Не захотел Терентий Маков селиться в деревне Суворово. Заложил хуторок свой прямо на отведенной земле: все рядом – быстрее дело пойдет. Такой же несговорчивый, как и Козин. Хотя суворовские мужики отговаривали: мол, зверье, бандиты – не отрывайся от людей. Но Маков стал на своем. Он наспех отрыл землянку в боку сопки, поставил навес для коней, все это обнес шатким забором и начал готовить землю под будущие пашни. Старательно корчевал с Груней кусты, деревья. Раскорчевали десятину. Опарился с суворовским мужиком и вспахал целину. Пустил коней пастись, а сам долго стоял на своей земле, на той земле, которая всю жизнь жила только в мечтах. Теперь хоть ешь, хоть на хлеб мажь. Своя земля. Домой пришел усталый, но радостный. Пусть жизнь прожита, пусть. Случись смерть – не столь страшно. Похоронят на своей земле.

– Ну, дочка, теперь живем. Заложил я первую в жизни отметину. Свой след на земле оставил. Год, два – и станем богачами. Выдам я тебя за богатого и самого красивого парня.

– А Федька? Ты же дал слово его отцу.

– Федька! А что нам Федька, они сами поднимают землю мотыгами. Пала их кобыла. Они нам не пара. Мы на два коня богаче. Сегодня два – завтра будет десять. Поняла?

– Тогда надо им помочь. Мы ить отпахались, вот отборонимся, и можно дать им коней…

– Дурочка моя маленькая, кто же дает своих коней в чужие руки? Загонят аль опоят. Мать ить тоже такая была, могла снять с себя рваный полушалок и отдать нищенке: видишь ли, той холодно. Потому мы и прожили век в батраках да в крепости.

Груня пекла блины и молчала. Терентий, уплетая блины, мечтал:

– Мы в большие богачи не будем рваться, но и в сторонке не останемся. Мне и Пелагее не пришлось пожить, так хоть тебе пожить в радости. Земля – пух. Урожай должен быть добрый. Будешь у меня ходить в шелках и сатинах. Здесь только не ленись. Деньга сама в руки просится.

– Но ить… Как же Федька?

– Э, Федька! Тут ко мне уже подкатывался один гусь – посильней и покраше будет Федьки. Да и золото в его карманах бренчит. А что у твоего Федьки? Вша на аркане. Обойдется…

А утром проснулся Терентий от нехорошего предчувствия. Выскочил из землянки и бросился в загон для коней. Пусто! Увидел поваленную изгородь. Рядом со следами своих коней нашел следы чужого коня. Значит, украли. Бегом, задыхаясь, бросился в Суворово.

– Мужики, спасите, коней у меня увели! Помогите!

Собрались мужики, начали чесать свои затылки.

– Это чем же мы тебе помочь можем? Догнать вора? Нет, Терентий, ослобони, здесь тайга, и получить пулю за спаси Христос запросто. Тот, кто угнал коней, не без ружья. У нас дети, оставлять их сиротами и себя губить не след.

– А как мне быть? Что мне делать? Ить я пропал!

– Не знаем, что тебе и посоветовать. Сам видишь, каждый живет своей нуждой. Сходи-ка в Ольгу и обскажи все в переселенческом управлении, могет быть, те что подскажут, помогут.

Вернулся старик домой. Шел и дороги не видел, слезы застилали глаза. Дома с ревом встретила его Груня. Воры выгребли всю муку из кладовушки, облили керосином картошку, увезли мешок ячневой крупы.

И враз заломило спину. Заметались красные круги перед глазами, Терентий со стоном упал на нары и забился в тяжком плаче. Прошел холод по телу, потом жар. Терентий потерял сознание. К обеду очнулся. Хотел пошевелить ногами, но они ему не повиновались. Ноги отнялись. Старик снова впал в забытье. Бредил, звал Пелагею, жалел Груню, ласкал своих коней.

Груня заметалась между больным отцом и огородом. Сеяла репу, брюкву. Отобрала немного необлитой керосином картошки и посадила грядку. Семена, приготовленные на посев, тоже украли. Варила из муки, что осталась в закопушке, мучную болтушку и кормила больного отца. Но вот есть стало нечего. От керосиновой картошки рвало. Груня пошла в Суворово. Христом-богом просила помочь беде. Вернулась ни с чем. У каждого в доме голодно. С вечера пошел дождь. Первый весенний дождь. Груня часто просыпалась, слушала, как шумит тайга, стучит по коряной крыше дождь. Несколько раз ей казалось, что кто-то скребется о дверь. Вздула лучинку, накинула на плечи отцовский зипун, осторожно открыла дверь. В землянку прошмыгнула большая серая сука. Задела мокрой шерстью голые ноги девушки. Уползла под нары. Скоро оттуда раздался щенячий писк.

