвоста и откинул в сторону. Затем нагнулся опять, мелькнул рукой и ножом, и новая хайко полетела в сторону. Все движения его были ритмичны: наклон туловища — раз, круглый взлет руки за рыбой — два, возврат туловища и движение ножом — три, долой рыбу — четыре.
— Вот... Ну, за работу.
— За работу, — сказал Урасима, оглядывая ночь и везде видя огни и рыбаков в быстрых точных движениях.
Через четверть часа у него болели поясница и руки.
— Ну, как? — полюбопытствовал Юмено.
Урасима откашлялся и ответил хрипло:
— Ничего.
— Привыкнете, — не прекращая работы, в такт движениям говорил рыбак. — На рисовых полях не легче... А нам, рабочим, вообще полезно иметь закалку. Может быть, она нам сослужит хорошую службу...
Распластанная рыба попадала в руки второго ряда рабочих. Здесь на длинных узких столах ее осторожно освобождали от внутренностей, оставляя брюшко, и передавали в третий ряд — в промывные чаны.
— Рыбу солим... по русскому способу, — кинул Юмено. — Такая рыба, однако, нам в рот не попадает. Нам продают рыбу, засоленную по-японски, но кость дохлой лошади вкуснее ее. Ели вы когда-нибудь вкусную хайко?
Урасима для ответа остановился.
— Руки омертвели... — он согнул правую руку и пощупал мускулы. — Вкусную хайко?.. Что-то не помню... Но когда мы едим, нам все кажется вкусным.
— Когда кета засаливается по-русски да еще хорошей солью, — подмигнул товарищам Юмено, — она вся наполнена соком и жиром. Тронь ее пальцем — потечет. Не правда ли, полезная пища для рабочего человека! А ее едят люди, которые могут и вовсе не есть, потому что они ничего не делают.
Слева от Юмено сидел пожилой Зиро. Он носил роговые очки и пользовался уважением за очки и возраст.
У него была молодая любимая жена. Но жена сбежала: ей наскучила бедность Зиро. Зиро долго обдумывал месть и ничего не придумал лучшего, как разбогатеть ценою чего угодно, хотя бы преступления. Так он попал на концессионную рыбалку. Ему мерещились здесь золото и соболя. Золото и соболей он предполагал добывать в свободное время и сам, и выманивая у жителей. Для приманки привез мешочек бус, коробочки и зеркальца, что, казалось ему, должно было восхитить камчатских дикарей. Но с рыбалки никуда не выпускали, и пока Зиро ограничивался тем, что отказывался от ужина, довольствуясь обедом, на собственном голоде выращивая копейку. Голова его была седа, тело утратило гибкость, работа давалась нелегко. От голода, работы и воспоминаний он был всегда мрачен и раздражен.
Зиро откинул назад измученную спину и потер поясницу.
— Не говори умных вещей, Юмено. Тот, кто не работает сегодня, работал вчера... Тот, кто не будет работать завтра, работает сегодня.
— Но мы-то с тобой работали вчера, работаем сегодня и, наверное, будем работать завтра.
— Я бы сдох, не сходя с этого места, если бы надеялся нищенствовать всю жизнь.
— Вот так все мы, — сказал Юмено, — надеемся на чудо. Но чудеса бывали в древней Японии. В нашей Японии чудес нет, потому что наши хозяева готовы на все, чтобы только растить свои капиталы. Я кое-что за свою жизнь повидал. Могу сказать, что некоторые японцы готовы продать Японию, если им хорошо заплатят. Но при этом на весь мир они будут превозносить самурайскую доблесть. А ты, Зиро, на что надеешься? Найти в рыбьем брюхе ренту?
Зиро посмотрел на него уничтожающим взглядом и ничего не ответил.
Ночь спустилась с сопок. Груды невскрытой рыбы текли под огнями фонарей серебряно-оранжевым потоком.
— В такие дни нас всегда забывают кормить, — сказал Юмено, опять подмигивая Урасиме. — Я уже забыл запах риса и капусты... А когда я подписывал контракт, там стоял один замечательный пункт: раз в неделю мы имеем право закидывать невод для наших собственных нужд... Вы помните этот пункт?
