НА ДУДАКОВ

С половины августа мы начинаем искать дудаков по широким степям, разостланным ковыльным ковром к северо-востоку от Сакмарских гор.

В безлюдных просторах степей таятся их летние становища. Там, по огрызкам отрогов этих гор, в серебристых ковылях, они выращивают каждое лето новые поколения своего величавого рода. До августа по степям видны лишь табунки самцов, терпеливо вдовствующих до взлета молодежи. Табунки самцов, как и одиночки, затерянные в степных предгорьях, случайны и страшно осторожны. Встречи с ними редко бывают удачны для охотников.

В августе дудаки начинают из степных глубин передвигаться на юго-запад. Путь свой они проделывают медленно, вплоть до ноября, с осторожностью выбирая свои недельные стоянки для жировок по зеленеющим от августовских дождей стержням хлебов, позднее по полям, где выглянут ранние озими.

К концу августа нашей охотничьей компании удалось твердо нащупать полосу их лёта и их стоянки. Дудаки в большом количестве показались в пятнадцати верстах от нашей охотничьей резиденции: они паслись большими стадами около хутора Инкули, где не было ни одного охотника из местных жителей.

Волнение, охватившее нашу компанию, заставило даже Сергея, самого юного из нас, взяться с остервенением за чистку своей берданки, чего он раньше никогда не делал:

«Нечищеное ружье крепче дробь держит».

Весть о дудаках опрокинула все его старозаветные принципы. Весь день он возился с ружьем, выкрадывая тряпки из кухни. В порыве экстаза он разбил глиняный горшок, который приспособил для чистки. Вечером, когда мы, священнодействуя, уселись за набивку патронов, он возбужденно вертелся вокруг нас, рассыпая дробь, мешал пыжи и наконец решительно потребовал и себе картофельной муки, видя, что я засыпаю ею крупные номера дроби.

А тебе зачем?

Да сами-то сыплют! Хитрые!

Его глаза горели отчаяннейшим возбуждением и обидой; он был крепко убежден, что это — таинственное заклинание, избавляющее охотника от позорных промахов. Василий Павлович — наш старшой — был настроен наиболее фаталистически и муки не признавал:

— Ерунда! Интеллигентская выдумка.

Флегматичный Борис оказался соглашателем и сделал себе для опыта патрона три с мукой. Мы проспорили часа два о значении муки для выстрела. Спорили горячо, с ожесточением, словно решали судьбы всемирной революции.

К полночи все было готово для охоты: ружья вычищены, наготовлены патроны, лошадям — Гнедому и Саврасому— дано в изобилии месиво.

Я несколько раз выходил во двор, чтобы взглянуть на небо. Яркая, огненно-розовая вечерняя заря, легкие ползучие белые барашки вокруг месяца и яркие звезды над степью сулили с несомненностью «погоду». Ночное молчание огромных степей громко кричало и отзывалось в моей груди тысячью таинственных голосов. Мою грудь раздирало едкое нетерпение: ведь завтрашний день сулил столько бурных охотничьих переживаний.

До последней минуты я волновался, боясь, как бы что неожиданное не расстроило нашей поездки. И только тогда, когда желтые гумна остались за плечами и не лезли назойливо в глаза, я передохнул. Окунувшись спокойно глазом в широту ковыльных ковров, ярко изузоренных лучами солнца, я начал успокаиваться.

Охота будет.

Сухие овражки, сурчиные желтые насыпи у нор, сырые полосы залежей, межующихся с ковыльными полянками, — и над всем этим огромный взмах светлых далей. Сотни раз и раньше ощупывал глаз каждый кусочек степи; а вот опять все выглядит по-новому — таинственно и зовуще.

Впереди на открытой таратайке ехали Василий Павлович, Сергей и загонщик Иван, апатичный паренек, оживающий лишь на охоте. Мы с Борисом ехали сзади на телеге. Борис молча сосал свою папиросу, изредка поглядывая по сторонам.

— А что, не свернуть ли нам на Бузултуш? Стрепетов попугать! — крикнул Василий Павлович, когда Иван приостановил Гнедого, чтобы закурить.

И хотя впереди нас ждали дудаки, я согласился. Хотелось испытать ружье, глаз и руки. А кроме того, и здесь — в высокой полыни и клиньях старого ковыля — иногда затаиваются осторожные дудаки. Борис морщился, но чувствовалось, что он колеблется и сам не прочь предварительно пальнуть по стрепетам.

Он повернул Саврасого на полынные залежи, а таратайка поползла по ковыльным полоскам, разбросанным среди хлебных стержней. Жаворонки вылетали из-под колес; иногда они, не поднимаясь высоко, прыгали тут же рядом, словно пернатые лягушки. Сидя с правой стороны телеги, Борис держал в руках вожжи, управляя Савраской, я, спустив ноги на сторону, начал заряжать ружье, выбирая из патронташа подходящие «номера»… Не успел я разложить свою бескурковку, как ухо мое опалил горячий шепот Бориса:

— Вот они… стреляй!

