Теплая осень разлилась над сопками, метелится жаркой листвой. Висит в небе по-летнему жаркое солнце. Теплая осень – осень-обманка. Вон на взлобке багульник расцвел. Торопыга, обманулся, подумал, что уже пришла весна, распустил свои нежно-лиловые бутоны и красуется, рад-радешенек. Да что багульник, вон и тополя обманулись, набухли на их ветках почки. Ну куда спешат? Всему свое время, каждому своя весна.

Груня присела на взлобок, отпустила Воронка пастись, трогала тонкими пальцами нежные бутоны багульника. Говорили здешние люди, что если уснуть в багульнике во время его цветения, то уже не проснешься. Нет! Груня отбросила цветы в сторону. Нет, она хочет жить, зачем же торопить смерть.

Воронок легко нес ее по таежному тракту, который был построен еще до основания Кавалерова купцом Тыщенко. Ладно построен. Проскочила деревню Сяхово, где она когда-то просила милостыню и где ее едва не порвал пес и не убила баба поленом. Все это уже в прошлом. Кошмарном прошлом. Теперь она, кажется, сбросила с себя липкие тенета, которые не давали вздохнуть, смело смотреть в глаза людям.

Легко, иноходью летел Воронок по тракту. Качалась в седле Груня, ехала навстречу неизвестному. Мечтала о новых встречах, о добрых друзьях. В том и сила человека, что он всегда жив мечтой, светлой, доброй мечтой. Вот и Груня мечтала, что там, за голубыми сопками, и живет ее голубая мечта. Где остановить бег коня, где начать вить новое гнездо?

Торопится к морю речка Голубая, пьет из этой речки хрустальную воду конь, размачивает в ней Груня сухарь. Хорошо! Одна, свободна! Упала на теплый берег, раскинула руки, будто хотела ими всю землю обнять, небо обласкать. А ласки-то у нее не занимать, ласка вся в ней. Снова в путь.

Деревушку Кавалерово искать не надо; о том, что она здесь, любому скажет скала, что высится над долиной, как печная труба.

Далеко видно эту скалу. Груне рассказывали, что первым под скалой поставил столб георгиевский кавалер, участник русско-японской войны Пополитов…

Он пришел сюда в 1907 году. За спиной болталась тощая котомка, на плече боевая винтовка. До этого он много дней ходил по рекам, искал для себя тихого пристанища, чтобы обосноваться подальше от сутолоки. Устал Пополитов от войны, от бунтов, от рева и крика людского. Остановился под скалой, что стражем стояла над широкой долиной, почесал затылок. Показалось ему, что скала крепко стоит на земле, взметнув свой шпиль в небо. Хорошо. Это подходило Пополитову.

Взошел Пополитов в гору, чтобы со скалы обозреть мир, в котором собирался жить. Да, здесь он будет жить. И лучше, если один. А весна уже полыхала в горах. Ахнул Пополитов. Перед ним лежала такая красота, что он даже онемел. Простор. Долина поросла тополями, орешником, вербами, а среди дубков светлые и широкие полянки, солнечные и зовущие. Здесь сбегались две речки – Голубая и Буянка. Они-то и образовали эту долину, за миллионы лет распилили эти сопки.

Мимо Пополитова в косом полете пролетели стрижи. Множество их жило в нишах, пещерах и пещерках скалы. Они цвиркали, трезвонили. Прямо райское песнопение. Вскинул кавалер винтовку и трижды выстрелил, разбудил тишину, дал салют будущему.

Сошел вниз, поклонился скале, как живому существу, обласкал взглядом, вырубил дубовый кол и забил его на месте будущей деревни. Застолбил место, другого искать не стоит.

В переселенческом управлении деревне дали название Кавалерово, в честь всех георгиевских кавалеров России. Пусть громковато, но место-то какое!

