ПО ЗОЛОТЫМ ГОРАМ
Южный Алтай

По китайски Алтай зовется Киншан — Золотая гора. Но так можно назвать лишь южную часть его, только хребты, распластанные по берегам реки Бухтармы и ее притоков.

Северный Алтай более угрюм.

Он покрыт темными хвойными лесами, недаром его именуют «Черным». В нем нет таких узких крутогорий, буйных взметов земли, как в южных — Тургусунских и Холзунских — белках.

Эти горы в самом деле можно назвать золотыми Весной, когда на них еще синеет снег, они по вечерам подернуты странным, сказочным багряным налетом. Красный снег, особенность Алтая, образуется от особой микроскопической снежной водоросли, спящей зимой в снегу и оживающей под лучами весеннего солнца. Позднее, к лету, горы покрыты, «марьиными кореньями» с крупными розоватыми цветами; склоны желтеют ярким золотом холодного лютика, пестреют синими фиалками, розоватыми мытниками и гигантскими зонтичными растениями с белыми цветами, это — борщевик, дягиль или медвежьи пучки, купырь лесной и т. д. Красивы цветы — голубые, пышные, — прозванные здесь «царскими кудрями». И наконец, самыми характерными для Алтая являются цветы «маральи рожки», темно-розового оттенка, выделяющие тяжелый маслянистый запах. Если поднести к растению спичку, то вокруг него вспыхивает голубое пламя, самое же растение остается невредимым. Кержаки зовут его «купиной неопалимой»…

Этой весной я впервые пробрался на Южный Алтай, пересек его вдоль по Бухтарме — от устья почти до ее истоков за Хайрюзиным озером, перевалил через хребет Сарым-сакты, проехал на китайскую границу мимо озера Маркакуль, ступил одной ногой на желтые пески Китая, перевалил через Черный Иртыш к городу Зайсану и озером Нор-Зайсан повернул обратно.

Меня давно влекло увидеть благостный Алтай, как называют его сибиряки. Но нелегко было пробраться туда нынешней весной. По Сибири бушевали невиданные разливы. На равнины с Алтайских гор хлынули такие воды, каких лет тридцать не запомнят старики. Можно было поехать пароходом из Омска, но мой спутник, писатель Вл. Зазубрин, ждал меня в Новосибирске. Оттуда мы должны были поездом перекинуться в Семипалатинск и там сесть на пароход. Разливами смыло полотно железной дороги около Рубцовки, мы вынуждены были больше недели ждать возобновления движения. Это было для нас тяжело вдвойне: уходило время, отпущенное нам на поездку, а главное — рушились наши охотничьи планы: проталины на горах становились с каждым днем шире и шире, прозеленки закрывались бурной растительностью, и медведи могли уже бродяжничать, где им хотелось.

Чтобы заполнить тяжелую неделю ожидания, мы отправились за Колывань на Тойские болота, где и спасались от едкой тоски.

В начале мая мы наконец могли выехать в Семипалатинск. Там два дня ожидали парохода. Мучительно пыльный город показался нам настоящим адом. Духота. Зловеще красен воздух от песочных вихрей, закрывавших солнце.

Мало утешил нас городской музей, где можно прочесть собственноручное письмо Ф. Достоевского «о выдаче прогонных денег на доставление Павла Исаева», отца его жены, и где можно полюбоваться настоящим старинным казахским сошником, сохою, «соха-тсы», и пикою с конским хвостом. Только на скверном пароходике «Лобков» мы нашли сладостное успокоение.

Иртыш зыбился стальными мускулами половодья. Вода распирала берега и шла меж скал, сердито пенясь и выпирая из глубин крепкими кругами, грязно-серыми при солнце, черными по ночам и мутно-синими ранними утрами, всегда мощными, как сухожилья большого зверя. Река за Усть-Каменогорском сжата каменными щеками. По сторонам взмывают к небу скалы и горы — Монастырь, Петух, Шарыга Иванович… Скалы Семь Братьев зубчатыми грядами врезались в реку, и ночью казалось, что пароход вот-вот с разбега ударится в их темный массив. За красивым Вершинным Быком у Бухтарминской крепости в Иртыш врывается самый большой его алтайский приток — Бухтарма. В ней от гор уже более светлая вода — синеватая, несмотря на весеннее половодье. На борьбу двух рек вышли полюбоваться все пассажиры, Бухтарма — одна из больших горных рек (425 км) — имеет крутой спад и славится своей силой. Бывало не раз, что стремительный приток наваливался на Иртыш, просекая его в ширину, разбивал его мощный фарватер. Не раз Бухтарма преграждала весной путь пароходу, загоняла его под утесы, прижимала к берегам. Пароход целыми днями крутился под серыми скалами, бессильный пересечь боковое давление течения реки.

