…Часам к десяти мы за Инкулями.

Дорога ползет серой лентой в гору. Я знаю, что сейчас перед глазами распахнутся степные пространства. И нетерпение переходит в жгущее грудь удушье. Василию Павловичу тоже не терпится. И мы с ним, соскочив с телег, бежим вперед на пригорок. Он смотрит в бинокль. Мои глаза также рыщут по степи, ощупывая каждый кустик, каждую межу, каждое пятно: не дудаки ли? Я указываю на помет и перья, разбросанные налево от дороги. Я исследую этот помет. Несомненно, вчера вече- ром здесь паслось стадо дудаков. Василий Павлович взбирается на таратайку и смотрит по сторонам. Все молчат. Все отодвинулось для нашего слуха куда-то в сторону, мы все ждем от него одного слова: «дудачки»! Он всегда произносит это слово с особым смаком, с особым тонким ударением, как бы говоря охотникам: «Ну, ребята, держись».

Нo на этот раз он молча опускает бинокль и опускается в таратайку.

— Нема.

Слышно, как вздохнул Борис, задержавший дыхание.

— Что это! Смотрите!

Все оборачиваются на крик Сергея. Он показываем вверх. Я уже поймал ухом свист крыльев стрепета. Гляжу вверх. Стрепет, падая вниз, режет крыльями воздух, и на него с шумом бьет сверху сокол-сапсан. Мгновенье — обе птицы слились в комок. Удушливое, глухое шипенье стрепета, звонкий клекот хищника — и над нашими головами пронесся сокол, а неотрывно за ним бьющийся в судороге стрепет — и комом в траву. Я стоял с ружьем и первый подбежал к ним. Наклоняюсь и почти касаюсь сокола рукой, но он в это мгновенье стрелой взвивается вверх и плывет по воздуху. Я тяну за ним стволом и давлю пальцем гашетку, но выстрела нет. Фу, черт, оказывается, забыл сдвинуть предохранитель. Сокол уже далеко, а стрепет с перебитой шеей бьется у меня и руках. Неожиданная добыча!

Заряжаю ружье и хочу идти к дороге, как вдруг меня охватывает ужас: я вижу не дальше сотенника впереди огромные белесо-голубоватые головы дудаков, их темные круглые глаза, с удивлением обращенные на меня. Я падаю в ковыль и машу шапкой, указывая на дроф. Их, конечно, видят все. Борис подъезжает ко мне, я сажусь в телегу, мы быстро сворачиваем в сторону. Дудаки встревоженно поднялись на ноги, посмотрели в нашу сторону и важно, но быстро двинулись по ковылю. Их двенадцать штук. (На обязанности Ивана лежит их подсчет, чтобы в случае, если будет подранок, знать точно, упал он или летит дальше.) Вытягивая вперед головы, словно приседая, эти огромные индюки явно недовольны нашим появлением, нарушившим их отдых. Задний дудак остановился, распустил веером оранжево-рыжий хвост, вытянул по земле огромное, белое на конце крыло, собираясь лететь.

— Гуленьки, гуленьки милые! Не летите! Обождите минуту!

Мы торопливо отъезжаем от них, и дудаки несколько успокаиваются, остановившись в поросшей ковылем ложбинке.

Закладываем крупные номера дроби, сбрасываем в телегу головные уборы.

Как ложиться? Куда они полетят?

Мы находимся к северу от дудаков, они идут на запад. Если бы мы на это время не лишились способности спокойно мыслить, мы бы должны были сообразить, что и лететь дудаки намерены туда же, на запад.

Но мы охвачены все горячкой, торопимся, спешим, — нам хочется как можно быстрее обложить дудаков, и Василий Павлович тут же дает распоряжение ползти Борису вперед и залечь за сурчиную нору. Сергея кладет за межу, я распластываюсь за новой сурчиной. Лежу, не поднимая головы. Выправляю впереди себя ружье. Спускаю предохранитель. Потом опять вздергиваю его вверх. Успею! И тут у меня стороной мелькает мысль: «Сейчас уже жарко, около одиннадцати часов. Дудаки обычно в это время лежат в ковыле, в бурьяне, в залежах, забираются в горы. Пасутся они ранним утром и вечером. Пожалуй, не полетят сюда… А где лежит Василий Павлович?» Мне захотелось встать, но встать нельзя. Подними я голову, дудаки немедленно улетят. И я лежу. Лежу, плотно прильнув к земле. Смотрю с земли сквозь ковыльные былинки. И мне уже рисуется, что Иван подъезжает к дудакам и что вот сейчас они загудят над моей головой. И жду с мгновения на мгновение, что вот-вот надвинется на меня этот страшный шум крыльев и покажутся над головой огромные птицы. Я невольно подтягиваю поближе к плечу свою двухстволку.

