А-12
Шумилов с рыбалки А-12 — человек красивый; четкий рисунок лица: нос, подбородок, лоб — все резко, стремительно, примечательно. Но голос неожиданно мягок, и так же мягок свет глаз.
— А-12 не имеет консервного завода, — говорил он студентам, знакомя их с рыбалкой. — В этом сезоне у АКО в Камчатском заливе работают всего четыре завода. Но и мы не совсем безоружны. Республика нуждается в жирах, нужно кормить и людей и машины... и вот мы соорудили жиротопку...
Он похлопывал по гигантской плите широкой красной ладонью, как хозяин по крупу заботливо выхоженного коня.
— Жиротопка! Во Владивостоке вам не приходилось видеть? Кого-нибудь из вас можно прикомандировать сюда. В плите — двенадцать котлов, двенадцать топок, чтобы регулировать процесс в каждом. От котлов — провод к отстойным чанам.
— Прикомандируйте меня, — попросила Тарасенко. — Жиротопка меня интересует.
Впрочем, жиротопка интересовала ее не со стороны довольно длительного и примитивного процесса превращения отбросов в бледножелтое густое вещество, а потому, что она стояла на земле. Ездить в океан, пробиваться сквозь бары... спасибо! Страх не так полезен для человека, чтобы принимать его в неограниченных дозах.
— Можно прикрепить и вас. Староста не возражает?.. Отлично. Кроме того, я проектирую специальный лов белух. Эти тетки весят до тысячи килограммов и водятся здесь в изобилии. Охотятся за рыбой стадами в двадцать — сто голов. Умный зверь: к берегу высылает гонцов, и чуть шум мотора — отряд назад. По правде сказать, маленький белуший промысел у меня почти готов.
— Как удалось оборудовать? — спросил Береза.
Шумилов пожал плечами.
— Не в полной мере, конечно... Часть продукта будет пропадать. Собрал всякую рухлядь, кое-что прикупил... Я рад, что вы приехали... поможете мне... специалисты рыбе нужны дозарезу.
— Точнее — для зареза, — поправила Зейд.
— Рыбе для зареза, а нам дозарезу. Рыбное хозяйство — самое отсталое: во-первых, неустроенный капитал, во-вторых, первобытность технических приемов добычи, в-третьих, отсутствие общепризнанных методов рыболовства. В рыбном хозяйстве есть где разгуляться и практику и теоретику.
...Хотите знать, что нам нужно, кого мы потребуем от техникума?
Он приготовился отогнуть палец, но потом махнул рукой:
— Нехватит пальцев! Нам нужны неводчики ставного, закидного, плавного, кошелькового и траллового неводов, кормщики и шкипера моторных кунгасов и баркасов на ловле крабов, сельди, иваси и тунцов; промысловые капитаны и штурманы сейнеров, дрифтеров, траулеров и пловучих крабозаводов; засольные мастера и икрянщики; инструкторы по обработке, по уборке и транспорту свежей рыбы; мастера крабовых и рыбных консервов; механики консервных и утилизационных заводов; механики и дизелисты промысловых судов и другие. В области организации рыбного дела — промысловые администраторы, хозяйственники, наблюдатели пунктов и станций. Ну, что, живы?
Гончаренко чесал затылок.
— Вам нужен не рыбный и не водный техникум, а техникум-пулемет.
Группа подошла к отстойным чанам, где жир отстаивается в течение девяти суток, перекачиваемый насосами из одного в другой. За ними поднималась эстакада белушьего промысла.
Высокая деревянная эстакада — площадка в два этажа, напоминающая снизу простую платформу для перехода через пути где-нибудь на железнодорожной станции. За ней снежные вершины гор.
— Вот белуший эшафот, — поднялся Шумилов на ступени. — Через несколько дней он примет первую красавицу.
— А насчет белух мы ничего не проходили, — заметил Гончаренко.
