Царь Алексей Михайлович, прозванный в народе Тишайшим, пребывал в великой душевной смуте. Было с чего. Бунтовал народ, каждый день приходили поносные записки, то от протопопа Аввакума, то от Никиты Добрынина, от других людей. В каждой записке срамные слова, в каждом слове боль за свою Родину, за свой народ. Так ли уж прав Никон и Арсентий Грек, что нашли ошибки в старопечатных книгах? Аввакум в монастыре сидит за семью замками, а пишет и пишет, проклинает царя, новую веру, изрыгает грязную хулу на Никона…

Никита, прозванный врагами Пустосвятом, дважды принимавший новую веру и дважды отринувший ее, стоял перед царем. Сурово смотрел царь на попа-бунтаря, думал: «Если он принял новую веру и отринул, то, знать, в душе кипень, несогласие. Так от чего же?» Давит грудь гнев палючий. А Никита чистыми глазами смотрит на царя, нет в них страха. Он считает себя правым. Говорит царю: «Отрекись, царь, надежда наша, отрекись от новой веры, как я снова отрекся. Оставь народ пребывать в той вере, кою он привечал, жил ею многие лета. Аль вы не видите, что патриарх Никон ввел Русь в смуту великую, как и вас. Вы хотели тиши и песнопения, а вышло буйство. Кровя льются, спасу нет. – Упал на колени, протянул руки, закричал: – Народ свой спасите! Ибо ринет враг сюда, а воевать супостатов некому будет. Гоните Никона: он есть пес смердящий!» – «Пытать! Заставить снова принять новую веру! – топнул царь сафьяновым сапогом. – Сечь кнутом, пока не отринет старую!» – «Секите, великий царь, надежда наша. Секите. Но пусть ваши палачи в крови народной не захлебнутся!» – рыкнул Никита и поднял двуперстие.

Прав Аввакум, прав Никита, все правы, неможно тревожить сразу то, что уложилось веками. Но назад ходу нет. Нет и не может быть! Лопнула старая вера, как переспелый арбуз, уже не склеишь, кровяным соком залила Русь. Что делать? Еще одну подметную записку принесли, писана она раскольником-белолашенцем. Сыскать! В Даурию, куда был послан однова Аввакум. Нет, Даурией таких не сломишь, не усмиришь бунтарский дух. В сруб крамольника! Сжечь! Колесовать! Четвертовать!

А крамольник писал:

«Знавал я вас тишайшим царем, Алексей Михайлович, но с сего дня для нас вы больше не царь, а царь Ирод, а патриарх твой Никон – Иуда, что продал Русь ради корысти, славы и вознесения выше престола царского. Вы с ним одеша дьявольские венки, продали наши души анчихристу, похерили старую веру, не вняли гласу народному. Все, кто с нами, будем воевать вас во имя единой апостольской церкви. Воевать тебя, царя, и твоих ярыг! Никон обманул тебя, как старая лиса молодого зайчонка. Денно и нощно сжигал братию на площадях и торжищах. Неможно больше терпеть изгал великий над русским народом. Солнце стало красным от кровей людских. Я зову народ к старой вере, зову к топору, чтобы повергнуть вас к стопам народным.

Мы ждали, мы веровали, что вы, царь, созвав собор Московский лета 1667 года от рождения Христа, избавите нас от мучителей и кровоядцев. Не избавили, а прокляли дониконианские обряды. Никона, сорвав с него клобук и панагию, поучали, как смиренно жить ему надобно в простых монахах. Заточили, а он бежал к мятежнику Стеньке Разину, благословя его на дела ратные. Вот какого переметчика вы пригрели у себя. Новый же патриарх Иоасаф вам послушен, ако блевотная собака. А твой пес подподушный Паисий Лигарид дал народу правило, коего при Иване Грозном не было, будто любое нарушение закона есть противление царской власти. Вам правду сказал Аввакум, коего вы привезли на этот собачий собор, что все иноземные и русские патриархи, коих вы созвали на собор, от туретчины да от римлянства, только и знают, как продавать да как покупать, как баб блудить. И вы за это били его, сорок человек набросились на великого мужа и праведника. Боем хотели его наставить, только наш Аввакум и боя не боится, как не боимся того боя и мы…»