Всего два года прожил в тиши и одиночестве суровый солдат. Но там, где есть один человек, туда обязательно придет второй, затем третий. Пришли переселенцы, нарушили покой солдата, которого он так долго искал. Даже ездил просить уездное начальство, чтобы никого к нему не подселяли. Но тщетно…

Груня въехала в Кавалерово. Остановила коня у высоких расписных ворот. Здесь, как и везде, по воротам судят хозяина, а по квасу хозяйку. Работящий хозяин – и ворота слажены на загляденье. Умная, чистоплотная хозяйка, то и квас у нее сделан с талантом бабским.

Вышел хозяин. Молча открыл ворота, так же молча закрыл, когда Груня въехала. Заговорил:

– Эко, баба при оружье. Чего тя черти носят по тайге?

– Не черти, а судьба, – ответила Груня.

– Чья будешь-то? – сурово спросил Пополитов.

– Безродная, знавал такого купца?

– Знавал. Сволочной человек, убивец.

– Это мой муж был. Уторскали его в тайге. Не жалею. Рада, что стала свободной.

– Злые люди недолго живут на земле: аль люди убьют, аль зло задушит.

– Вы Пополитов? На вас тоже говорят, что вы злой человек.

– Не злой я, просто устал от люда. Нелюдим, то да. Все потому, как не вижу доброты в людях, запутался народ в тенетах, нет ему выхода. Запутался и я в людях. Не верю никому! Тоже плохо, а вот не верю – и баста. Разве я знаю, что на уме у соседа Карчевского? Нет. Может, он точит нож на меня?

– Да оставьте вы. Этим переселенцам не до ножей, хлеба бы поесть вдоволь. Может, мне ночевать у других?

– Нет, зачем же, ночуешь у меня. Места хватит. Не боись, Пополитов не зверь, худого тебе ничего не сделает.

Пили чай. Пополитов тихо говорил, будто вслух раздумывал:

– Колготится люд, суетится люд, а зачем? Придет час смерти – все к чертовой матери полетит. Мне бы хлеба чуток, мясного, рыбного – и провались все пропадом, разные бунты, свары. Один. Эко хорошо! Пойду в тайгу, пташечек послушаю, выйду на речку – ее говор впитаю. Никто меня не попрекает, никто не гонит, мол, давай деньгу, давай то, другое.

– А ты женись на мне, Иван Гурьянович, – усмехнулась Груня.

– Нет. Хороша ты баба, но обойдусь без такой красотули. Почнешь жилы-то тянуть, а мне то ни к чему. Да и молода ты супротив меня. А потом дикой я. Баб боюсь. Ить из-за бабы я стал нелюдимым. Ушел на войну, а моя баба спуталась с другим. Возвернулся, а мне на дверь показали. Тяжко. Потому не тревожь меня, не зови за собой.

– Не понимаю я вас. Я от одиночества волчицей вою. Ведь люди сроду живут парами да стаями. Человек тянется к человеку. Я жила среди людей, с мужем – и была одна. Может быть, ты из тех, каким был мой муж?

– Но, но, ты меня со своим гадом не равняй! – загремел Пополитов. – Я на войне наубивался. Сам-то сибиряк. С мальства охотник. Вот и щелкал врагов как белок. За то и к Георгию представили. За кровь людскую, значит, был этим отмечен. Радости мало. То не золото, а кровь людская переплавлена. Пойду я баню стоплю. С дороги ополоснешься…

Трусил Воронок по тропе. Когда чуял зверя, то чуть всхрапывал, прядал ушами, давал хозяйке знать об опасности. Груня сдергивала винчестер со спины, держала его на изогнутой руке. Так удобнее его приложить к плечу. Но все обходилось, звери уходили от человека с ружьем.

С трудом одолела Чертову лестницу, где Воронок чуть не сорвался. Поехали дальше. Ночевала в Антоновке. Но здесь уже не рассказывала, чья она и откуда. Хотя люди узнавали ее. Вот и Тарабанов, чего-то занесло его в Антоновку, стрельнул в нее глазами, сразу признал, что это баба Безродного. Ведь он был у Безродного однажды. Груня тоже узнала Тарабанова, но виду не подала. На его вопрос, мол, чья и откуда, она с усмешкой ответила:

– Царская дочь, объезжаю таежные деревни, прознаю про жизнь здешнего народа.