— Я прикреплю тебя к красавицам, в один день всему научишься. Красавицу мы выволакиваем закидным неводом — девятьсот метров, катерок для выметки этого невода требуется в сорок сил. Итак, красавица поймана и доставлена сюда. Здесь ее ждет специальный нож. Бьем ее в сердце и спускаем кровь. Вспарываем. Кожа и сало поднимаются на верхнюю площадку, в разделочную, мясо плывет вон туда, в ту избушку, в засольную. Затем нарезанное мясо охлаждаем в течение полусуток и, пожалуйте, тихоокеанская разбойница, в бочки... Мы вас благословим не только солью, но и лавровым листом, корицей, гвоздикой. Сало, снимаемое скребками, скользит в салоприемный ящик и крошится в салорезке. Дальше жиротопка — и все. Теперь пройдем по промыслу.
Он повел студентов на верхнюю площадку, и в холодильник, и в засольную и заставил заглянуть в салоприемный ящик, изнутри обитый оцинкованным железом.
— Товарищ Шумилов, во Владивостоке не знают, что у вас здесь построен целый завод, — взял его за руку Береза.
Они смотрели друг на друга блестящими глазами, и вот Береза почувствовал пожатие шумиловской. руки.
— Это... немножко смекалки, немножко заботливости — и всё.
Когда все сошли вниз, Зейд осталась на верхней площадке. Ветер дул с северо-востока, низкие пышные тучи космами хвостов задевали океан. Ни мысов, ни бухт, ни островов: низкий ровный берег, и властное первобытное существо, бросающееся на землю. На берегу, за линией прибоя, выброшенное прибоем беспомощное, умирающее население моря. Морская капуста подымает двухцветный глянцевитый лаковый вал. Высыхают крабы, приобретая цвет песка, блекнут такие цветистые в море морские звезды... Пузырчатые водоросли, белые известковые раковины, мелкие спруты, медузы...
Если взглянуть прямо на север, видны дымки над японской концессионной рыбалкой.
Там — другой мир. Интересно бы побывать там, посмотреть, познакомиться! Но, наверное, нельзя... Японцы обнесли свою рыбалку колючей проволокой и никого к себе не пускают.
— Товарищ Зейд! — позвали снизу.
Редактор стенгазеты и староста барака Савельев стоял у лестницы. Зейд спустилась на берег.
— Едем ставить невода, — сказал он. — Вас назначили в нашу бригаду, к Фролову. Правда, рыба пойдет еще не скоро, но Фролов любит приготовить все загодя. Вот когда появятся чайки, когда заорут, застонут, — значит рыба идет. А тут нерпы, белухи так и шныряют. Жрут они лосося несметное количество. На суше таких обжор нет. У тигра против них детский аппетит. И как только рыба почует своего врага, точно ошалелая лезет на мели. Белухи и нерпы нам вроде союзника, без них рыба спокойно проходила бы глубиной. О кунгасах и лодках мало имеете понятия?
— Почему? Я выросла во Владивостоке, и потом мы в техникуме знакомились с ними.
— Положим, катались и знакомились в школе, а починить и заново построить можете?
— Какой вы мне экзамен устраиваете! А вы можете?
— Дошел собственным умом!
Он перешагнул через борт полуразбитого кунгаса. На дне кунгаса кис пяток крабов, лежали длинные слеги и обрывки снастей.
Кунгас вмещал до шестнадцати тонн. Перед носом он несколько расширялся, что придавало ему устойчивость и позволяло без опаски нести парус. Четыре банки равной ширины, носовые и кормовые покрышки соединяли борта.
— Хакодатский тип, — определила студентка, — японцы употребляют кунгасы двух типов: нагасакского и хакодатского. Первый больше, но второй устойчивее и прочнее.
— Насчет прочности что говорить, досочки чуть не прозрачны... А собраны мастерски, скреплены железными скобами и не требуют конопатки. Построить такой трудно, нужна сноровка... Вот у этого, смотрите, разворочен зад: был такой случай, наскочил на него катер. А что я хотел спросить: вы в нашей бригаде все время будете работать или перейдете в контору?