Три стрепета, вынырнув в десяти шагах от нас из полыни, где они лежали, быстро замелькали стройными шейками среди стеблей ржавой полыни. Стрелять мне было нельзя: стрепета показались с правой стороны. Пока Борис, заткнув вожжи, торопливо выпрастывал из телеги свой «зауэр», стрепета вспорхнули и, сияя белизной подкрыльев, плавно понеслись вдаль. Борис не сдержался и пустил оба заряда им вслед. От выстрелов тут же поднялось еще с десяток птиц. Я поспешил обежать телегу. И хотя стрепета были уже вне выстрела, от досады и волнения я не сдержал пальца на гашетке и бабахнул им вслед. С улыбкой укора взглянули мы друг на друга, держа в руках дымящиеся ружья. Серые глаза Бориса горели от волнения и охотничьей страсти.

А счастье было так возможно…

С досадой швырнул я пустой патрон в ковыль и не успел вынуть из патронташа новый, как опять услышал сбоку тот же волнующий характерный посвист крыльев. Захлопываю ружье с одним патроном, обертываюсь — два стрепета тянут низом от нас. Прикидываюсь и вожу по воздуху стволами, но руки трясутся, стрепета мельтешат в воздухе, раня глаз своей пепельной пестротой. Момент — кажется, что стрепет на мушке, и я великолепно пуделяю и на этот раз… Невольно бросаю взгляд в сторону таратайки. Она в километре от нас тянется по ковылю, взбираясь на пригорок. Впереди — на вышке бугра — стоит Сергей со своей длинной берданкой, и мне вдруг так ясно кажется, что губы его и глаза насмешливо улыбаются в нашу сторону. Но это, конечно, мираж. На таком расстоянии он не мог ясно видеть наш позор, а я — его лицо.

Борис едко тянет:

— Какие ротозеи!

Мне, как и ему, страшно досадно. Не первый раз это случается с нами. Оба мы так хорошо знаем, что там, где поднимаются первые стрепета, там нужно ждать еще. Стрепета лежат крепко, когда они разбрелись в поисках корма.

Мы снова тарахтим на телеге по залежам. Я смотрю на Сергея. Он двинулся вперед. И мне бросается в глаза, как судорожно вскинулось его ружье. Он целится. В кого? Впереди него, шагах в сорока, так кажется отсюда, ловлю взмахи больших светлых крыльев, вижу, как, уклоняясь от охотника, три больших птицы тянут над ковылем.

— Дудаки!

«Вот неожиданность! Ах, если бы Сергей удержался от выстрела. Они скорее бы сели!»

Над головой Сергея броской полосой вздымается тонкая серая струя, чуть-чуть расползается, и затем уже слышится глухой звук выстрела. Один дудак снизился. Убит! Нет. Дудак, выпрямляя свой тяжелый ход, взмывает вверх. Мы напряженно смотрим птицам вслед. Они нагибают вокруг таратайки и летят на запад. Василий Павлович, припадая на ногу, бежит им наперерез, но скоро, махнув безнадежно рукой, останавливается. Его грузное тело с биноклем у глаз вытянуто в направлении их медленного лёта. Вот они уже начинают теряться в мареве солнечных нитей воздуха. Изредка блеснет на солнце сталь их перьев. Сливаясь с пятнами залежей, исчезают на горизонте.

— Нет, не сели, — вздохнул облегченно Борис, машинально выправляя хвост Саврасого из-под сбившейся шлеи. Савраска равнодушно поглядывает желтым глазом на степь и прядет острыми ушами. Таратайка двигается вперед. Надо ехать и нам.

Солнце начинает припекать жарче. Светлее отливают пряди старого ковыля. Реже показывается птица. Жаворонки не взлетают, а лишь, подпрыгивая, убегают из-под колес, Коршуны плавно и лениво тянут по степи к горам. Выше и выше уходят черные беркуты, исчезая из глаз в далекой, светлой и жуткой голубизне воздуха. Смолк сладкий посвист сурков, попрятавшихся в свои норы под желтыми буграми.

Только глаз охотника не хочет покоя, — все с большим и большим напряжением ощупывает ложбины, их излучины, бугорки, кусты полыни, заросшие межи, где отдыхает теперь птица.

Борис указал мне на склон солончакового оврага, где между кочками корневищ погибшего ковыля мелькают какие-то пятна. Всматриваемся пристальнее и убеждаемся по стальным отливам, по величине и своеобразной стройности птиц, что это — стрепета. Поворачиваем осторожно лошадь. Стрепета играют, бегая меж солончаковых кочек. Вот один вытянул в истоме по земле крыло, и в глаза четко врезается узорная волнующая белизна его. Нет сомнения — это «они».