Одета Груня по-царски: в собольей шапочке, в куртке из самого дорогого сукна, но в брюках, по-мужицки, в сапогах лаковых. А сбруя! Разве можно с такой сбруей ездить по тайге? Всякий варнак позарится. Стремена серебряные, уздечка из золотой укладки, бляхи на переметных сумах и те из серебра. Премного рискует царская дочь.

Стегнул коня Карп Тарабанов и поскакал в Каменку. Чего он так туда заторопился? Посмотрела ему вслед Груня, прищурила глаз, будто прицелилась в спину, но не стала спешить. Напилась чаю у гостеприимных хохлов. Поехала дальше.

Цокают копыта по таежной дороге, плывет мимо тайга…

Ночевала на берегу Павловки. В забоке ухал филин. На сопке в любовной истоме ревел изюбр. Рыкнул тигр, затем раздался протяжный крик ревуна. Накликал на себя беду. Груня не спала. Подбрасывала сутунки в костер. А когда затихла тайга, то чуть вздремнула. Проспала восход солнца. Разбудил паромщик. Молча перевез.

Бежит Воронок, несет свою хозяйку, то ли к беде, то ли к радости. Груня настороже, что-то тяжко под сердцем. Винчестер держит на седле, да еще и на взводе, чтобы сразу же открыть пальбу, если кто нападет.

Скоро Каменка. Вон видны уже поля, стога на покосах, вдали, по берегу речки, ехали трое на конях. Воронок вынес Груню на пашню. Сбоку грохнул выстрел, второй, Груня ойкнула от боли, занемела нога. Воронок, ее верный Воронок сделал два прыжка и начал заваливаться набок. Груня вылетела из седла и покатилась по кошенине.

Брызнули искры из глаз, все заволокло туманом. Но в миг просветления она успела увидеть, что к ней бежали двое: один высокий, с бурой бородкой, второй маленький. Потеряла сознание…

Побратимы ехали с заездка. Они построили новый, чуть подальше от деревни. Видели всадника, затем услышали выстрелы, предсмертное ржание коня. Тронули коней и поскакали на выстрелы.

Двое наклонились над неизвестным. Шарили по карманам, затем начали срывать переметные сумы, снимать с коня седло, уздечку. Нагруженные, бросились к дубняку.

– Побратимы, так это же Тарабанов кого-то грабит! – крикнул Устин. Сильнее погнал коня. Сорвал с плеча винчестер, выстрелил.

Карп Тарабанов резко присел, бросил седло и, ковыляя, юркнул в чащу.

– Обходи, побратимы, не дадим убийцам уйти! Карп ранен! – кричал Устин, размахивая винчестером.

Из чащи загремели выстрелы. Это Тарабановы залегли за валежины и отстреливались. Завыли пули над головами, застонали в небе.

Побратимы дали залп по чаще, но пули срикошетили. Бросились в сопку, Устин, перебегая от дерева к дереву, заходил сбоку бандитам. Прыгнул за дубок. Грохнул выстрел – пуля, пущенная бандитами, сорвала кору с дуба и на излете чикнула по черепу Устина, сорвала картуз. Устин, будто его ударили дубинкой по голове, тут же сунулся в траву. Звон, туман и тишина…

Видели побратимы, как упал Устин. Журавушка было бросился к нему, но рой пуль повернул его обратно. Гремели выстрелы, качались горы.

В деревне заслышали частые выстрелы. Один-два – это обычное дело: может быть, охотник добывает зверя. А в тайге стоял сплошной грохот. Знать, беда!

Впереди летел на своем Филине Степан Бережнов, следом его братия. Спешились, трусцой побежали на выстрелы.

Петр Лагутин лежал за валежиной и пускал одну пулю за другой в чащу. Тарабановы не давали ему подняться. К Лагутину подполз Бережнов. Спросил:

– Кто отстреливается? Хунхузы?

– Они, но только из нашей деревни – Тарабановы. Похоже, Устина убили, вон того парня тоже, – кивнул Петр на Груню.