— Кто, я?
— И вы и другие студенты.
— Ну, что вы, смеетесь? Зачем в контору!
— Завхоз говорил, что вы и курибан будете?..
— Конечно.
— Ну, уж этому я не поверю... не всякий мужчина может быть курибаном. Соленое, как говорят, у них дело.
— Ведь вы не камчадал, что ж вы сомневаетесь в нас, девушках?!
Ветер заметно передвинулся. Теперь он дул с запада. Встречая на пути высокие горы, он винтом взлетал к вершинам и скатывался уже по эту сторону со снежных полей, охлажденный и еще более стремительный.
У маленькой плиты пять человек смолили невода. В овальном чане кипела смесь: две трети воды, треть смолы и столько же, для мягкости, жиру — дельфиньего, тюленьего, рыбьего. Смола была готова, и, втянув невод на желоб, рабочие большой кистью залезали в каждую ячею, заковывая ткань в блестящий пахучий лак.
Бригада Фролова — Зейд, Точилина и девять новых рабочих — сняла с вешал уже готовый, просушенный невод, погрузила на кунгас и погрузилась сама.
Береговой ветер успокаивал океан. За барами океан поворачивался совсем лениво. У горизонта лежала железная светлоголубая полоса, от которой били во все стороны солнечные лучи.
Советские рыбаки ловят лососевых ставным японским неводом накануки-ами (сеть, которую перебирают руками). Накануки-ами — огромный, открытый сверху ящик, напоминающий букву Т. Сторону его, обращенную к берегу, прорезают широкие входные ворота. От берега, с полусаженной глубины, идет крыло, перегораживающее ворота (ножка Т). Рыба, встречая крыло, поворачивает вдоль него в море, находит ворота и попадает в ловушку. Занавеси, запирающей выход, нет: лососевые мечутся по неводу, отпугиваемые открылками, хотя выход тут же: легкое движение хвостом, плавником и — свободное море. И многие спасаются. Советское законодательство запрещает употреблять кайрио-ами, страшную западню — «последнее слово техники», из которой выхода нет, откуда не могут вывести ни удача, ни сметливость. В кайрио-ами накладная сеть образует острый угол, и лосось из западни неизбежно попадает в садки.
— Как поставишь невод, так и рыбу поймаешь, — заметил Фролов, всматриваясь в воду. — Прежде всего смотри на дно. Тут, братишки мои, не должно быть ни впадин, ни кочек. Отлогие тени, песчаное дно, лайды — самые лучшие места... И боже вас сохрани от убоистых сторон.
Кунгас огибал оконечность полуострова, его остренькую песчаную стрелку.
— Здесь удобно, — решила Зейд, — теперь нужно искать течение.
— Струю, — поправил неводчик. — Струя — путь-дороженька, рыбья тропочка, по которой она торопится на свадебку... И нужно, чтобы крыло стало поперек ей.
Он вынул из кармана кусок дерева, привязал бечевку и бросил в море.
Дерево поплыло к юго-востоку.
Невод ставили несколько часов. Он раскинулся на ста метрах на небольшой глубине, едва покрывающей сетяной ящик.
Широким полукругом далеко в море чернели кунгасы, дежурящие у глубинных неводов.
— Не идет в этом году нярка, — заметил Фролов, всматриваясь в даль, — в нечетные годы ее всегда нехватка, а на этот раз и совсем нет... А рыба скоро пойдет, — добавил он, осматривая горизонт из-под ладони.
Бригада Фролова поставила невода и отправилась обедать.
— Почему ты согласилась прикрепить Тарасенко к жиротопке? — спросила Зейд Точилину.
— Но ведь кого-то надо?
— Совсем не надо. Все будут на жиротопке по очереди.
— Может быть, ты и права, но у Тарасенко неважное сердце.