Проснулся Терентий. Ему стало немного легче, он сердито заговорил:

– Зачем пустила суку в дом. Беды накличешь. Гони на улицу.

И все, что накипело у Груни за эти дни на сердце, вырвалось в злом ее крике:

– Федька не пара. Мама умерла. Не жилось на месте. Сами скоро с голоду помрем. «Одену в шелка!» Все от нас отвернулись! За дело тебя бог наказал! Не выгоню! Пусть живет! Все живая душа. Будь она с нами раньше, воры бы не украли все. Я передала в Божье Поле о нашей беде, а Федька не идет. И не придет, потому как ты всем трындил, что, мол, Федька нам уже не пара. Маму убил, теперь и меня убиваешь! Руки на себя наложу.

Поскуливали щенята под нарами, порывисто хлестал дождем ветер по стенам землянки. Вдали выл волк. От него убежала Найда, а он звал ее назад. Но та пришла к людям и не отзывалась на зов. Вот он потоптался на взлобке, отряхнул с шерсти дождевые капли и затрусил в сопку, подальше от людей, от изменницы-подруги.

– Угомонись, чего разошлась? Оклемаюсь, и все будет хорошо. Не хочешь выгонять суку, ну и пусть себе живет. Самим только жрать нечего. Налей-ка мне горячей воды: живот от голодухи свело.

– Нет здесь добрых людей! Все злюки, все жадюги! Просила христа-ради – не дали. Разве это по-людски? Я сама нищим отдавала последний кусок. А эти… Звери! Звери! – Груня заплакала навзрыд.

– Не плачь, душу не нуди, видит бог – оклемаемся.

– Найда, Найдушка, ну хоть ты скажи, как нам жить, как нам быть.

Но Найда молчала. У нее своих забот хватало. Пятерых щенков принесла. Вот оближет их всех, обсушит, а потом надо думать и об еде.

Об этом же думала Груня. Утром она надела свое рваное пальтишко, повязалась дырявым платком, взяла в руки палку и пошла просить милостыню в соседнюю деревню Сяхово. Зашла в первую избу, робко проговорила:

– Люди добрые, подайте христа-ради. Два дня маковой росинки не было во рту. Отец умирает.

– Много вас таких тут ходит, – буркнул бородач. – Подай ей, Фекла, пару картошин, и будя.

– Обойдется. Каждому пару, а чем своих кормить? Бог подаст.

Груня, сгорая от стыда, выскочила на улицу. Из печных труб вился приветливый дымок, мешался с редким дождем. Пряно пахло печеным хлебом, репой, брюквой. Груня сглотнула слюну, прижалась к забору, чтобы не упасть. Жить! Ей сильно, до боли захотелось жить. Вот так, чтобы пахло печеным хлебом, чтобы есть досыта, смеяться от избытка сил. Но сейчас силы ее покидали. В щель забора она увидела, как та самая тетка понесла целое ведро вареной брюквы. Дождалась, когда хозяйка уйдет в дом, быстро, откуда и сила взялась, добежала до корыта, выхватила пару брюквин и бросилась за ворота. А вслед ей неслось:

– Нищенка брюкву украла у порося! Сямен, держи ее! Силантий, спущай пса!

Груня бежала, на ходу ела брюкву, но ее уже настигал огромный пес, хакая слюной. Сбил с ног. Начал рвать прелый зипун, кусать. Тут подбежала баба, ударила Груню поленом по спине, замахнулась второй раз, чтобы ударить по голове, но подскочил ее муж, закричал:

– Озверела! Ведь у тебя своих семеро, неужели не жалко чужого дитя? Дома я тебе задам. Погоди!

Подошли мужики и бабы. Начали расспрашивать: чья и откуда? Груня, всхлипывая от боли и от обиды, рассказала о себе и своей беде.

– Давайте поможем чутка. Помни – отдаем последнее… – за всех сказал тот самый бородач, который так плохо принял Груню. Теперь пожалел.

Набили Грунину торбу картошкой, хлебом, брюквой и отправили домой со словами:

– Не ходи больше, люди злы не оттого, что им жалко, а оттого, что жрать неча. Всех работа вымучила. Разве к кому из богатых сходи и в долг попроси, – советовал бородач.

Груня шла домой. Дождь прекратился. Сильно начало греть солнце. В кустах на все голоса заливались пичуги. Трезвонили жаворонки над пашнями. Ну точно так же, как у них на Смоленщине. Но ничто не радовало девушку. Куда пойти? У кого просить помощи? Ведь этих крох хватит на три дня, а потом? В Божье Поле податься? Нет, стыдно идти нищенкой в Божье Поле, там Федька. Слышала она, что Калина наскреб еще денег и купил другого коня. А если… если сходить к Безродному? Вона как он зыркал глазами на нее? Не нищенкой, а попросить в долг.