Зиро поднял голову и насторожился.
— Это значит, что мы имели бы вкусную еду и кое-какой запасец на зиму, — продолжал Юмено. — Однако Козару безнадежно забыл об этом пункте. Зиро — тот страдает от отсутствия аппетита, у него, кажется, несварение желудка, ему ничего...
— Что ты знаешь о Зиро? — спросил обиженный муж, поворачиваясь всем туловищем. — Молодым людям не мешает побольше скромности. Где ты учился?
— Я учился в очень плохой школе, — серьезно ответив рыбак. — Отец у меня нищенствовал, мать с нами не жила, ее выгнал отец, потому что она кого-то полюбила.
— Что мне до твоей матери! — визгливо закричал Зиро. Ему показалось, что Юмено каким-то образом проведал его тайну и издевается над ним. — Ты мешаешь работать своими разговорами. Я должен буду сообщить Козару-сан.
— Вот как, — тихо сказал Юмено и нагнулся счищать ножом сгустки крови с фартука. — Иду кормиться, сообщи, пожалуйста, Козару-сан.
— Ни вежливости, ни воспитания... ничего, — бормотал Зиро, — чего хочет современное сумасшедшее поколение?
Весь берег цвел звездами ацетиленовых фонарей. Лучи падали на чешую, отражались от ее полированной поверхности и зажигали пунцовым пламенем кровь на людях и досках, и кровь казалась теплой и живой.
Юмено шагал между высокими засольными чанами к кухне. Распластанная, освобожденная от внутренностей и начисто вымытая рыба проходила в чанах самый важный этап. От качества рассола, от срока выдержки в рассоле зависит вкусовое и питательное качество рыбы.
«Чорт знает что за погода! — думал Юмено. — Будет ли когда-нибудь чистое небо? Или в этой стране оно бывает только зимой?»
На юго-западе, возле сопок, ему почудился маленький перламутровый просвет.
«Хорошо бы сейчас вдохнуть аромат цветов, а еще лучше положить усталую голову на колени славной девушки... Любовь — лучшее лекарство от усталости».
Перед отъездом на Камчатку ему пришлось перенести много мытарств. Кусок горькой рыбы доставался с большим трудом. Но как дорогое редкое блюдо была любовь. И, вспоминая маленькую подругу, ее тело, пахнущее, как куст резеды, ее руки, которыми она пробиралась к нему за воротник, он вздохнул.
«Любовь приходит к человеку, и он ее бросает. Когда-нибудь он скажет ей: приди! — а ее не будет».
Белый, полный, как все повара, повар Ициро вылезал из бочки.
— Дай поесть, — попросил Юмено.
— Пфы! — выдохнул изумленно повар. — Ужина нет, работа.
— А обеда тоже не было?
— Обеда тоже...
Он вылез на цыновку, расставил ноги и начал гонять по спине полотенце.
— Друг! Мы с тобой уже третий раз говорим на эту тему, — тихо сказал рыбак. — Ты ведь обедал. Пощупай, живот у тебя не пуст?
— Пфы... сегодня ничего не осталось, иди.
Юмено облокотился на бочку.
— Я принесу тебе пару рыб. Свари мне.
— Пару рыб? Совсем без ума человек! Тоже нашелся господин, охотник до рыбки.
— Козару-сан кушал сегодня рыбку?
— Козару-сан? Что ты спрашиваешь глупости? Я вымылся, я надеваю ночное кимоно, чего ты хочешь?
— Я хочу есть.
Ициро сердито засопел и нагнулся к ногам.
— Не хочешь, я буду варить сам!
Юмено выскочил за дверь и вернулся с большой кетой. Ициро смотрел на него широко раскрытыми глазами.
Юмено бросил в печь лучины, разжег и раздул огонь.
«Навернется, как на зло, Козару, — подумал он. — Впрочем, пусть навернется.»
И Козару навернулся.
Он увидел неподвижного повара, копающегося у печи рабочего, рыбу и сначала ничего не понял.
— Что ты здесь делаешь? — спросил он, моргая глазами.
Юмено взглянул на него, улыбнулся, вздохнул и погрузил нож в рыбий живот.
— Э, что ты здесь делаешь, Юмено?