— Ну, знаешь ли, «неважное сердце»! Для того, чтобы ездить через бары, не нужно особенного сердца. Не так трудно сидеть в катере.
— А если человек волнуется? Это, по-твоему, для сердца ничего?
— Удивляюсь тебе, Точилина. Ты потворствуешь людям, которые волнуются, переезжая через бары!
— Знаешь ли, Зейд, — сказала Точилина, — ездить через бары, действительно, опасно, и я не могу упрекать людей за то, что ездить через бары для них неприятно.
— По-моему, комсомол обязан растить бесстрашных людей. Не правда ли, Гончаренко?
— В общем, бесспорно, — сказал Гончаренко, — но иногда в конкретном случае, принимая во внимание, что это девушка... Знаешь ли...
— Никаких конкретных случаев для девушек, товарищ юноша!
Она заторопилась вперед.
В резиновых сапогах, в толстой спецовке идти было трудно и неловко. В лицо дул теплый ветер, вся обширная равнина от моря до гор в косых лучах вечернего солнца как бы совершенно исчезала, смешиваясь с воздухом.
«Узка, узка, нет крыльев за спиной», — думала Зейд о старосте.
Зейд и Точилина сразу же после своего знакомства в техникуме не поладили друг с другом.
Началось это из-за различного отношения к студенту Паше Орлову.
Паша Орлов, числившийся в бригаде Точилиной, был способен, но недисциплинирован. Он почти не учился, однако же зачеты получал по всем предметам как член бригады, которая отлично выступала с докладами и рефератами.
После одного такого доклада, когда преподаватель уже вышел из кабинета и Залевская снимала с доски и стен схемы и диаграммы, Точилина подошла к Орлову.
— Мы не будем тебя больше держать в своей бригаде, Орлов! Ты не работаешь!
Орлов пожал плечами.
— Это, Орлов, не по-товарищески и, наконец, это обман: ты кончишь учебу и ничего не будешь знать!
Паша Орлов увлекался техникой: в те дни он изобретал особо экономный мотор и не считал себя в праве тратить время ни на обществоведение, ни на природоведение, ни даже на русский язык.
Зейд решила, что Точилина не права, и вступилась за Орлова.
— Человек изобретает, — сказала она, — как тебе не стыдно! Ты ведь не классная дама.
Студентки поссорились, — каждая считала себя правой. У обеих были сторонники. При перевыборах старосты часть курса голосовала за Зейд. Точилина обиделась. Она столько времени отдавала заботам о студентах, и такая неблагодарность! С трудом уговорили ее остаться на своем месте.
Она не могла преодолеть неприязни к Зейд, которая представлялась ей натурой неорганизованной, способной на поступки неосмотрительные и демагогические...
Зейд шла широкими шагами и все не могла успокоиться. «Я бы собрала всех, поговорила, я бы сделала так, чтобы студенты были для всех примером смелости, отваги... Мы же — молодежь! А она говорит «нездоровое сердце» и разрешает ей околачиваться на жиротопке. А Гончаренко, тот даже рад! По его мнению, только мужчины смелы! Отвратительная точка зрения!»
Она вошла в столовую.
Стены столовой были неплотно сшиты, и между досками, как искусные новоизобретенные швы, сияли золотые полосы воздуха. Галечный пол шуршал и скрипел под ногами. Некрашеные столы неколебимо погрузили в гальку свои толстые ноги. От стены к стене над столами на проволоке висели шесть больших ламп. Против входных дверей — маленькая эстрада, над ней, как знамя, пестрел лист стенгазеты.
Павалыч, курибанский старшина, сидел за крайним столом. На камчатские рыбалки он пришел из русской деревни пять лет назад. Тогда на рыбалках работало много японских рыбаков, и Павалыч, сам опытный рыбак, заинтересовался ими.
Особенно заинтересовали его курибаны — люди, которые в любой прибой принимали и отправляли лодки и кунгасы.
