Открасовалась осень дивными красками. Сдули ветры с тайги дорогой наряд, голым-голешенька стала она. Вот и осинке, выросшей на взлобке, в тени кедра, холодно и грустно. На сучке остался один листок, трепещет и рвется он на ветру: улететь бы ему в хмуроватую синь сопок. Но не отпускает осинка. Держит. С ним не так одиноко, не так грустно…

В дорогую шубку из колонков одета Груня, на плечах пуховая шаль, на ногах легкие унты из камуса, перчатки из замши, расшитые бисером. Но не грела шубка, ничто не грело. Зябко телу, зябко на душе. Давит жуткое одиночество. Она как та осинка, что дрожит от ветра на взлобке и не отпускает последний листок. Измаялась в неведении, истомилась в тоске. Правду бы знать, тогда, может быть, что-то и решила. Об этом она много раз говорила Марфе: если узнает, что Степан убийца, то уйдет от него. Уйдет. Куда она уйдет? В другую деревню? Смерть. В тайгу? Тоже смерть!

Степан Безродный вернулся домой, когда уже на гольцах лежал снег. Одет он был по-зимнему: в белом полушубке, в шапке из рыси, на ногах высокие унты из замши, на руках волчьи рукавицы. Без бороды он помолодел. Гордо восседал на своем Арабе. К хвосту коня был привязан пес, он хромал, плелся опустив хвост.

Безродный подъехал к воротам своего дома и сильно постучал в ворота. Груня в это время бродила по двору, не знала, чем и заняться. Распахнула ворота и растерялась. Озноб прошел по телу. Надо было броситься к мужу, но не смогла. А если он убийца? Обнять убийцу? Нет. Это было свыше ее сил. Она видела любопытные глаза сельчан. Даже когда поспешно закрыла ворота, ей казалось, что люди и сквозь доски видят ее замешательство. Нашлась. Увидела пса и с криком «Шарик!» бросилась к нему. Обняла голову, поцеловала в черный нос.

– Милый Шарик! Пришел к нам? Хорошо-то как!

– Нашла с кем миловаться! – наливаясь обидой, крикнул Безродный. Спрыгнул с коня, щуря глаза, посмотрел на жену.

Шарик узнал Груню, терся об ее колени, лизал руки, тихо поскуливал, словно жаловался.

– Это как же понимать? Знать, тебе собака дороже, чем муж? Ради кого я полгода бродил по тайге – клещ и гнус меня точил, потом мотался по Маньчжурии, чтобы сбыть свой товар? А ты, ты как приветила!

– А ты? Люди говорили, что ты был у отца… Не захотел домой. Видно, не очень я нужна тебе – другую нашел? А потом, потом люди говорят… а что тебе говорить, что ты понимаешь! – выкрикнула Груня, заплакала и бросилась в дом.

Безродный отвязал пса, подвел к столбу, что стоял у забора, накинул кольцо на крюк – очертил волю пса на длину цепи. Пес бессильно опустился на мерзлую землю, проводил злобным взглядом хозяина: пока только на это хватало сил. Безродный морил его голодом и сек кнутом, добивался покорности. Но пес не покорился.

– Ну что, может, теперь одумаешься? – издали спросил Безродный.

Пес ощерился, показал клыки-шилья.

– Цыган через тебя наведал мне судьбу, смерть нагадал. Смешно, конечно, а в общем-то интересно даже. А вдруг он прав? Ить он от роду-то цыган. Однако хватит, пошумели и давай мирно жить. А то вон и Груняша на меня чего-то злобится. А чего, понять не могу, – примирительно сказал Безродный, расседлал коня, завел в конюшню на выстойку.

Из дому выбежала работница Прасковья, запричитала:

– Приехал наш разлюбезный, кормилец наш прикатил. Наскучились…

– Ладно, хватит. Иди топи баню, стол готовь, – оборвал ее Безродный. Медленно пошел в дом.

В прихожей разделся, зачерпнул ковш квасу и не отрываясь выпил. Поднялся на второй этаж, бросил шубу на перила. Груня лежала на кровати и плакала.

– Ну, хватит, хватит! С чего это ты взяла, что я нашел другую? Разве может быть мне кто-либо дороже тебя? Ну иди ко мне. – Безродный обнял Груню, начал целовать губы, глаза, щеки.