— Собираюсь жрать.
Козару опешил. Рабочий самовольно взял рыбу из промышленного невода и собирается на его глазах жрать! От изумления Козару присел на корточки, порылся за пазухой и вытащил коробок с папиросами.
— Почему ты ушел с работы?
Юмено повернулся к нему. В правой его руке был окровавленный нож, в левой он держал пышные молоки.
— Послушай, почему ты нас не кормишь? Почему во время работы нам ничего не дают? Почему ты нам не позволяешь закидывать рабочий невод? Дали вчера на два дня по коробке тухлой капусты... А я хочу жрать.
— Обедов и ужинов во время работы не будет, время дорого. Иди отсюда.
— На советских рыбалках тоже не обедают? — зловеще спросил Юмено.
Козару, наконец, уяснил себе положение. Теперь он знал, что он должен делать. Секунду он смотрел на рабочего.
— Положи рыбу! — сказал он, протягивая руку.
Юмено нажал на добычу крепче, в горле у него пересохло, он с трудом проглотил слюну.
— Отдай рыбу! — рука Козару схватила кету за голову.
— Ц...а! — чмокнул Ициро, стоя над противниками попрежнему полуголый, с широко расставленными ногами. Противники сидели на корточках и тяжело дышали.
— Почему колючая проволока вокруг рыбалки? — спросил задыхаясь Юмено.
— Давай рыбу... и марш работать! — взвизгнул Козару.
— Ц...ая-яй! — прошептал Ициро, запахивая кимоно.
Минуту враги уничтожали друг друга глазами. Наконец Козару отпустил рыбу и встал. Юмено встал тоже.
— Вот как, Юмено! — спокойно, но хрипло сказал доверенный. — Вот ты что за птица! Ты ушел с работы! Ты украл рыбу! Ты не понимаешь, зачем колючая проволока!
— Я украл рыбу? — зловеще переспросил рыбак.
Козару побледнел, отступил к двери и, потеряв над собой власть, закричал:
— Вор! Ты украл рыбу!
Ициро положительно увидел, что нож в руке рыбака дрогнул, он схватил Юмено за запястье и потянул вниз.
— У... не сердись, мальчишка! Скушай свою рыбу.
Козару выплюнул папиросу и вышел из барака.
— Вот обжора! — ласково говорил повар. — А я думал, что только я такой обжора... Ешь свою рыбу...
Поступок Юмено, готового с ножом отстоять вкусный ужин, восхитил его.
Юмено, тяжело дыша, бросил нож, ногой раскрыл дверь и исчез.
Ициро посмотрел на раскалившуюся печь, на рассеченную рыбу, вздохнул и присел к ней. Несмотря на то, что он вымылся и надел ночное кимоно, он решил сварить брюшки и подкрепиться на ночь.
Юмено шел в сторону от рыбалки. Светлое пятно над равниной расширилось. Ветер потянул с юга, теплый, влажный. Под ногами попадались какие-то предметы, он спотыкался и раз даже упал, провалившись ногой в яму.
«Я — вор! — шептал он. — Я — вор, а ты нет! Я знаю, почему ты не кормишь нас по неделям... Я — вор! А это не воровство?» Он почувствовал, как ненависть заполняет его сердце.
Проволочные заграждения поставлены по всем правилам военного искусства. Проволока охватывает рыбалку крутым полукругом и концами уходит далеко в море.
Сел у кольев. За спиной, за несколькими рядами проволоки, чужая пустынная страна, но в эту минуту Юмено яснее, чем когда-либо, ощутил, что его родина — не впереди, через свинцовый неспокойный океан, а сзади. Там, за суровыми облачными горами, за сахарными конусами вершин, жили свои люди.
«Я убегу к друзьям, — по-детски мечтал оскорбленный Юмено. — Я убегу... и вот наступает в Японии революция. Лозунг восставших: долой воров! долой грабителей! Жестокая революция... льется кровь, как вода, и вдруг на красном самолете вылетаю я. Красный самолет в небе. Самолет парит над врагами». Воображение Юмено рисует бомбы огненные, газовые и, наконец, его собственного изобретения — бомбы окаменения. Люди, попавшие под действие бомб окаменения, не могут двинуть ни рукой, ни ногой. Юмено видит себя спускающимся на землю. Вот он подходит к вражескому главнокомандующему, вырывает у него из рук револьвер. К этому времени солдаты уже окружены революционерами и взяты в плен. На коленях к нему в трибунал вползает негодяй Козару. Языком он лижет землю, нос его посинел от ужаса...