Пришла домой. Накормила отца. Затем достала из-под нар щенят и долго любовалась ими. Прижала к лицу их теплые тельца да так и застыла. Очнулась оттого, что кто-то лизнул ее руку.

Найда принесла задавленного зайца.

– Хорошая ты моя, зайца нам принесла. Сама-то хоть сыта ли? Тятя, тятя, Найда нам зайца принесла.

– Отбери, пока не съела, и свари его. Это бог нам послал.

Груня решила натушить картошки с зайчатиной. Хоть раз поесть досыта. А там будь что будет! Вкусно пахло мясным. Даже рези в животе начались. Потом они ели. Ели и старались не смотреть друг другу в глаза. Оба понимали, что это последний сытный обед. Будет ли еще такой?

Найда больше не приносила зайцев. Хотя в тайгу она уходила и возвращалась оттуда с раздутым животом. Наверное, изюбра задавила, а может быть, косулю. Груня хотела пойти за ней, но побоялась тайги.

Уже пять дней в доме Маковых, кроме воды, ничего не было. Груня все собиралась сходить в Божье Поле, но так и не осмелилась. Правда, еще раз ходила в Суворово и там выменяла за щенят булку хлеба. За двух охотничьих щенят – булку. У того бородатого мужика тоже ощенилась сука, она-то и приняла чужих щенят.

Сегодня Груня собралась идти в Сяхово, чтобы променять остальных щенят, хоть за кусочек хлеба. Может быть, кто и возьмет. Но на рассвете бодро процокали копыта по тропе. Кто-то с хрипотцой в голосе крикнул:

– Эй, хозяева, принимай гостя!

– Это тот бирюк с парохода, – узнала голос Безродного Груня и вся сжалась.

– С чего он бирюк-то! Обнаковенный человек. Открой!

– Не хочу подниматься, силов нету. Пусть сам заходит. Найда, не рычать.

– Этот-то биток и подмазывался ко мне: мол, нет в доме хозяйки. Вот с чего я и взял, что Федька нам не пара.

– Он злой. Губы смеются, а в глазах зло. Не пошла бы я за него.

– Хотел я тебя к нему направить за едомой-то, да побоялся твоего гнева. Умирать, дак вместях. Хоща тебе жить бы и жить надо.

Безродный распахнул дверь, стукнулся лбом о притолоку, откачнулся назад, весело бросил:

– Здорово ли живете?

– Как бог послал, так и живем, – ответил с нар Терентий. – Грешны мы, видно, перед ним, вот и шлет он нам одну беду за другой. Треплет нас судьба-лихоманка.

– Да вот прослышал. Пришел помочь. На одном пароходе рвотой давились. Как же случилось, что вас обокрали?

– Надо спросить того, кто такую подлость учинил. Лиходей. Коней украл, едому увез и спакостил. Чтобы ему подавиться! Умираем с голодухи. Пришел кстати, ежли с помощью.

Безродный отвел глаза. Ему ли было не знать того лиходея – они с Цыганом на себе выносили мешки с мукой, муку высыпали в речку, а коней Цыган угнал в Ольгу, продал и деньги пропил. Так надо было: иначе Груню не забрать, голод же любого сделает покладистым. Да и Маков выбрал место кстати. Здесь и будет ихняя база, а Маков будет их дворовым псом. Лучше и не придумать.

Из-под нар выползла Найда. Обнюхала ноги гостя, зевнула и снова уползла к щенятам.

– Видная собака. Купили?

– Купили, – с вызовом ответила Груня. – Надо бы раньше купить, так не случилось бы такого. Штаны-то бы спустила ворюгам. Хочешь, продам? Сто рублей за суку и щенят.

– Нет, не надо, сам пойду за собаку. А ты все такая же языкастая.

– Такой уж уродилась.

– Ладно, Груша, не груби человеку. Зачем пожаловал?

– Да вы что, разум потеряли? Оба лежат пластами и еще спрашивают, зачем и пошто пришел. Да вас спасать от смертушки.

– Спасать? Здесь даром никто никого не спасет и не поможет, – вздохнул обреченно Терентий.

– А я хочу даром. Вот полюбилась мне твоя дочка еще там, на пароходе, – и сна нет. Знаю, что она меня не жалует. А вот помогу и уеду. Пусть помнит, что есть на этом свете добрые люди. Нет-нет, я не сватать приехал. В такой час не сватают. На чужом горе не играют. Привез вам муки и разной едомы.

– Купить меня хочешь?