Но Груня его оттолкнула и выпалила:

– А на тебя говорят, что людей ты убиваешь, – испугалась своих слов, метнулась в угол кровати и сжалась бельчонком.

Подался назад и Безродный, будто его кто ударил в грудь. Но тут же усмехнулся, сел на кровать, взял Груню за руки и торопливо зашептал:

– Дурочка моя, как ты могла такое придумать, кто это тебе наговорил? Да разве я похож на убийцу? Ну посмотри же! Все честно заработал. От зависти люди клевещут. Потому, что никто из них не знает, как искать эти дорогие корни. А я все могу! Вона, глянь-ка, сколько я тебе золота привез. Ну, смотри! – Безродный выхватил из-за пазухи кожаный мешочек, трясущимися руками развязал тесемки и высыпал золото на стол. Со звоном рассыпались по скатерти золотые монеты. – Врут тебе люди, а ты веришь! Кто видел, что я убивал? Покажи мне того человека. На Евангелии поклянусь, распятие поцелую, что я чист перед людьми и богом.

– Поклянись, поцелуй! Ну, Степа…

Безродный сорвал с божнички бронзовое распятие Христа, троекратно чмокнул влажными губами холодный и чуть кисловатый металл:

– Клянусь перед богом и тобой, что я чист и безгрешен!

– Ну вот, теперь верю, – легко вздохнула Груня. – Значит, врут люди? Как хорошо-то. Значит, это не ты, другие…

Груня пересыпала с ладони на ладонь золотые монеты, радовалась как дитя. Безродный, распаренный после бани, лежал на кровати и пристально смотрел на жену, почему-то хмурился.

– Хватит, Груня, собери и спрячь, тебе на сохрану даю. Убери, – не выдержал Безродный.

Не хватало больше сил смотреть на золото: казалось ему, что не золото пересыпается в руках, кровь людская переливается. Да, такова была цена того золота. Еще сильнее посуровел. Сказанное Груней насторожило. Тюрьма и каторга ему не грозили. Если тронут его, то полетят и другие головы. А потом все это доказать надо. Решил: «Завтра же задам пир по случаю приезда. Хоть языки будут короче. Да и пощупаю, кто и чем дышит».

На званый пир пришли все сельчане, но, как и раньше, не явились лишь двое: Турин и Козин. Их Безродный давно причислил к своим врагам, которых надо было уничтожить. За столом Безродный был обходителен с каждым. Это трогало людей, но почти каждый думал: «А зачем ему перед нами комедь ломать, быть добрым? Значит, он от нас чего-то хочет? Но чего?» Не могли пока понять мужики.

Все сильно подпили. Безродный начал бахвалиться:

– Нашли мы с напарником, други мои, такую плантацию корня женьшеня, что сами охнули. Нашли в такой глухоманище, что поди туда сам дьявол не забирался. А допрежь месяц пробродили попусту. Кругом зверье, гнусище – страшно и вспомнить. Трех тигров убили, семь раз медведи нападали. От хунхузов два раза бегали. Нас-то двое было, а их тьма-тьмущая. Моего напарника ранили в ногу, но, добро, только кожу пуля сорвала. Пять дней капали ту плантацию. Один корень вытянул на два фунта. Остальные по полфунту и меньше. За двухфунтовый-то в Харбине была целая драчка. Гору золота нам за него насыпали, только мешок подставляй, у них женьшень в великой чести и в цене. Настой того корня пьют самые богатые купцы и мандарины. Пробовал и я пить тот настой, но только без веры-то в него силы не почуял. Так, трава травой. Пахнет чуток землей и сыростью, и не больше.

Хоть и пьяны были мужики и бабы, но видел Безродный, что не верят они рассказанному, никто не смотрел ему в глаза. «Ну и хрен с вами, не верите, и не надо, – злился Безродный. – Главное, что пришли, а там посмотрим, что и как. Если бы они знали, что я творил… Знать, живут догадками». Розов, тот, похоже, верил, потирал руки, во всем поддакивал хозяину. Да и не пристало вроде есть-пить и на хозяина же околесицу плести. Говорил:

– Везет же людям. Знают, как и где растет корень. Взял бы меня, Степан Егорыч, в напарники. Ходок я хороший, глаза что у рыси.

– Посмотрим, посмотрим, – ответил неопределенно Безродный, а сам подумал: «Тебя, дурака, возьми, так ты от страха умрешь».