Тело Юмено дрожало. Он лежал на песке, опираясь на локоть, и глубоко дышал. Он был молод. Жизнь приносила ему мало сладкого, и подобные мечты делали свое дело. Через десять минут рыбак провел рукой по горячему лбу и почувствовал себя спокойнее.
«Я создам здесь революционную ячейку... есть подходящие парни. Очень хорошо, Юмено, ты найдешь себе друзей и с ними покажешь господам «Мицу-коси», что на их рыбалках уже не одни рабы. А завтра будет чистое небо и солнце...»
Он поднялся. На юге горизонт становился шире, тучи делались легче, выше, белее; чувствовалось, что совсем близко за ними звезды.
Под навесами попрежнему сияли фонари, и рыбьи груды превращались в малосольную оранжевую кету. Юмено прошел мимо огненного пыхтящего завода, где работало двести девушек. Окошко крайнего барака было раскрыто. Здесь орудовали механические ножи «железного китайца» и всего десять работниц. Задача их заключалась в том, чтобы размеренными механическими движениями класть на подвижную площадку рыбу за рыбой. Девушки стояли в мокрых от крови халатах, на грязном мокром полу, рыбьи головы дождем сыпались к их ногам на конвейерную ленту и уносились к щели тукового элеватора.
«Да, у «железного китайца» не заболит кисть и не занемеет спина», — подумал рыбак, отходя от окна.
Общаться с женщинами строго запрещалось. Не потому, чтобы почтенные концессионеры заботились о нравственности, но потому, что когда мужчина и женщина вместе, они начинают думать друг о друге, а не о работе.
Юмено вернулся к своему месту и молча сел за пластовку.
Белый свет фонарей попрежнему зажигал чешую холодным металлическим огнем, и тут же лежали, как раскаленные угли, свежие внутренности. Запах сырой рыбы вызывал в голодном желудке тошноту.
— Подкормился? — спросил Урасима.
— Товарищи, — не ответил на вопрос Юмено, — когда у вас окончательно отвалятся руки, пойдемте и потолкуем.
Козару блуждал около пристаней. Только что происшедшая ссора мутила сознание и не позволяла сосредоточиться. С последним пароходом он получил из конторы письмо. Он узнал, что хотя «Мицу-коси» и сбросила оцепенение, охватившее ее на первых порах после торгов, но что в общем попрежнему все неясно, неопределенно. Кто будет хозяином рыбалки — неизвестно. Во всяком случае, предлагались строжайшая экономия и максимальный улов. Козару отлично понимал, что такое экономия. Это — долой рабочий невод, это — ни одной свободной минуты, ни одного лишнего куска в рот. А что такое максимальный улов? Это невода кайрио-ами, «последнее слово техники», запрещенные советским законодательством. Но нужно быть очень осторожным с максимальным уловом. Налетит инспектор, и штраф заплатит не контора, а Козару из собственного кармана.
Побродив по берегу, наглотавшись влажного воздуха, несколько раз споткнувшись о валуны, он успокоился настолько, что мог обдумать дальнейшее. «Надо сделать вид, что я все забыл, — решил он, — и присматривать за парнем. Впрочем, зачем присматривать, и так все ясно... Слишком блестят глаза. Зачем так блестеть глазам? Если человек идет на свидание с девчонкой, тогда понятно, а здесь на работе постоянно блестят глаза!»
Он вспомнил руку, не дающую рыбу, и другую руку с ножом, нахлынула злоба, и опять все перепуталось. То ли нужно было немедленно сдать молодца на пароход, то ли подождать и выследить его деятельность.
«Нужно успокоиться, — сказал себе Козару, — не нужно волноваться из-за этой жадной собаки. У меня длинный и победоносный путь. Успокойся, Козару-сан».