Тишина. Я жду. Вверху катится по небу спокойное солнце, внизу подо мною, во мне дышит и мчит меня моя земля. Былинки ковыля перед глазами, полынь вырастает в тропический лес. Перед глазами мелькнула мошка. И мне на мгновение кажется, что это дудак.

И вдруг:

— Вставайте!.. Улетели!..

Голос Ивана снял с меня огромный давящий груз.

Стало сразу легко и пусто.

Я поднимаю голову. Вижу, как из-за сурчины встает высокая серая фигура Бориса, как боязливо высовывается голова Сергея.

Сходимся и все в один голос, перебивая друг друга, говорим о своей ошибке. Все знали, все, и никто ничего не мог сообразить.

А Сергей с облегченным вздохом заявляет:

— Ох, я и боялся… Вдруг на меня!

Выясняем у Ивана, куда двинулись дудаки. Василий Павлович садится на таратайку и говорит:

— Ну, мешкать некогда! Время — дудаки, как говорят американцы. Вы ждите, а я гляну за бугорок, не сели ли они.

Он скрывается за бугром минут на пять, пока мы курим; затем появляется снова и снимает с головы фуражку — условный знак. Значит, есть.

Оставляем на этот раз Ивана с Савраской здесь, у дороги. Оказывается, Василий Павлович за бугром в залежи отыскал двух новых дудаков.

— Свеженькие, огромные, по два пуда весом!

Теперь намечаем более правильный план. Ложимся на запад от дудаков, за сурчины, за кусты. Василий Павлович едет загонять сам.

Я лежу в центре. Справа — Борис, слева — Сергей. Я снова жду. Теперь с большей надеждой. Прильнув плотно щекой к ложе ружья, смотрю вперед. Чуть-чуть высвобождаю ружье, охватывая его левой рукой. И неожиданно для себя вижу, как прямо на меня прет дудак. Ближе и ближе. Еще каких-нибудь сто шагов, и я бью. И вдруг, круто повернув, дудак сворачивает к Борису и быстро уходит от меня без выстрела.

Надо встать, чтобы повернуть птицу еще резче на Бориса. А вдруг другой выйдет на меня?.. И я сдерживаю себя и жду. В это время вижу взмахи крыльев другого. Он летит той же линией. Быстро встаю. И в это время Борис вскидывает ружье и бьет два раза по дудакам. Дудаки, не меняя направления, еще быстрее следуют дальше и дальше. Борис минуту смотрит им вслед. Потом резко, по-солдатски поворачивается и идет к таратайке. Дудаки прошли между мною и Борисом. От Бориса — шагах в восьмидесяти — девяноста.

Да, опять неудача. Но мы чувствуем себя спокойнее. Неудача от случайности. Мы даже довольны этой генеральной репетицией, первыми удачными маневрами. Дальше будет непременно удача.

Сотенника три мы медленно волочимся по мягким стержням. Жарко. Хочется пить. А главное, пора бы напоить притомившихся лошадей. Савраска фырчит сухими ноздрями и дышит тяжело. Мы держим путь к глубокому оврагу, надеясь, что там найдется ручеек. По откосу оврага, разбегаясь, зеленеет купа берез, а невдалеке от них одиноко маячит высокий журавль колодца. По склону, сбегающему к оврагу, по небольшим долинкам, режущим склон, блестят полоски ковыля, ржавеют растрепанные скотиной бурьяны. Здесь могут быть отдыхающие дудаки.

Василий Павлович опять высится над таратайкой. Мы с Борисом тихо идем рядом с Савраской. По мякоти ему трудно тащить телегу. Сзади — свисток. Мы ждем. Старшой, уже на этот раз спокойнее, заявляет, что он нащупал на скате к оврагу трех дудаков и что около леса ездят, по-видимому, тоже охотники. И тут только я вспоминаю, что когда второй раз я лежал за сурчиной, то слышал донесшийся издалека глухой выстрел.

Теперь мы все простым глазом видим, как из-за леса показалась пегая лошадь, запряженная в таратайку, и рысью двинулась к нам. Кто бы это был?

— А это ведь Семен с Туратки… Больше некому!

Семена лично никто из нас не знает, но в округе все охотники наперечет. Мы по рассказам знаем масть их лошадей, знаем, у кого какая телега и какой «масти» сам охотник.