– Мы вот ходили к охотникам, так те все без утайки нам рассказали: как добывать зверя, пушнину, как ловчее ловить рыбу. Вот и ты бы поделился с нами. Может, кому-никому и подфартило бы, – приставал Розов.

– Корни искать – это вам не белок добывать. Душа должна быть чистой, а руки и того больше. Так он может вам и не показаться. Тут сложное дело-то.

Ломакин, хоть и был уже пьян, прищурился и спросил:

– А у тебя душа и руки чисты? А, Степан Егорыч?

– Без чистоты душевной и не ходи искать те корни. Инородцы перед охотой за корнем даже с бабой не спят, все своего духа гор молят, чтобы послал им удачу на тропе охоты. Словом, надо быть во всем человеком. А мы-то порой клевещем друг на друга, завидуем, кому радостно, – поучительно говорил Безродный.

– Знать, не покажешь?

– Сказал – посмотрю и подумаю. От вас все зависит: будете людьми, чего ж, покажу и эту охоту. Староверы показали, а я чем хуже их?

Светлой улыбкой провожала Груня баб. Им надо было управляться по хозяйству. Теперь она верила, что Степан честен. Оговорил его кто-то. А Безродный хоть и был пьян, но следил за Груней, думал: «Не знает баба правды. А если бы она узнала да не погнушалась моей работы, как бы мы развернулись! Какой капитал можно сколотить! А как она хороша! Но если бы не была столь проста и наивна. Злости бы ей и хитрости чуток добавить. С такой и на губернаторском пиру не стыдно показаться. Подучить только надо. Найму работника пограмотнее и буду учить. Эх, Грунька, Грунька! Неужли ты зауросишь, коль правду узнаешь?»

Безродный пил с мужиками до полуночи, а потом, когда заснул в хмельном угаре, начал кричать:

– Цыган! Цыган! Стерва, стреляй!

Груня забилась в угол комнаты-горницы, закрыла лицо руками, в немом ужасе слушала страшные слова, ее лихорадило… Едва дождалась рассвета и тут же убежала к Марфе. Отвела ее к сараю, зашептала:

– Степан все во сне рассказывал: людей он убивал… – И тут же осеклась: такое говорить на своего мужа. Но кому-то надо выплакать свой страх, свои муки душевные! У кого-то спросить совета, как быть, как жить?

– Убивал. Эх, Груняша молчи об энтом, молчи, родная и болезная. Ну и чо? Баре, те тожить убивают, еще как убивают. И царь убивает. Будто сам в Питере из револьвера стрелял в свой люд, с балкончика палил почем здря. Но ить живут же их женки и не маются душой. Ты не барская баба, нашенская, потому и нудишься. Много ли золота привез?

– Кучу. Бумажных денег почти полмешка.

– Вот и молчи! Мне сказала и никому боле. Затаись. Куда он деньгу-то девал?

– Да все мне отдал, храни, мол.

– Большое доверье. Мой Калина свою мятую десятку зашил в ошкур и спать ложится в тех же штанах. А тут деньга горой. Молчи. Когда-никогда бедным поможешь. Вот и нам уже помогла. Да будь осторожной. Чтобы доверья не утерять. Он ить, дурак, тебя до без ума любит. Будем пока помахоньку доить. А там бог рассудит. Не было еще такого в жизни, чтобы брандахлыст своей смертью умер. Придет она и на Степана. Затаись и жди.

– Но как ждать-то? Ить я боюсь его. Кровями людскими от него пахнет.

– Обвыкайся. Когда надо, и нос зажми, но жди. Вона, наши охотники сказывают, что рысь сутками на дереве сидит и ждет своей добычи. Так и ты.

– Уйду я от него! Не могу! – начала ломать руки Груня.

– Нишкни! Уйдешь – будешь убита. Другая придет, и в сто раз хуже для нас будет. Будь доброхотицей, а народ тебе все простит. Народ наш понимающий – приголубь, приласкай. Иди! – почти приказала Марфа.

Безродный проснулся поздно. Груня встретила его тихой и чуть отчужденной улыбкой. Проворно собрала на стол. Поставила четверть спирту.

– Ты только много не пей, Степа, заболеешь.

– Нам пить недосуг. Дали чуток воли, и будя. Надо браться за дело. Я тут пьяный ничего лишнего не говорил?