Прибой был страшной, сокрушающей силой, противостоять ему могли только человеческая ловкость и бесстрашие. И курибаны были ловки и бесстрашны.
На рыбалках укоренилось мнение, что русскому курибанская работа не по плечу. Японец — тот может, а русский — нет.
— Что ж, он умнее, сильнее, ловчее меня? Не может быть, чтоб я не сделал того, что делает японец, — сказал себе Павалыч и пошел учиться к каракурибану рыбалки Кодзиме.
Он стал первым русским каракурибаном. Шумилов пригласил его в прошлом году на А-12, и Павалыч принялся обучать шестнадцать молодых рыбаков своему опасному искусству.
Павалыч выслушал подсевшую к нему Зейд и отнесся неодобрительно к ее желанию стать курибаном.
— Почему, Павалыч? Вы же смогли!
— Вот уж не знаю, так не знаю, — сказал Павалыч. — Женщина на своем месте сильна, а здесь же мужское.
— Если не выдержу, вы меня прогоните!
Со следующего дня Зейд перешла в бригаду Павалыча. Она надела тонкий резиновый костюм, легкие резиновые туфли и повесила на пояс длинный нож.
Теперь она была лицом к лицу с морем. Даже в самую тихую погоду оно было неспокойно, даже в самую тихую погоду огромные валы обрушивались на берег.
Суда принимали по-разному. Для тяжелых кунгасов на берегу настилали дорожку из деревянных катков и применяли стальной трос и паровую лебедку. Легкие кунгасы иногда брали силой бригады — шестнадцати человек. С лодками и исобунэ справлялись три-четыре человека.
Вот подходит к берегу небольшой кунгас. Он то взлетает на гребень волны, то исчезает из глаз. Брызги слепят глаза. От непрерывного грохота оглохли уши.
В том месте, где примут кунгас, в землю вбито восемь пар кольев. Участок Зейд — две пары кольев. Каракурибан тревожно посматривает на нее. Но она убеждена, что выдержит.
Кунгас подошел к линии прибоя. Павалыч скомандовал — и на кунгас полетело восемь канатов, восьмой должна была бросить Зейд, но вместо нее бросил сам Павалыч. Все канаты пронеслись сквозь ветер и брызги и были пойманы рыбаками на кунгасе. Восемь приемщиков рассыпались по берегу, волоча канаты, наматывая их на колья.
Когда Зейд намотала свой, руки ее дрожали от волнения и напряжения, а на пронизывающем ветру в холодном резиновом комбинезоне было невыносимо жарко.
По тяжелым сходням, которые, как только кунгас был причален, подняли на корму, сбегали рыбаки с ящиками на плечах: прибыл груз из Петропавловска.
Волны подбрасывают кунгас, канаты напрягаются до последней степени. Море норовит сбросить трап вместе с рыбаками и ящиками. Павалыч делает какие-то, пока для Зейд непонятные, знаки. Два курибана бросаются в волны... Они виснут на трапе, укрепляя его своей тяжестью.
Да, очень жаркая, опасная работа, но какая увлекательная!
Пришли Точилина, Гончаренко, Береза. Стоят и смотрят. Зейд некогда с ними разговаривать: вместе с другими курибанами она разматывает свой канат, прибой мгновенно поднимает кунгас, и огромный вал уносит его в море.
Принять исобунэ или гребную шлюпку пустяки по сравнению с кунгасом: каракурибан бросает канат, ведет лодку сквозь прибой, два помощника подхватывают ее на берегу, волокут по гальке.
И так круглые сутки!..
Ночью работают при факелах. Черные массы валов, желтый и багровый блеск пламени. Появляются из тьмы огромные кунгасы, прыгают на берег, тоже огромные, люди.
— О тебе говорят уже и на соседних рыбалках, — сказал Гончаренко Зейд. — Ты в самом деле молодчина.