Он двинулся к навесам, но вид врага поднял в нем новые волны гнева, доверенный побежал в барак, принял ванну, раскинул матрасик и улегся.
Привычные вечерние мысли овладевали им. Будет преданная жена... Будут дети... черноголовые, хорошие, воинственные дети... Нежность и нега вступили в его сердце. «Стоит ли расстраиваться из-за собачонки! — он закрыл глаза. — У меня длинный победоносный путь».
Юмено не удалось поговорить с такехарцами после работы. Они так устали, что оказались способными только вымыться и застыть на нарах. Так продолжалось десять дней. Когда же на одиннадцатый появилась возможность отдохнуть, Юмено предложил группе товарищей прокатиться в плоскодонной лодчонке исобунэ, в каких возили еду на невода для синдо и его сотрудников.
По ясному бестуманному небу шло солнце. Горы в глубине страны стояли ослепительной толпой. Океан успокоился.
— Когда солнце, тогда все делается другим, — сказал Юмено.
— Сейчас хорошо дома, — заметил Урасима.
Он вспомнил залив, пруд, над которым греются стрекозы и из которого вылезают непомерной величины жабы. Они открывают пасти и обращаются в кусок пня. А на пень мошку тянет сесть, чтобы почесать свои стеклянные крылышки. И вот какая-нибудь черная сверкающая муха начинает оседать в воздухе. Жаба не дышит. Проходят секунды, наконец, муха, не заметив ничего подозрительного, опускается. Жаба делает громкий хлюпающий глоток и замирает. «Веселая охота», — думает Урасима и ему хочется лечь в траву лицом к небу. — Да, при солнце все другое, — согласился он.
Исобунэ отчалила. Болотистая равнина с моря как-то мало замечалась. Манили сопки снежными пятнами, темным покровом тайги, манили мысли о теплых душистых долинах. Юмено сидел на руле и насвистывал веселую песенку.
— Гребите медленнее, — сказал он, — я, знаете, что придумал? Давайте познакомимся друг с другом поближе. Поговорим о наших семьях, о детстве. Или просто, кто хочет, пусть расскажет интересный случай из своей жизни. Надо отдохнуть.
Урасима, вспомнивший только что о жабе, покачал головой.
— Мало интересного в наших жизнях... Короткая молодая жизнь.
— Гребите медленнее, — сказал Юмено, — я начну с себя. В жизни каждого непременно что-нибудь да есть. Я вам расскажу маленькую историю. Она случилась со мной в Иокогаме. Всякий, кто был в Иокогаме, знает, что представляет собою этот город, когда ему хочется праздновать. А праздновать ему хочется каждый день, а причин к этому столько, сколько воды в океане. Всякий, кто был в Иокогаме, знает, что, несмотря на европейский костюм, она все-таки старая японка.
«Я шел по окраинной улице, вокруг двигались собаки и козы, волоча тележки из вощеной бумаги. Рядом шагали их хозяева, старики, ударяя в гонги. Они продавали черное холодное пиво, вареный рис с цукатами и бананы. А лысые старухи с орехами и каки! А продавцы засахаренных райских яблочек, нанизанных целыми десятками на камышинки! Разве все это не бросается в глаза тому, кто голоден? Могу вас уверить, что больше ничего не видишь. Я был тогда голоден. Правда, друзья, простой факт и, наверное, знакомый всем вам, — человек был голоден!
«После полудня — удача. Я несу покупки почтенного старичка. Старичок плетется впереди, прихрамывая на правую ногу, я за ним, обливаясь потом. Наконец мы прошли через приятный садик, и я оказался в комнате, увешанной старыми военными картинами.
«В правом углу в токонома сидел двуглавый орел, опутанный сетями. Напротив — сражение в корейской лавчонке. Сюда ворвались японцы и обрушились на покупателей-казаков. Столы опрокинуты, товары летят над головами. Кореец в ужасе присел в углу, китаец на крыше высматривает: ну, кто кого? А Джон Буль и Янки Дудль — те смотрят издалека в подзорные трубы.