– Да нет, – посмотрела Груня невинными глазами на Степана.

– Хорошо. Есть у меня задумка – пробить дорогу через перевал, хошь бы санную, и завезти товары из Спасска. Там все много дешевле. И по тому зимнику я погоню коров-симменталок, овец, коней. Поставлю лавку. Приказчика. И завернем здесь дела. Меха надо скупать где только можно, а потом их за границу. Там все в цене. Давай выпьем за нашу удачу!

– Давай! – с каким-то надрывом выпалила Груня, будто вызов бросила.

Груня пила водку и не пьянела. Со страхом смотрела на красные пальцы Безродного, и казалось ей, что они в крови. А Безродный ж этими пальцами брал куриное мясо, блины, пил и ел.

– Ты, Груня, людей не слушай, я крест целовал! Когда не будет меня дома, ты держись Розова. Козиных обходи, с Гуриным не якшайся: это завистливые люди. А зависть добра не несет.

После обеда Безродный ушел к мужикам договариваться везти обоз, рубить, где надо, дорогу. Груня осталась одна, заметалась по просторной горнице: «Что мне делать? Посоветуйте, люди!»

Но кто может дать совет Груне? Права Марфа, что ей от Безродного одна дорога – в могилу. А жить так хочется. Жена да убоится мужа своего. Если убьет законную жену муж, то и суд не суд. К тому же Безродный здесь многих купил. Нет, пока для Груни выхода не было. Может быть, от безвыходности она с каким-то остервенением стреляла из винтовки, нагана, пока не научилась всаживать пулю в пулю. Ведь женские руки тверже мужских. Безродный поощрял увлечение жены. Авось и она пойдет за ним. Тогда он тайгу за пояс заткнет.

Безродный ждал ледостава, снега. Через неделю он сказал Груне:

– Пора мне браться за пса. Похоже, оклемался – пора учить. Покорности учить. Для тебя тоже выписал грамотея – будешь учиться писать, читать и деньги считать.

И Безродный начал учить пса. Тот встретил хозяина грозным рычанием, злобно бросился навстречу, грохоча цепью.

– Назад! Цыц! – И Безродный ожег его плетью.

И опять Груня лишний раз убедилась, насколько страшен и жесток ее муж. Да, этот не остановится ни перед чем во имя своей славы, богатства. Он сек и сек плетью пса, бил неистово, все ждал, когда тот заскулит и запросит пощады, поползет к нему на животе. Но все напрасно. Гремела цепь, пес прыгал, рычал, извивался от боли, но не сдался.

– Врешь, заставлю завыть, заставлю любить. Врешь!

Устал Безродный. Вяло опустился на чурку и долго смотрел в глаза непокоренному зверю. Груня стояла у окна, вцепившись в подоконник, зорким глазом смотрела в затылок ненавистному человеку. Теперь уже навсегда ненавистному.

Смотрел на истязание собаки со своего чердака и Федька. И в голове его рождался один план страшнее другого. Он держал в руках винтовку. Трижды прикладывался, брал на мушку Безродного, но тут же устало опускал ружье. Даже заплакал от бессилия.

Но вот он встретил на улице Безродного, выпалил ему в лицо, как ему казалось, самое страшное слово:

– Убивец!

Думал, смутится Безродный от этих слов, испугается, но тот только усмехнулся, бросил:

– Придержи, щенок, язык за зубами!

– Не придержу!

– Тогда я его вырву! – спокойно сказал Безродный и пошел домой.

Каждый день бил Безродный собаку. Не смогла Груня больше переносить ее рычания, хриплый крик мужа, схватила из стола револьвер, подбежала к Безродному, вырвала из рук его плетку, отшвырнула в сторону, с шипением сказала:

– На вот наган и пристрели, чем так измываться! Ты не над ним изгаляешься, а надо мной. На, убей!

Безродный опалил Груню ошалелыми глазами.

– Ты что, в уме, баба? Перечить мужу! – Размахнулся и сильно ударил жену по лицу.

Груня рухнула на снег и потеряла сознание. Только тогда опомнился Безродный, подхватил ее на руки и понес в дом. Положил на кровать. Снова ринулся на двор. Поднял оброненный Груней револьвер, не целясь выстрелил в пса. Тот ткнулся носом в землю, задрожал и замер.