— А я считаю эту затею лишней, — сказала Точилина. — Ведь, окончив техникум, мы не готовимся стать каракурибан? На практике мы должны делать то, что нам может потребоваться в будущей нашей работе... Каракурибан — работа специальная, и нам она совершенно ни к чему.
— Очень к чему, — отозвалась Зейд, ложась на кровать. Теперь она уставала так, что к концу дежурства не могла пошевельнуть ни одним суставом. — Тут жизнь человека на волоске, понимаешь?
— Что же хорошего? Посмотри, как ты похудела.
— Зато, Точилина, я буду знать эту опасную профессию и меня уж никто не обманет.
— А в чем тебя должны обмануть?
— Не знаю, может быть, и ни в чем...
— Видишь ли, скоро будут перевыборы старосты, потому что я, староста курса, не обязательно должна оставаться старостой группы практикантов, ты изложишь все мои ошибки, и я очень хочу, чтобы старостой избрали тебя. Тогда ты поведешь студентов вперед; впрочем, я думаю, что ты занялась своим курибанством не из очень похвальных побуждений.
— Из каких же?
— Не хочу говорить.
— Раз начала, изволь кончить.
— Я сказала достаточно ясно.
— Боже мой, какая дипломатия! — возмутился Гончаренко. — Чорт возьми, я сам пойду в курибаны.
— Только этого еще недоставало, чтобы вместо рыбного дела студенты занялись вытаскиванием лодок на берег! Могу тебя уверить, вытаскивание лодок на берег имеет весьма малое отношение к рыбному делу. Вытаскивание лодок могут усовершенствовать, придумают какие-нибудь гавани, и вся ваша каракурибанская доблесть окажется никому не нужной.
— Меня возмущает, с каким апломбом ты говоришь! Ведь Береза не возражал против того, чтобы я перешла в бригаду Павалыча.
Зейд сбросила туфли, стянула с себя комбинезон и окончательно улеглась. Над собой она не позволит командовать никаким Точилиным, она будет делать то, что должна делать комсомолка и советская девушка.
Погода на этом берегу постоянно менялась. Ветры то стихали, то принимались разгуливать над равниной и океаном. Небо чаще всего покрывали низкие слоистые тучи, где-то восточнее скапливались туманы и проползали белыми мраморными глыбами.
Дни календаря говорили о приближении хода кеты. Чайки и нерпы, которые не сверялись о времени по календарю, тем не менее тоже знали, что кета скоро появится. Огромными стаями носились чайки над морем, высматривая рыбьи косяки, нерпы и белухи шныряли в прибрежных водах. Исобунэ то и дело отправлялись на невода. Фролов четвертые сутки не показывался на берегу. Он жил на кунгасе в трех километрах от берега. Только в бинокль можно было усмотреть черную точку, которая обозначала его зыбкое жилье.
Однако невода были пусты, даже передовые отряды кеты не показывались еще у берегов.
К этому времени Зейд начала понимать море. Оно уже не представлялось ей хаотичным даже в самом хаотичном из своих проявлений — в движении волн, в прибое их. К своему удивлению, она увидела, что высота волн, напряжение их и сила чередуются в постоянной последовательности. Павалыч, ученик Кодзимы, усвоил японский счет волнам. И теперь Зейд с удивлением замечала, что если приметить самую маленькую волну, то самая сильная после нее будет пятнадцатая. Что это за таинственное дыхание моря: в прибой, в шторм, в штиль этот закон дыхания действует без изменения...
Это даже не был шторм, это был просто сильный ветер, когда нужно было принять кунгас с грузом соли. Шестнадцать человек бригады разворошили валы из гальки, мгновенно выросшие в метровую высоту, настлали гать из тонких жердей и держали наготове катки. Моторист паровой лебедки сидел в своей будке.
Серо-черные тучи почти касались волн, и не сразу можно было разобрать, где небо, где море. Тучи низко, перегоняя друг друга, летели к горам, и в цвете их, в быстроте, в том, как они наседали друг на друга и перегоняли друг друга, было что-то тревожное, почти зловещее.