«Между окнами ценное произведение японского живописного искусства. Я увидел наши острова. Тройка огромных коней, впряженных в колесницу, неслась вскачь. Копыта одного ступали на Владивосток, другие взметывали ноги дальше. Колесницей правила всем известная женщина — Япония. Это высокорадостное для всякого японца творение вы, вероятно, видали не раз. Оно украшает стены любой парикмахерской. Было еще много столь же поучительных картин на стенах дома почтенного старичка, но я не успел их рассмотреть, потому что старик вынес мне заработанные пять сен. Я поблагодарил хозяина и, чувствуя веселье от своего богатства, оказал, указывая на изображение корейской лавчонки:
«— Два брата моей матери погибли под Ляояном, а мне, их потомку, живется неважно. Отчего это так происходит, почтенный господин?
«Он выслушал мой вопрос внимательно, насупил брови и долго молчал. Я видел, что он не понял вопроса, он прозвучал для него так же странно, как если бы я спросил: «А скажите, почтенный господин, почему деревья сгибаются под ветром?»
«Наконец, старик поднял голову и сказал тоном глубокого участия:
«— Это нехорошо, что ты беден.
«— Благодарю, господин, — ответил я, — я лучше всех знаю, что это нехорошо. Судя по картинкам, уважаемый господин тоже участвовал в победоносной кампании?
«— Я тоже пролил кровь, — указал он на свою хромую ногу, — и готов помочь тебе.
«Вынул из кошелька монету в пятьдесят сен и протянул мне. Я взял монету, потом неожиданно повернул его руку ладонью вверх и бросил в нее деньги.
«— Бери назад, отец, свое благодеяние: ты мне должен тысячи.
«Он испуганно заморгал глазами, а я рассказал ему, почему он мне должен тысячи.
«Был знойный день. На улицу из прохладной комнаты спешить не хотелось, с пятаком в кармане я чувствовал себя победителем города, торопиться было некуда, и я проповедовал старику полчаса. В конце концов, он выбежал за мной из дому и пустился к ближайшему полицейскому посту. Старик, как видите, оказался не таким наивным. Потом полицейские выслеживали меня, будто собаки лису. А я по-лисьему водил их за нос, к вечеру заполз в дырявую шлюпку и поехал искать пристанища на каком-нибудь пароходе или паруснике. Так начались мои путешествия в Китай, в Индию. Без почтенного господина я, может быть, всю жизнь просидел бы в Японии... Потом я не раз думал, что, сгоряча, я, может быть, напрасно напал на него: он ведь тоже участвовал в кампании, пролил кровь и к тому же не был очень богат. Но в то время я плохо разбирался в подобных вещах».
Пожилой, обычно молчаливый рыбак Бункицы поднял весло и, роняя себе на колени полновесные хрустальные капли, сказал:
— Я понимаю тебя, товарищ.
И слово «товарищ» он сказал так, что все посмотрели на него.
— Я тоже расскажу свою историю. Что ж, почему бы нам не устроить литературного состязания? Поэзия — великая сила. Но моя история немножко не такая, как твоя. Я уроженец Аки, главного города Хиросимы. В детстве помогал отцу вытачивать нефритовых будд. Нефрит — дьявольский камень. Дед начал высекать Будду в человеческую величину. Но за пятнадцать лет работы сумел только придать камню грубое человеческое подобие. Я, помню, все глядел на камень, и он мне казался утесом на горе, задернутым утренним туманом. Я глядел на него прищурившись и покачивал головой... Он был холоден, гладок и по утрам, когда солнце падало в его угол, походил на сверкающий лед. После смерти деда отец благоговейно приступил к созданию головы, и через десять лет улыбка святого восхищала художника, нас и всех посетителей.
«Но неожиданно заказчик отказался от драгоценного бога и от десятков других, менее драгоценных: будд стали изготовлять на фабриках механически, тысячами, каких угодно размеров и из какого угодно материала.
«Мы жили в Хиросиме. Что такое вся Аки? Сплошной вулкан. Гроза реже бывает в Хиросиме, чем землетрясение. Часто просыпались мы ночью от гула земли, от шума огня в городе. Отец раньше других выскакивал на улицу, чтобы увидеть, откуда опасность. Затем мы делали то, что и вы делали в подобных случаях: раздвигали стены дома, складывали их на телегу, женщины сюда же бросали матрасы и утварь, и мы отъезжали в рядах соседей в безопасное место. Через четверть часа огонь, прыгая по остаткам жилищ, садился верхом на стропила родной стены, и я долго не отрывал глаз от этого пылающего иероглифа «Ниппон».