Безродный вбежал в дом. Груня уже очнулась. Он упал перед ней на колени, стал просить прощения.

– Уходи! Не могу смотреть на тебя, зверя!

Безродный не стал спорить с женой. Тихонечко вышел во двор. Хотел убрать труп собаки и вдруг вспомнил слова Цыгана и усмехнулся: «Брехун ты, Цыган, нагадал судьбу, а она вона, лежит уже дохлая, судьба-то». Вспомнились и слова из Библии, которые читал Безродному и Груне новый приказчик, он же учитель Грунин – Васька: «Женщина горче смерти, она – сеть, и сердце ее – силки, руки – оковы». И дальше: «И возненавидел я жизнь, потому что противны стали мне дела, которые делаются под солнцем, ибо все суета сует, томление духа».

– Экая брехня, надо жить и не томиться. Ну а баба пусть не лезет под руку. Жить надо, – твердо повторил Безродный и тут же осекся.

Пес поднял голову, встал, покачиваясь, утробно зарычал. Голова собаки была залита кровью, на губах пузырилась кровавая пена. И Безродный, который редко поддавался чувству страха, попятился. Страх обручем сдавил грудь. Он выхватил револьвер, хотел добить собаку, но поборол и страх, и желание рассчитаться с нагаданной судьбой, усмехнулся:

– Интересно. Ха! Значит, я только ранил тебя. Ну так и быть – живи. Посмотрим, может, ты и правда судьба моя. Это гадание – смех и не больше! Живи, убить я тебя успею…

Груня проболела две недели: сказался душевный надрыв. С мужем не разговаривала, даже не смотрела в его сторону. А когда прошел жар, встала на ноги, заговорила:

– Пойми меня, Степан, изломалась я. Прошу, не трогай пса. Ненавидит он тебя.

– А ты?

– А я?… Я соленого хочу… Дитя у нас будет.

– Вот радость-то, – расцвел Безродный. – Чего молчала?

– Ради дитя не трогай, не вынимай из меня душу.

– Не буду. Испробую с другой стороны к нему подойти. Нравится мне этот пес, непокорность его нравится. На ласку не идет. Силен дьяволина! Люблю непокорных!

Безродный оставил пса в покое. Хлопотал по хозяйству: лавку строил, сараи, загоны, обоз готовил. Во всем ему помогал Васька-дворецкий, как называл наемного грамотея Безродный.

Строился и Калина Козин, силу обретал. Помогала Груня. Калина смирился, стал принимать подачки. Купил корову, еще одного коня. Строил конюшню, стайку. Федька не ходил на охоту. Хотел он спариться с Гуриным, которому все же Баулин разрешил купить бердану, но Калина воспротивился.

– Не пойдешь с ним. Бунтовщик он, собьет тебя с панталыку.

– Сам уже не маленький, отличу лжу от правды. Отпусти. Он человек добрый. Одному ходить опасливо, – упрашивал Федька.

– Нет, сынок, лучше ходи с Розовым, он тоже тебя зовет.

– Но ведь Розов даже с виду подлец! Подлиза безродновский. Мы ж это видим и знаем.

Хотел Калина сказать, что и они хороши, тоже обворовывают Безродного, но сдержался: забунтует сын, крут характером – не удержать.

– Пусть так, но без крамолы, – отрезал Калина.

– Хочешь, чтобы я у Розова научился подличать?

– Не научишься. У тебя душа мягкая, добрая, не та душа, чтобы стать подлой. У подлецов таких душ не бывает.

– О чем спор, мужики? – ввалился в избу Ломакин.

– Да вот тятя не отпускает меня на охоту с Гуриным. А ить мы с ним вместях учились у староверов науке таежной.

– Правильно делает. Зачем же вместях ходить. Вы оба учены, а я начинаю с азов, потому ты пойдешь со мной. Ты меня – таежным премудростям, а я тебя – пониманию жизни. Лады?

– Лады. С вами пойду. Вы правильный человек.

– Тогда и будем собираться.

Козин и Ломакин построили зимовье в Гороховой пади, по распадкам, ложкам настроили ловушек, ловили колонков, порой и соболи попадались, а подошла белка – хорошо побелковали. Потом занялись добычей мяса таежного: добыли трех кабанов, пять косуль, даже медведя из берлоги взяли.

И все оказалось не так страшно. Главное – обрести уверенность в себе, тогда любое дело по плечу.