На этот раз побеждал Иртыш. Бухтарма, расплываясь по прибрежным тальникам беснующимися светлыми плесами, отступала. Она залила весь берег, ушла в луга, ревела, гневно тесня своего старшего собрата. Темный Иртыш шел мимо нее стальной стеной, торжествующий и сильный. Он на целый метр поднялся выше Бухтармы, не уступал ей своего русла; воды их не хотели мешаться, бились друг о друга, разные по окраске и уровню. Пароход прошел спокойно мимо бессильной на этот раз Бухтармы и плыл теперь мимо Бухтарминской станицы. Это первая крепость на Алтае, основанная в 1760 году для защиты русской границы от китайцев. Над поселком высокая, конусообразная, слоисто-каменная гора. Ряд больших деревянных домов, такая же церковь и темно-зеленая тополевая роща.

Теперь до Гусиной пристани, где мы сходим, семь километров. Начинаем увязывать вещи.

Куда отправляетесь? — любопытствует рыжий кержак — бывший торговец, теперь работающий по скупке мехов для Казгосторга.

Пока что в Кутиху.

— Выходит, на край света едете. На остров.

Кутиха — одно из последних селений перед Холзунским хребтом, отделяющим Южный Алтай от Северного. Дальше Кутихи до самых Уймонов — километров на семьдесят пять — нет ни одного селения.

Узнав, что мы едем смотреть, как живут кержаки, как изменился их быт после революции, наш собеседник советует нам на обратном пути заехать к пчеловоду Гусеву, живущему в ста километрах от Усть-Каменогорска, на реке Громотухе.

— Это вот настоящий житель, самая что ни на есть «Большая чашка»…

Все кержаки делятся по степени благочестия на три категории: Большая чашка, Братишнии и Мирские.

— Ему уже почитай сто лет. Сынов и внуков, правнуков у него будет с полсотни. Двое сыновей учились в Томске, в высшей школе, на адвокатов. Но в город не пошли. Также промышляют на пасеке. И все его слухают, как малые ребяты. «Детинки» он их зовет. Меду у них каждый год не меньше тысячи пудов.

От Гусиной пристани едем на лошадях до Бухтармы, дальше никто не берется везти. Не знают, есть ли переправа через бушующую речку. Плоты и те редко дерзают показаться на Иртыше из-за бухтарминских водоворотов. Дорога идет по горным увалам, лишенным леса. Сразу охватывает глубокое волнение от необычайного плодородия земли. Поля и горы буйно зеленеют разнотравьем. Пашни ровными зеленоватыми полосами ползут по крутогорам. Ярко-розовые цветы шиповника алой краской запятнали все склоны. На пути попадаются русские села. Мужское население еще в полях.

На Бухтарму мы приехали в полдень на другой день. Река бушевала. Вышла далеко из берегов, затопила луга, пригнула к земле тальник, ворочала камни, несла сухостой, а изредка и вырванные с корнем деревья. Зазубрин охрип, выкрикивая лодочника с северного берега реки, растратил весь богатый запас сильных слов. Волнения его несколько утишила его молодая лайка Соболь, подлаявшая и поймавшая пестрого бурундучка в тальниках: «Пойдет на зверя». Наконец показался лодочник. Не верилось, что на такой утлой дощатой лодчонке можно пересечь этот ревущий, брызжущий водяной жгут. Но перевозчик, усадив нас и сложив все вещи, равнодушно бросил свое суденышко в бушующие волны. Его стремительно швырнуло и вынесло на быстряк. Как жутко было смотреть на воду с берега и какое сладкое упоение охватило нас от этой безумной быстроты, смелости человека и его ловкости! Бухтарминская водяная бездна оказалась совсем не страшной. На полкилометра ниже перевоза нас прибило к, берегу. Оказалось, что за последнюю неделю река сильно опала. Перед этим перевозчик три дня сидел, как заяц на льдине, на макушке своей избушки. Там у него были налажены таганок и незатейливая постель из веток.