Алексей Михайлович задумался, запустил руки в бороду. Вот и монахи Соловецкого монастыря прокляли его и прислали не менее злую записку. Они писали: «Ты, царь-мучитель, загубил свой народ, с кем же царствовать будешь? Ни мудрости у тя, ни душевности, не жаль тебе люда своего. Бысть концу мира. Мы не пойдем с тобой на предательство великое и проклинаем тебя. А твои новые книги порочны и грязны. Высылай свое войско поганое: мы воевати его будем, все до единого умрем за старую веру, но не примем дьявольского учения. Шли же, трижды проклятый царь, многажды нами преданный анафеме. Шли своих трусливых ратников, мы их будем бить и резать…»

И был долгий и великий бой. Семь лет воевали царские воины Соловецкий монастырь, но не сдавался он противникам. Лишь когда нашелся христопродавец и провел царских ярыг тайным ходом, открыл ворота, тогда и победил царь. Били всех нещадно, а кто жив остался, тот был казнен, иные были разосланы по глухим монастырям.

Но пока царь обдумывал, как покорить строптивых монахов. Он-то знал стены Соловецкого монастыря, где камни с дом, высота страшенная. Не взять в лоб, не сбить монахов, у коих много пушек, пороху и разного оружия.

Царь снова взялся за чтение письма Амвросия Бережнова.

«Мы не пустим в душу ересь! Не сделаем детей своих еретиками! Уйдем все в леса и болота и будем воевать тебя, Ирода!..»

Не пугали эти слова Алексея Михайловича, но больно ранили. И правы Никон и Арсентий, что исправили в старых книгах пустословие. И совсем были бы правы, ежели бы сделали это без корысти.

«Ты не царь, а народный вражина, быть тебе в аду и гореть в геенне огненной. Кровоядец ты и прелеготай! Ушел в стан турка, нас туда же тянешь. А твои патриархи с греками и турками с одного блюда едят, ако псы голодные…»

«До новой веры русские люди не ели с одного блюда с иноземцами. Никон праведно сделал, что все это отринул. Пошто же не есть с турком, аль он не от бога пришел на эту землю? Нет, они такие же люди. Такие же!» – почти кричал Алексей Михайлович, рвал во гневе бороду.

«Все вы воры, все суть – никониане. А эти звери советуют тебе, чтобы всех нас казнить и жечь, в огонь сажать зайцев Христовых. Мы, мол, не повинуемся собору. Так я был в том соборе, прости мя, боже…

Я, белопашенец Амвроська Бережнов, плюю тебе в браду и ухожу с глаз твоих, потому как ты и твои ярыги судят людей не по добру, а по соболям и серебру. Завели себе любимиц и блудят с ними и халкают водку, ако воду. А тот, кто живет в посте и молитвах, тому режете язык.

Максим Грек писал ту ересь у себя на горе Афонской, а Арсентий Грек ее переписал себе. Папа римский Петр Гунливый всю Италию возмутил, а ты и Никон – всю Россию. Возвеличили себя, поставили в один ряд с учениками Христовыми. А ты, дурень-царь, все это принял, как веление свыше…»

Алексей Михайлович низко уронил голову, глаза, когда-то добрые, чистые, были красны от гнева, что рвался наружу с криком. Но кому кричать? Того крамольника не словить, да и обличье мало кто знает его. В то же время отметил про себя, как много славных и сильных мужей ушло на плаху, было заточено в монастыри. Нужных людей. Но ведь кто-то должен был ввести новую веру, вернее, не новую, а старую чуть поправить? Если не он, то это должен был сделать другой Царь. Значит, те же проклятия сыпались бы на его голову.

«Вы даже исказили имя Христа, вместо „Исус“, пишете „Иисус“. Так пойдите в церковь Владимира, где написано и до се „Исус“, а не иначе. Вы исправили слова в молитве „Богородица“…»

«Да, исправили, – мысленно спорил с противником новых обрядов Алексей Михайлович. – Зачем же так петь: „Богородица дева, радуйся, обрадованная ты Мария“. Грек правильно сделал, что написал „благодатная“. Зачем же дважды радоваться?»

«Никон сказал, что будет чистить авгиевы конюшни, а сам блудословил и стал врагом Христовым и твоим тож…»

– Экие мелочи! – воскликнул царь, поднялся и быстро заходил по Грановитой палате.

«Никон назвал бога светом, а не тьмою…»

Рванул плотный пергамент и разбросал его по палате. «Все это блевотные слова. Бить! Жечь! Собакам скармливать!» Бросился наверх, чтобы упасть перед ликом Христа и спросить у него совета, отвести гнев молитвой.