Мы уже не дальше трехсот шагов от них. Борис, поцокивая губами, направляет Савраску сторонкой, чтобы создать впечатление, что мы едем мимо. Страшно хочется смотреть на стрепетов, но птица не любит пристальных взоров человека. И мы, посвистывая и разговаривая о последнем шахматном турнире (тема, ясно, не интересующая птиц), понукая Савраску, изображаем из себя беспечных чумаков, совершенно равнодушных к окружающему.

Ну, готов? Уже близко, — резко снизив голос, шепчет Борис, словно боясь, что птица сможет уловить смысл его слов.

Готов… — шепчу и я, охваченный тем же порывом.

Мы смотрим в волнении на знакомые солончаковые кочки, вглядываемся в ложбинки, но птиц уже не видно. Тридцать шагов — не дальше — от нас до той полянки, где только сейчас резвились стрепета, а их словно и не было на этом месте. Что за черт? Неужели обман зрения? Но этого же быть не может.

И вдруг под одной из кочек я, ловлю замертво распластавшуюся на земле птицу. Она почти сливается с желто-серым солончаком, но что-то выдает ее, глаз чувствует живое напряжение в этом еле заметном бугорке.

Стрепет!

Где?

Вон!

Кочка…

Да нет… Здесь они… вот один… правее черного пятна… Стреляем!

Оба соскальзываем бесшумно с телеги; ровно, но быстро движемся вперед. На вскидку схватываю стволом самого заднего и, совершенно не слыша выстрела, вижу за полосой едко пахнувшего серого дыма, как птица останавливается в воздухе и, задержавшись на мгновенно, валится на землю, теряя по пути перья. Борис стреляет почти одновременно со мной, потом ведет стволом вслед улетающей птице, и снова — выстрел, который я уже слышу ясно. Птица оседает на правое крыло и плавно, как бы играя, спускается в ковыль. Я держу в руках свою добычу, ощущаю ее волнующее тепло.

— Почему ты не стрелял еще? — спокойно улыбается Борис, подхватив под крылья подранка.

— Нельзя было, — говорю я и слышу издалека донесшееся — бах! бах!

Оглядываюсь, ищу глазами таратайку, и вдруг сзади меня опять раздается опаляющий сердце свист крыльев и чуть уловимый шипящий глухой клекот. Быстро оборачиваюсь и, забирая стволом несколько вперед наискось уплывающего по воздуху стрепета, ударяю. Стрепет комом шлепается на землю, веером разбрасывая вокруг себя перья.

Заряжай! Могут еще!

На этот раз мы не зеваем, но больше птиц здесь уже нет.

— Вот это чудаки!.. Так близко подпустить! — все еще под живым впечатлением пережитого шепчет Борис, укладывая в задок телеги под кошму, в мягкое сено, нашу первую добычу.

— Ого! Палят!

Издали, разрывая воздух, глухо доносятся выстрелы. Таратайки но видно. Она где-то за бугром. Мы смотрим туда. Из-за бугра вырывается стайка стрепетов. Они несутся в нашу сторону. Но это нас не волнует. Мы знаем, что в последнюю минуту птицы непременно обойдут нас стороной. Все же глаз не отрываясь следит за их светлыми мельканьями.

Стрепета поднимаются все выше и выше. Но неожиданно один выделяется из стаи, снижается до земли и несется на нас. Не долетая с сотню шагов, ударяется о землю. Подранок! Я бегу к нему, держа на всякий случай ружье наготове. Но стрепет мертв. Это — красивый самец, величиной с цесарку, со стальным чистым пером, с длинной и стройной шеей, весь изузоренный черными тонкими полосами.

Сразу не говори, что их…

Ну, едем, едем! Так можно проваландаться до вечера!

Встречаемся. Нарочно спешим возбужденно говорить о своих неудачах, умалчивая о найденном стрепете. Но Василий Павлович смеется. Его опытный глаз видел, как стрепет пошел вниз, и он не верит нам. Мы, не упорствуя долго, передаем Сереже стрепета.

Курим. Смеемся над Сергеем. Даже Иван с хохлацкой усмешкой говорит:

— Сережа… Ты слышал? Дудаки летели мимо меня, обернули головы и спрашивают: «Иван, тот хлопец, случаем, не в нас стрелял?».

Сергей загорается и начинает серьезно возражать, уверяя, что дудаки пролетели совсем не мимо Ивана. Мы все хохочем.

— Да я не успел с мукой заложить.

Солнце не ждет. И нам пора дальше. И мы едем, уже не сворачивая с дороги.