Павалыч подал знак, и четыре курибана бросились в волны со стальным тросом. Они прошли сквозь волны, и только у самой черной вздыбленной кормы кунгаса показались их головы. Мгновенно тяжелая стальная петля взлетела на скобу, лебедка заработала, кунгас повлекло к берегу, и вот он уже на катках...
Зейд бежала со своим катком по шипевшей волне, сейчас она, в свою очередь, подложит каток...
Однако тяжелый кунгас двигался медленнее, чем рассчитал Павалыч, две лишние волны он пробыл в прибое, и последняя отхлынула о такой силой, что трос не выдержал и лопнул. Волна сейчас же посадила кунгас на гальку, опять подняла и отбросила от берега...
Павалыч закричал в рупор:
— Новый трос!
Около нового троса вместе с двумя другими курибанами оказалась Зейд. Больше поблизости не было никого, нельзя было ждать ни секунды. Зейд, ощущая подмышкой у себя трос, бросилась в волны вместе с двумя другими.
Она прошла сквозь грузную, тяжелую волну и вынырнула. Около себя она увидела еще голову, корма кунгаса взлетела и провалилась. Зейд снова нырнула и, вынырнув, оказалась возле кунгаса. Здесь была толчея волн, кунгас бросало из стороны в сторону. Зейд на секунду потеряла трос и смертельно испугалась, но курибан Зиновьев уже цеплялся за скобы кунгаса и старался забросить петлю на крюк. Одному сейчас это было непосильно. Зейд рванулась к нему, подала трос, и тут волна налетела сбоку, перевернула девушку и ударила ее головой и спиной о кунгас. На минуту она потеряла сознание.
Зиновьев ничем не мог помочь ей, он висел на тросе, удерживая его на крюке весом своего тела, ожидая момента, когда он натянется. Зейд понесло к берегу. Она то исчезала под водой, то появлялась, — так плывут люди, потерявшие силу. Нет ничего страшнее, как потерять силу в волнах прибоя. Ослабевшего человека волна крутит и бьет. Трос натянулся, Зиновьев скользнул в море, второй тоже плыл к берегу. Они шли под водой и потеряли Зейд из виду.
А Зейд то ныряла, то выскальзывала на поверхность. От слабости она заглатывала воздух вместе с водой, ее несло к берегу на гребне волны и должно было со страшной силой ударить о берег, а отбойной волной подхватить, отнести, чтобы через минуту ударить снова. В этом прибрежном котле она погибнет наверняка.
Павалыч, занятый приемом судна, не сразу заметил опасное положение девушки.
Три головы в волнах появились, две тут же исчезли, а третья продолжала оставаться на поверхности. Отбойная волна столкнулась с прибойной, и в этом хаосе исчезла третья голова.
Через несколько минут два человека показались на песке, они лежали: сейчас должен был обрушиться новый вал, который в своем хаосе мог увлечь их в океан. Они лежали, вонзив глубоко в песок свои ножи и держась за них. Когда волна отхлынула, они проползли несколько шагов и опять исчезли под новой волной. Наконец, они выбрались на берег. Двое мужчин, Зейд не было. Вдруг Зейд показалась на волне и снова исчезла в бешеной толчее. Павалыч кинулся в море...
Он вынес ее из воды.
Она наглоталась воды, ее рвало, и она долго лежала на тюфяке из водорослей, смотря в небо, по которому мчались тучи.
— Ну, ничего особенного, — говорила она студентам. — Я не могла поступить иначе, я должна была броситься в море. Кунгас мог погибнуть вместе с грузом и людьми.
— Ты права, — соглашалась Точилина, — ты не растерялась, ты бросилась... В этом ты совершенно права. Но ты могла погибнуть. А зачем? Ведь на твоем месте должен стоять опытный рыбак.
— Нет, я права, — тихо сказала Зейд.