В бинокль я вижу высокого рыжего мужика, который стоя правит Пегашкой; сзади него сидит молодой парень — «загонщик». А в самом передке мелькают столь знакомые мне пепельно-красные перья дудака.

Эге! Да они уже с добычей. Это бьет по нашему самолюбию, особенно тогда, когда мы, познакомившись, осматриваем шомполку Семена с разбитой ложей. Сергей пробует на руку дудака и солидно замечает:

— Фунтов двадцать потянет…

Закуриваем. Угощаем охотников арбузом. Семен рассказывает о том, как они убили дудака. Мы не особенно щедры на рассказы о своих неудачах.

Оказывается, дудаков в округе очень много. Семен не стреляет влет, а всегда ждет, когда младший брат Михайло, его спутник, нагонит на него дудаков «пешком».

— Ляжешь в копну, поаккуратней схоронишься в бурьян и ждешь. Когда они близко, их слыхать… Жарко, они разинут рты и тяжело так дышат. Хо-ок! Хо-ок!. Если слыхать, — значит, близко, тогда и бьешь их. Этого я ударил шагах в пятидесяти… Версты две летел. Вон там, на бугре, за лесом настигли…

Оказывается, Семен за лето успел убить уже с десяток дудаков, тогда как мы всей компанией убили всего еще только пять штук.

Тут я, видимо для собственного успокоения, вспоминаю: С. Аксаков пишет в «Записках ружейного охотника», что ему за всю жизнь не удалось убить ни одной дрофы. О том же самом свидетельствует и Тургенев.

Но время ли предаваться литературным воспоминаниям? Семен предлагает двинуться за лесок на ту сторону оврага. Туда утянули две большие партии. Когда слышит, что вот тут, на скате оврага, сидят три дудака, смотрит недоверчиво. Сейчас только они колесили там с Михаилом. Рядом проходит дорога, по ней все время скачут инкулинцы' на фургонах. Но наш военачальник настаивает, и мы двигаемся всем «цугом» туда.

Семен скоро и сам видит дудаков. Начинаем спорить, откуда удобнее залечь. Я настаиваю, что ложиться надо как можно гуще и возможно ближе к дудакам, указываю на крутой овражек, за которым сидят дудаки. План принят.

Соскакиваю с телеги и, пригнувшись, бегу по оврагу. За мной Борис и Сергей. Василий Павлович едет с Иваном дальше и ложится там, где овражек, выравниваясь, выходит к дороге.

Семен сворачивает направо, за ним на Пегашке тянется его брат. Иван на таратайке охватывает, дудаков с левой стороны. Дудаков сейчас я не видел, но мне ясно — птицам не найти иного пути, как через головы охотников.

Лежать в овраге удобно. Не надо особенно и прятаться. Я вижу, как Борис, лежа на боку, осматривает ружье. Между нами теперь не больше восьмидесяти шагов. Дудакам не заметить нас из-за бугра, и я смело приподнимаю голову и гляжу, что делает Василий Павлович. И как раз в этот момент раздаются крики загонщиков. Василий Павлович вскакивает и бежит в нашу сторону, вскидывая на ходу ружье. Слышен выстрел.

— Ага! Он, видимо, подправляет дудаков, сворачивая их на нас.

Я напряженно всматриваюсь вперед, перебрасывая взгляд направо н налево. Мгновенье — и три дудака, сторожко вращая глазами по сторонам, тянут между мной и Борисом. Первого я пропускаю, он ближе к Борису, и, не видя, знаю, что он целит в него. Встаю навстречу второму, беру мушкой четверти на полторы впереди него — и ударяю. Дудак, выбрасывая из-под себя ноги, задерживается в воздухе. Не раздумывая, я бью в него же второй раз, и он, ослабив крылья, мотнув шеей, падает вниз. Слышу еще выстрел, слышу возбужденно-торжествующие крики сзади. Держу дудака в руках и вижу, что Борис, двигаясь вперед, следит за лётом обстрелянных им дудаков. Бегу за ним. В сотеннике от нас одна из птиц падает комом в ковыль. Скоро глаз радостно, успокоенно схватывает желто-пепельное пятно. Это дудак. Борис около него. Мы стоим рядом и возбужденно кричим, не слыша друг друга. Поминутно оглядываюсь на дудаков, как бы опасаясь, что, может быть, это во сне. Вокруг нас гвалт. Уже прискакали охотники и загонщики. Откуда-то, словно с неба свалившись, выросли два белесых подпаска. Я вынимаю папиросы и сую их в руки молодому парню, совершенно не думая о том, что его с нами раньше не было. Парень бросил на дороге воз с сеном и, махая руками и взвизгивая, прибежал к нам. Лица у всех горят, глаза возбуждены и сияют восторгом. Кто-то божится вовсю и уверяет, что третий дудак ранен и упал сотенника за три отсюда. Я пытаюсь закурить папиросу не с того конца и упорно сую зажженную спичку Борису, который уже дымит папиросой. Парень с кнутом поражен тем, что дудаки сбиты во время лёта.