«После одного из пожаров, когда к вечеру мы поставили опять дом и распечатали кура, отец посмотрел на нефритового просветленного и сказал: «Завешу я его тряпками и пойду искать работы на завод».
«Что такое еще Хиросима? Это — японская тайна. В Хиросиме нет ни одного иностранца, на хиросимских заводах нет и не было ни одного иностранного инженера, потому что хиросимские заводы — заводы взрывчатых веществ. Здесь накопляется непобедимость Японии. Поэтому каждый хиросимец горд... и я был горд в свое время, и отец мой тоже.
«Япония только что расправилась с Китаем и готовилась к войне с Россией. Накануне войны отец поступил на шимозный завод. Инженер Шимозе скоро стал национальным героем, а отец с завода так и не вернулся.
«С полгода он появлялся у нас раз в неделю. Худой, черный, ничего не ел, только пил... Я узнал, что отец работает в цехе, изготовляющем газы шимозе. Потом отец перестал приходить, и мы не могли добиться, что с ним. «Он уехал», — отвечали нам на заводе. Куда мог уехать старый нищий человек от своей семьи, из своего родного города? Мы поняли: он умер.
«Мне более повезло. Я проработал на заводе пять лет, но как-то, собирая в праздничный день в горах ягоды, упал в расщелину и сломал ногу. Сломанная нога не заживает в три дня.
«Моя жена — хорошая женщина, добрая, заботливая... Она мне как раз к этому времени родила пузатого мальчишку. В южном предместье Хиросимы пуговичная фабрика... Как и заводы шимоз, ее окружали высокие заборы.
«— Ну, что же, — сказала жена, — ты лежи, береги ногу, а я пойду поработаю. На пуговичной фабрике не так уж и страшно. Многие женщины работают. Утром я уйду, обниму тебя и сына, а вечером вы опять увидите меня, и я отдохну с вами.
«Что мне осталось ответить? «Иди поработай, пока я не окрепну». Так я и сказал. Я любил жену, я всегда думал, что в конце концов нас ожидает какое-то большое счастье, мне было тяжело отпускать ее.
«Жена уходила до света и возвращалась ночью. Она не рассказывала о своей работе, но сейчас же садилась над сынишкой и, хотя он уже давно спал, начинала напевать. Затем приходила ко мне и всю ночь не отпускала моей шеи. Я слушал ее прерывистое дыхание и боялся расспрашивать.
«Раз, уходя, она сказала мне:
«— Давай, милый, попрощаемся надолго. Завтра тебе пришлют подписать контракт со мною. Теперь я приду не скоро: ведь законтрактованных домой не отпускают...
«Через два дня я, действительно, подписал контракт. Я отдал жену в полное владение компании на три года. У меня холодели руки, когда я выводил подпись. Но что делать? Люди всё могут, но не есть люди не могут.
«Когда у меня зажила нога, я пошел к фабрике. Я обошел ее со всех сторон... Высокие коричневые заборы, в воротах часовой. Тюрьма! Вокруг — пустынно, голо. Я хотел пройти в ворота.
«— Мужчин на работу не берут.
«— Я не наниматься, — ответил я, — я пришел навестить жену, которая работает здесь.
«Часовой засмеялся и прицелился в меня.
«Тогда я пошел, как волк, бродить вокруг фабрики. Ни щели, ни калитки. Ни перескочить, ни перелезть, ни заглянуть. Вы знаете пословицу: «Горько человеку потерять отца или мать, но если он потеряет жену, нет ему утешения». Я, как бешеный волк, кружил вокруг фабрики. Дело кончилось тем, что на меня набросилась охрана, избила и прогнала. Этот день был самый мрачный в моей жизни. «Где справедливость? — думал я. — Жену отняли от мужа, мать от сына... Что там с ней делают? Почему ее нельзя повидать?»
«У богатых жена совсем не то, что у нас. У богатых много друзей. Жена у бедняка все: и товарищ, и друг, и отдых.