– Нет же, Груня. Помочь приехал. Как услышал, что тебя чуть не съел пес, баба чуть не убила, так сразу и бросился сюда. В тайге я был. Прознай раньше про все, давно бы на помощь пришел. Мне ничего от тебя не надо, просто останемся добрыми знакомыми.

– «Добрыми»… – с трудом выдавила Груня. Хотела подняться с нар, но сил не было.

– Вот, попей молока, окрепнешь. Ты тоже, Терентий, подкрепись. Сметанки похлебай, сила будет, – хрипловато говорил и говорил Безродный, подкармливая хозяев.

Сам же, засучив рукава, начал хлопотать у печки. Он привез полпуда жирной изюбрятины, сварил бульон.

– Много есть нельзя, живот скрутит. Помахоньку. Я не уеду, пока ты, Груня, на ноги не станешь. Не такой я уж злой, как ты подумала обо мне на пароходе. Там я спьяна тебе гадостей наговорил. Такого больше не будет. А теперь поспите. Эх, домишко-то у вас, будто водой нанесло. Ну ничего, что-нибудь придумаем. Спите, а я ваши пашни посмотрю. Ить пора хлеба сеять.

– Чего там сеять, ить не боронены.

– Кликну мужиков из Суворова – все сделают.

Пока Маковы спали, Безродный позвал мужиков из деревни. Они проборонили пашню, посеяли пшеницу. Их же попросил рубить лес на дом. Хорошо обещал заплатить. Все закрутилось. Послал в Ольгу за лекарем, чтобы поднять на ноги Терентия: он тоже нужен.

Груня быстро окрепла и скоро сама начала стряпать. Было из чего. А тут лекарь приехал, привез с собой золотые и серебряные иглы, осмотрел Терентия. Долго слушал пульс, долго колдовал над стариком, втыкал в его тело золотые иглы, заставлял после этого спать, поил горькими травами. Через пять дней Терентий мог шевелить ногами, вставать, а на десятый день уже ходил по двору. Умело командовал плотниками, как будто все так должно и быть.

– Да пазы-то поплотнее подгоняйте. Чище угол рубите.

– Кабы не клин, не мох, так и плотник ба сдох, – отшучивались плотники. Это уже были другие люди. Они низко кланялись в ноги Терентию, заискивающе улыбались. А полмесяца назад отмахнулись от него, ничем не помогли.

Терентий вначале был хмур и зол на сельчан, но потом отошел. Просто однажды сам себя спросил: а что бы он на их месте делал? То же бы, что и они с ним сделали. Теперь они все в его руках. Безродный отвалил ему две тысячи рубликов и доверил всю стройку и расчет с работниками. Он ведь и сам строился. На два дома не разорвешься. И строился Терентий с размахом. Дом – пятистенок. Амбар под пудовым замком. Омшаник, потому что Безродный обещал купить ему пчел. В конюшне стояло два сильных мерина. Захотел бы Терентий, могло стоять и пять коней. Только зачем? Сказал же Безродный, что сильно на пашни не надо надеяться. Лучше жить тайгой. Но одно волновало Терентия: как же Груня? Вон она ходит по подворью хмурая, грустная, как затравленная лисичка. Она-то понимает, что не зря так щедр Безродный. Все это он делает ради нее. Но не лежит к нему сердце. А если бы не он? Если бы не подъехал он вовремя… Умерли бы, и никто не узнал. Разве случайный прохожий бы завернул и нашел трупы. Лучше об этом не думать. Все должно уладиться.

Груня начала приглядываться к Степану. Поняла, что он любит ее. Но близко к себе не подпускала. Потом чуть смягчилась, когда справили новоселье. Тоже шумное и бестолковое. Однажды сказала:

– Знаешь, Степан, и люб ты мне и не люб. Не пойму я тебя. Но вижу, что радеешь ради меня. Столько денег ухлопал. Засылай сватов. Судьба, видно.

Безродный просиял:

– Конечно же для тебя, моя хорошая. Завтра же будут сваты…

Потом они съездили в Ольгу. Обвенчались, вернулись в Божье Поле. Степан Безродный закатил пышную свадьбу. Он расщедрился как никогда. Дружкам и были пристав Баулин и уездный староста Ломакин. На подворье стояли столы: в доме не вместились бы все приглашенные. А тут, под липами, под жарким солнцем, еще и лучше.

И снова не было на свадьбе Турина и Калины Козина. Это задело Безродного и чуть даже встревожило. Не хотелось ему иметь здесь врагов. Понимал Безродный, что умница Груня далеко видит. Да и Козин сам себе на уме, хоть и кажется таким простачком.

Не знал о свадьбе только Федька. Он вконец надсадился на пашне и метался в горячечном бреду, простуженный и замотанный тяжелым трудом.