— Гляжу, летят. Ушли, думаю. А тут из-за пригорка — дым, бах-бах! Один так сразу, а другой через меня… через голову.

Никто не спорит с ним, хотя все отлично видели, что дудак не мог пройти у него через голову.

— Бок в крови. Крылом машет часто… Третий тоже… нога повисла. Не иначе — задело. Там на стержне у Александровской грани спустился.

Прыгаем в телеги и едем разыскивать последнего дудака. Скоро Семен указывает нам на него.

Дудак поднялся, шагнул раза два, припадая на ногу, обеспокоенно глянул на нас и опять опустился в межник, заросший редкой полынькой.

Тут уж беречься нечего. Раз дудак поднялся на глазах и снова залег, значит, рана его не пускает, тянет к земле. Опять объезжаем его с двух сторон, спешно ложимся в цепь, не выбирая прикрытия.

Я слежу, как Семен рысью подъезжает, соскакивает и идет к нему. В это время справа раздается неожиданный выстрел. Что такое? Дудак не летит. Семен уже рядом с ним. Вижу, как птица взмахивает крыльями и бьет ими по земле, ползет вперед и скрывается от меня в клубах дыма. Готов. Семен уже хватает его и что-то кричит нам, забыв о своей Пегашке. А лошадь сперва шагом, а потом рысью пошла по полю. Ее нагоняет Михайло. Но Пегашка схватывается и бежит сильнее. Таратайка прыгает по ухабам. Михайло бежит за ней. Видно, как из передка, рассаривая перья, валится в ковыль дудак.

Лошадь направляется в хутор. До хутора километра два, не больше. Там лошадь остановят. Поэтому мы решаем сделать привал, сводить в хутор лошадей на пойло, а на закате поискать еще дудаков.

Я уже разнуздал Савраску. Спрашиваю, кто это выстрелил в первый раз. Оказывается, это Василий Павлович пальнул «в мышь». Так называется у нас нечаянный иыстрел.

Не успел я взяться за супонь, как Борис, осматривавший в бинокль окрестности, с ироническим сожалением произнес:

— Дудаки.

Начинаем проверять его и действительно видим километрах в трех, на совершенно открытой степи, с десяток мирно пасущихся дудаков. Опять некогда отдыхать. Встречаем возвращающегося на Пегашке Михаила и снова в путь. Хохочем над прогулкой Михаила, который нещадно бранит кобылу, отирая пот с раскрасневшегося лица. Лошадь равнодушна к его ругани.

Солнце уже опускается на запад. Гаснет степь, тускнеет серебро ковыля; длиннее от телег, лошадей и людей тени.

Ложиться на этот раз приходится очень далеко от дудаков. Вокруг них ни одной сурчины, все обнажено. Находим небольшой межник и распластываемся по нему. Большинство птиц спокойно пасутся по зеленеющим стержням, только два вожака, подняв головы, следят за нами. Но скоро и они двинулись и пошли, выискивая по земле зеленые листочки.

Я лежу в совершенно обнаженной полосе межника. Не только нельзя поднять головы, нельзя даже взглянуть с земли вперед. И хотя на этот раз я более спокоен, время тянется необычайно долго. Кажется, что уже прошло с полчаса. Что так медлят загонщики? Одно время ясно слышен был чей-то крик, но потом опять все смолкло, и только изредка донесется тарахтенье телеги.

И вдруг меня ожгло как кипятком, — совсем рядом со мной я услышал живое тяжелое дыхание птицы: хо-ок! хо-ок! Хоканье ритмически приближалось ко мне, казалось, что вот-вот птицы вырастут прямо передо мной. Я с остановившимся сердцем ловил эти волнующие вздохи огромных птиц и наконец, не выдержав пытки, сразу встал на колени.

Вся стая дудаков находилась не дальше двадцати шагов от меня. Крылья, хвосты, головы — все это в каком-то вихре шарахнулось от меня; дудаки двинулись по фронту — перед Василием Павловичем. Я долго, как мне показалось тогда, не мог выделить стволом определенной цели, наконец смутно поймал птицу на мушку и потянул за гашетку. Завеса дыма скрыла на мгновенье птиц. Затем снова в глазах светло-красное крыло дудака. Я стреляю из левого ствола. Птица дрогнула, опустила ноги и тяжело поплыла вперед, огибая Василия Павловича.