Степан Бережнов поднялся из-за колодины, закричал:

– Карп, а ну не стреляй! Не стреляй, Иуда! Сдавайся! – выматерился так, что мужики рты поразевали – они стояли за стогом сена.

Первым, опираясь на винтовку, вышел Карп, за ним выскочил колонком Зоська, бросили оружие и подняли руки.

– Побратимы, забирайте Устина и того парня, везите в деревню, может, еще живы, к бабе Кате сразу же, – приказал Бережнов, но даже не посмотрел на сына. Они были снова в большой ссоре…

На Масленку побратимы вернулись с охоты. Узнали, что убит Макар Булавин, что его убил Безродный. Устин, горячий, вскочил на Игреньку и поскакал к Рачкину. Рассказал о приходе Безродного к Булавину, угрозах и сделал вывод, кто убийца.

– Что, не веришь, так спроси любого из нашей братии. Спроси! – шумел Устин.

Но Рачкин не стал спрашивать. За две сотни золотом рассказал Бережнову, что к нему приезжал Устин, требовал начать новое следствие. Мол, хочет об этом написать бумагу в губернию.

И был шум великий. Бережнов собрал сход. На Петра и Романа за инакомыслие наложили епитимью: две тысячи поклонов и две недели поста. Устину же присудили двадцать розог и те же поклоны и пост. Устин тогда сказал:

– Отец, ты потворствуешь убийцам, ответь почему?

– А потому, щанок, что это не твоего ума дело! Сечь! Кто будет сечь?

– Я буду сечь! – рыкнул Карп Тарабанов.

– Хорошо, секите, но я не дамся, чтобы меня сек этот убийца. Не дамся! – С этими словами Устин выхватил револьвер – штука по тем временам дорогая, но купить ее было легко у контрабандистов.

Рядом с Устином встали побратимы, и в их руках тоже блеснули в полумраке молельни револьверы.

– М-да, а ить эти щанята уже поотрастили зубы. Взять их! Отобрать наганы!

– Кто тронется с места хоть на вершок, – прогудел Петр Лагутин, – мы почнем стрелять. Другим можно, так дозвольте и нам.

Курки взведены. В молельне гробовая тишина.

– Ты и в отца будешь стрелять, Устин? – тихо спросил Степан.

– Нет, но в тебя стрелят мои побратимы. Безродный убил Макара Булавина и лечился у нас, он же убивает корневщиков. Знать, и вы с ними убиваете.

– Хорошо, за дружность вашу прощаем розги тебе, Устин. Вон из молельни, здесь грешно потрясать оружием! – выгнал побратимов наставник. – Что нам с ними делать? Ить они не шуткуют. С этими парнями шутки плохи. Правы они.

Но дома он схватил за волосы Устина, смял, сдернул с колышка чересседельник и бил до тех пор, пока сам не задохнулся. Устин не вырывался, не кричал, а покорно переносил побои. Избитый, сплевывая кровь с губ, просипел:

– Бить в доме ты, тятя, горазд. Здесь не кулачный бой. Но даю тебе слово, что я выведу всех вас на чистую воду. Пусть люди посмотрят, кто есть ты и кто есть наша братия. Кого ты защищаешь и кого привечаешь?

– Будешь убит. Это я тебе говорю как отец и как… – Бережнов чуть замялся, назвать себя наставником не хотел, – как один из нашей братии…

Новый наставник братии Мартюшев в прошлом году заставил мужиков пристроить к дому Сонина лазарет: мол, наших надо когда-никогда лечить. Чтобы бабе Кате не метаться по деревне, сюда будем привозить больных и раненых, здесь и лечить.

– Едому для больных дадут родные. Да и бабе Кате пора платить деньгу за лечение. Вроде оклада выделим.

Раненых привезли побратимы. Правда, Журавушку при виде людской крови тошнило, но он удержался от рвоты. Только сказал бабе Кате:

– Я снял с него порты, ить нога ранена, а то оказалась баба.

– Баба тоже человек. Промывай рану Устину. Кожу сорвала пуля, скоро откроет глаза. Кость чуток тронута. На молодых все заживает быстрее. С этой я сама.