— Без табаку было трудно, а так мы привычные…

До Кутихи оставалось меньше двадцати километров. Но, переправившись через реку, мы оказались просто-напросто на необитаемом острове, — от последнего перед Кутихой селения Парыгино нас отделяли три стремительно-глубокие протоки. Как их преодолеть? Лодки есть, но они на той стороне протоки. Мы рисковали остаться Робинзонами на Бухтарминском острове. В подражание английскому герою, я пошел с ружьем осматривать свои будущие владения и добыть на варево уток. Но это оказалось трудным. Сбитый с воздуха пестрый гоголь был унесен протокой. Я бежал за ним с полкилометра, продираясь по густому тальнику, но его выкинуло в Бухтарму… Тут я услышал темпераментный вой Зазубрина. Нам посчастливилось. Через реку переправлялись два верховых казаха, — они согласились доставить нас в Кутиху.

Казахи оказались веселыми, беспечными парнями, но плохими водниками. Старший из них должен был отправиться через протоку верхом за лодкой. Он явно трусил. Три раза он подъезжал к берегу и, покачивая от страха и удивления головой, возвращался назад. Заехал в воду, потом решительно повернул обратно, выехал на пригорок, подумал, сбросил с себя тюбетейку на землю и ринулся вперед с отчаянным криком: «Опыр мой!» (Беда!) Но как только увидел, что лошадь вот-вот всплывет, опять вернулся… Теперь он снял сапоги, бешмет и, оставшись в одной синей рубахе и исподних штанах, отчаянно устремился вперед, гикая и визжа…

Вечером в сумерках, мокрые, но довольные, мы подъезжали к Кутихе.

Меня поразил прозрачный, совершенно неподвижный, покоем дышавший горный воздух. Широченная долина, еще не просохшая и томящаяся паром, узким перешейком уходила в горы. Горы внезапно встали на ее пути. Там была Кутиха — в этом горном закутке. Громадные массивы закрывали наш путь. Вечер. Пашни. Костры и горы. Оранжевая апельсинная плесень на камнях. И над всем этим в высоте бледно-сизые, сиреневые, с буйными очертаниями, усмиренными облаками, далекие снеговые горы-белки… Вздыбленное море гор, побеждаемое благостным алтайским миром зелени, вод, цветов, медвяного и маслянично-пихтового океана запахов. По-особому ласковые и близкие звезды лежали на земле, на горах. Рев горной речки Тургусун был похож на клокотанье большого артельного самовара. По склонам гор совершенно неподвижные огни — весенние палы. Как камни-самоцветы, они напоминали древние жертвенники. Казалось, кто-то ветхий этим светом умилостивляет духов гор. За этими горами не было уже ничего. Это был настоящий конец земли, подлинный край света.

Стало сразу понятным и ощутимым языческое поклонение золотым горам со стороны старожилов-сибиряков. Живыми вставали теперь в ночи рассказы о легендарной стране Беловодья, алтайском граде Китеже. До сих пор о нем еще грезят неразговорчивые, с тяжелой поступью кержаки. Мне не раз пришлось слышать о новых переселенцах, идущих и теперь в светлые края, где земля свята, не тронута человечьими руками, где нет никаких начальников, где текут белые воды, люди никогда не изнашивают «чирков», мягких сапог, где платье не тлеет и где живут святые люди, почитающие за грех убийство птиц и зверей. Так мне рассказывал о Беловодье старый пасечник Валов. Его дядья сами ходили искать эту страну в старые годы. Не раз кержаков, «черных от голодовок, заблудившихся гужеедов», пригоняли из Китая, из Монголии. Но мечта упряма — она вставала снова, как только алтайцы ссорились с начальством. От экономических обид они искали утешения в сказке…