«Неужели промазал?»

Нет, дудак, несомненно, ранен. У него перебиты ноги, лет его стал размеренно напряженным. Я, не видя, слышал, как взмыли, с шумом разрезая воздух, остальные птицы над Василием Павловичем, слышал в угарном тумане его выстрел и кричал охрипшим от волнения голосом:

— Бинокль! Бинокль! Следите. Упадет. Ранен!

Около меня стоит с дудаком в руках Василий Павлович. Тарахтят сзади телеги. А я все слежу за своим дудаком. Он летит по земле прямо на солнце, ставшее над горизонтом. Солнце мешает смотреть. Птица временами исчезает из глаз, и только иногда я видел, как над самой землей по степи катится живое серое колесо. Дудак уже минул жёлтые стержни, вылетел за полоску чилиги — и его сразу не стало видно.

— Упал! — кричу я, хотя сам совершенно в этом не уверен.

Я тороплю всех, и мы идем разыскивать «моего» дудака. Сережа подтрунивает:

— Что? И мука не помогает?

Меня самого мучат сомнения, а вдруг и на самом дело дудака не найдем… Позор моей голове! Притомившиеся лошади тянутся очень медленно. Я соскакиваю с телеги и бегу вперед. Меня нагоняет Павлович.

— Стой, стой… Я вижу. Он лежит за сурчиной. Держи стороной!

Указывает на бугор, заросший низким чилижником. Огибаем сурчину с двух сторон и, держа ружья наготове, приближаемся к ней. У меня из-под ног вырывается с треском перепел, и я вздрагиваю от испуга. Но вот и я вижу дудака. Вытянув длинную шею, он прильнул туловищем к земле. До него всего сорок шагов. Я целюсь в него.

— Не стреляй, он не улетит.

И действительно, дудак не трогается с места. У него оказываются перебитыми ноги и разбита грудь. Это огромный усач, самый большой из убитых сегодня, до десяти кило весом. Я счастлив и торжествующе смотрю на Сергея.

А солнце не ждет. Оно уже скатилось наполовину за горизонт, разбросав оранжево-огненные пятна по небу.

Решаем ночевать около родника, который, как говорит Семен, «здесь недалеко», среди горных увалов. Да, уже пора на отдых. И мы въезжаем в горы по старой, брошенной дороге.

Сразу пахнуло прохладой. Древний ковыль застыл по склонам гор, пригнув к земле свои серебряные нити. Пролетел над головой последний хищник. Внизу виден родник.

— Ну, хлопцы, котяхи сбирайте и бурьян… Чайник греть!

Лошади фырчат, почуяв запах воды.

Мы останавливаемся на отдых.

А вот и ночь. Огромная, темная, живая.

Мы сидим вокруг маленького костра и чаевничаем, перебирая впечатления дня. Вверху горят звезды. В стороне где-то в лощинке — за темной стеной ночи пофыркивают невидимые лошади. Тишина. Темь. Освещены только лица людей и передние колеса таратайки. На поднятой вверх оглобле висит добыча: мертвые застывшие дудаки и стрепета. Они напоминают мне о том, что степь еще жива, что вокруг — и сейчас — спят по пригоркам их живые сородичи, за которыми завтра мы снова будем рыскать по ковылям. Мне рисуется, как в ночи встает дудак, величаво поднимает голову и пристально смотрит в темь большими темными глазами, ненавидящими нас, людей. Когда-то птицы были здесь одиноки и счастливы, — они редко встречали людей. Разве только иногда казаха в его огромном сером малахае или башкира в его цветной тюбетейке.

Мои мысли, по-видимому, занимают всех охотников. Семен, сидя на корточках перед костром, рассказывает:

— … Да, здесь по этой лощине было когда-то большое озеро Иссык-куль. Тогда по этим степям не было других трав, кроме ковыля. В этих горах жили казахи, начальником у них был мулла Аллибай. Русских тогда здесь еще не водилось. Потом сюда двинулись переселенцы. И вот один раз весной Аллибай вышел на заре на гору и увидал по ковылю большие, высокие красные цветы. Он стал на колени и закричал в отчаянии: «Алла, здесь скоро появятся русские!..»

Семен спокойно повествует дальше. Я его слушаю. А из темноты на меня величаво смотрят круглые, черные большие глаза. И я не могу понять, чьи глаза. Человека, зверя или оскорбленной людьми птицы?