«Я потом тоже поступил на работу и привык к одиночеству. Привык к тому, что меня никто не ждет, привык к ласкам других женщин... Иногда я думал: с человеком можно сделать что угодно. Но кому нужно, чтобы человек отучал себя от самых дорогих радостей? Через три года я увидел жену, я ее не сразу узнал: ушла молодой, вернулась старухой. Она рассказала мне про свою жизнь. Всё было там, в этой жизни. Мы провели ночь, как чужие. Утром она вернулась на фабрику.
«Сынишка умер, я стал скитаться по свету. Одно время думал жениться... да как только вспомню...»
— Послушай, — сказал Юмено, — твоя история грустнее моей, но рассказал ты ее тоже хорошо, в стиле старой баллады... Но меня вот что интересует. Как приняли на фабрику твою жену? В Японии на работу берут только девушек.
— Владелец фабрики, как я потом узнал, в этом деле был большой революционер. Его имя Кен Чон-сай. Он считал, что если на работу просится женщина, то положение ее во сто раз хуже, чем девушки, которая обычно хочет заработать себе на приданое и вернуться в родную деревню. Следовательно, женщину можно купить гораздо дешевле. И он их покупал очень дешево. У него были особые агенты, которые ездили по стране и сманивали жен бедняков.
Шлюпка еле двигалась. Тихий ветер веял с юго-запада, из Китая. В прозрачном воздухе отчетливо виднелись строения советской рыбалки. Юмено смотрел туда, и ему казалось, что он видит красный флаг, как маленькое облачко, которое зарождается над равниной.
— Я в детстве любил учиться, — сказал он. — Я очень любил толстые книги. Ведь в толстой книге — целый мир. Моя первая толстая книга «Зин-зео сео-гау токухон» — книга для чтения и практических упражнений в японском языке. Наверное, и у вас она была первой толстой книгой, ее проходят во всех начальных школах Японии. Остатки ее есть у меня даже сейчас. Они согревают мои воспоминания. Хотите, я вам прочту кусочек, чтобы дополнить наши рассказы?
Он вытащил из бокового кармана куртки несколько листков, завернутых в прозрачную, тонко выделанную моржовую кишку.
— Читать?
— Еще бы, читай!
— Рассказ называется «Деревня Катаро». Такехарцы могут вполне узнать свою деревню.
«В деревне Катаро имеется около ста пятидесяти домов. Среди домов — три с черепичною кровлею.
Один дом — деревенское управление, остальные — школа и полицейский участок.
Дом Катаро — соседний с деревенским управлением.
Отец Катаро — начальник этой деревни. Будучи очень хорошим человеком, он сильно заботится о деревне и часто посещает школу с целью осмотра.
Учитель школы — очень любезный человек и старательно обучает учеников,
Затем полицейский также очень любезный человек: он часто делает обходы для осмотра, а также обращает внимание, чтобы не забирались воры и чтобы не было пожаров и заразных болезней.
Вследствие этого в каждом доме можно спокойно спать, вставать и работать.
Катаро, живущие в подобной деревне, разве вы не счастливы?»
— Разве мы не счастливы? — переспросил Камура, оглядывая сотоварищей. — Мы можем спокойно вставать и работать!
— Вставать и работать, — захохотал Урасима. — В Такехаре есть такой почтенный полицейский. Раньше он жил в деревне, но когда в последнее время перестал родиться рис, он переехал к Харада-сан, нашему помещику. И если кто-либо из деревни направляется к Харада-сан, он прежде всего имеет дело с полицейским.
— Послушайте, что я вам расскажу еще, — сказал Юмено и передал о своем столкновении с Козару.
— Устроим собрание, — предложил Урасима. — Будем действовать смело. Нетрудно открыть глаза измученным людям.
— Молодчина! — одобрил Юмено. — Ты недаром родился... Ну, гребите сильней. Мы здесь организуем профсоюз.
Юмено смотрел на торжественные конусы сопок, на коричневые над ними в голубом небе дымы, на береговую полосу, где низко над землей тоже точно дымилось красное облачко.
Вылезая из шлюпки, все шестеро чувствовали себя друзьями, имеющими не только общее дело, но, может быть, и общую жизнь.
