Телеги Козиных и Гуриных, протарахтев по каменистой дороге, остановились посредине села Божье Поле. Село стояло на пригорке, растянулось в одну улицу, обоими концами уперлось в тайгу. Чуть в стороне протекала речка Голубая. За ней дыбились горбатые сопки, виднелись редкие латки кедров и рыжий дубняк. Слева тоже тайга. Вдали высились горы. Каменистые россыпи, глубокие провалы – так называемое Пятигорье. Свое названье Божье Поле получило от охотников. На самой высокой горе есть маленькое озерко, а вокруг него небольшая поляна. Вода в озере чистая-чистая, как глаза у ребенка. А полянка светлая-светлая, как улыбка доброго человека. Старшина села Ломакин с друзьями обосновался здесь первым: деревню вначале назвали не то Заплетайкой, не то Гольянами, но деревенские набрели, охотясь, на это поле и назвали его Божьим. Потому что на таком поле мог только бог отдыхать. Будто опускался с небес и отдыхал на этой полянке, попивая хрустальную воду. Деревню переименовали в Божье Поле. Никто против не был. Так ее и записали в анналах управленческого комитета.

Переселенцев тут же окружили старожилы. А старожилом здесь назывался тот, кто прожил хотя бы год на этой земле. И не поймут новички, то ли рады люди их приезду, то ли нет – в глазах у каждого тупое безразличие; голодный блеск, усталость.

Одна баба вздохнула и сказала:

– Господи, еще одних бог принес на маету!

А старожил Феофил Розов, низкорослый, рыжеватый, поддернул опадающие штаны, высморкался, шаркнул ногой по пыли, зло заговорил:

– Значит, и вам не сидится на месте? Трясете штанами, а толку-то? Кормить вшу приехали? А для ча?

– А ты для ча сюда приволокся? – хмуро огрызнулся Калина.

– Тебя, дурака, не спросил, вот и приволокся. Но когда задумаешь бежать назад, приди ко мне – покажу верную дорогу.

– Бежать нам уже некуда, – устало ответил Калина. – Позади царь, впереди море. Да и зачем бежать, вона сколько здесь земли, знай паши. Дома бы с такой землей я развернулся!

– Развернулся бы ногами к шее… Здесь уже не один ерой развернулся. Вона видишь погост, все туда пошли, кто хотел развернуться.

– Будя! – строго сказал высокий и дородный мужик. – Я Ломакин, старшина деревни. Пять лет уже здеся живу, и ничо. А этого заморыша не слухайте. Он тем и жив, что срамит всех и вся, а сам и верно только трясет штанами. Приехала – приветим. Только вот что, други, земли здесь и впрямь трудные, крепкие, каждый клочок отвоевывать надо. Тайга. Но вы не бойтесь, осилите. Глаза боятся, а руки все сделают. Откуда?

– Тамбовский я, чай! – ответил Калина.

– Ну! – обрадовался Розов. – Земляк, знать. А тут уже «чай» не говорят. Тут без «чай» обходимся. Тогда не убежите: тамбовские люди до земли жадные, потому как вдосталь никто, окромя кулачья, ее не имел. Как там и что?

– Ха, давно ли сам-то оттуда? – смягчился и Калина.

– Второй год. После бунта уехал. Ить и наша деревня бунтовала.

– А ты? – повернулся Ломакин к Турину.

– Я что, я вечнопоселенец, мне бежать и вовсе нельзя.

– Политический поди? – насторожился Ломакин.

– Не дорос до политического, но был с ними, потому и угодил сюда.

– Славно. Но уговор такой – не впутывай людей в политику, им и без политики тута тошно, – нахмурил кустистые брови старшина.

– Чего их путать, сами помалу узнают правду.

Ломакин отвел переселенцам места под дома. Просто привел в дубняк и сказал:

– Тут и ставьте себе жилье.

Разбили переселенцы свои латаные палатки, а вечером собрался народ, чтобы послушать байки со всего света. Что там творится?

– А что там творится? Вся Расея в бегах. Мечется мужик, все ищет себе пристанища. Да кусок посытнее. Лучше скажите, как вы тут? – заговорил Турин.

– Здесь главное дело – найти жилу, поймать фазана за хвост, тогда поживешь, – уже без зла заговорил Феофил.

– А ты поймал? – усмехнулся Турин.

– То-то, что нет. Но поймаю. А когда поймаю, то уж не отпущу.

– Как найти ту жилу? – встрепенулся Калина.

– Очень даже просто. Землю пахать, знамо, надо, но вся сила в тайге: там зверь, там пушнина, там корень женьшень. Энто такой корень, коий стоит здесь дороже золота. Его пьют и едят от всякой хворобы. Будто старик молодеет на десятки лет. Когда все добудешь, потом надо сколотить лавочку – и живи, в ус не дуй.

Долго говорили мужики и незаметно пришли к выводу, что надо им учиться обживать таежную целину. В этом могут помочь только старожилы или староверы. Не спалось новоселам, нудливые думы одолевали. Да и кому бы спалось на новом месте с такими заботами, с трудной работой впереди? Надо строить дом, поднимать пашни, огород. Куда ни кинь – не поднятая целина. Никто ничего не приготовил.

Чуть свет поднял староста Ломакин новоселов и повел отводить им земли. Засыпаться некогда. Вышли в долину Безымянного ключа. Ломакин поднялся на вершину сопки, не спеша осмотрелся и сказал:

– Ну вот что, други. Ты, Гурин, возьмешь себе всю правую сторону ключа, ты, Козин, всю левую. Вот и робите.

– Это как же? Так, без сажени, без отмера и землю брать?

– А кто ее будет мерить? Твоя земля до самого Пятигорья, хошь – и там на камнях паши. Мне мерить вам землю недосуг. Сам меряй. Аль мало?

– Даже дюже много, – усмехнулся Гурин. – Бери часть моей земли, Калина.

– А отдашь?

– Да ты открой глаза-то. Ить здесь столько земли, что на десятерых хватит, ежли тайгу раскорчевать.

– А я возьму и раскорчую. Вот удружил, вот человек, даром что бунтовщик. По-царски делишь землю, Сидор Лукьяныч. Столько бы земли иметь дома…

– Эх, калина-ягода, – протянул Ломакин, – вижу, сорвешь ты пуп, спину надсадишь, тогда придется тебе лечиться у бабки Секлетиньи. Не вылечит – умрешь, сажень отведу – хватит по-за глаза. Ну прощевайте. Побежал. Робить надо.

Калина долго и жадно шарил глазами по своей земле. Верст на семь растянулся ключ, а до Пятигорья и все пятнадцать наберется. И в ширину версты две-три. Помещиком стал Калина, удельным князем.

Он, Калина, как одержимый начал корчевать заросли орешника, таволги, валить деревья, расчищать землю под будущие пашни. А через неделю его было не узнать: осунулся, похудел, руки в ссадинах, замочалилась сивая борода. И не только он, вся его семья от мала до велика воевала с тайгой. Все также стали черны и худы. На мучной болтушке много не напашешь. Раскорчевали до трех десятин, включая и полянки. Собрались пахать. Гурин предложил Козину собраться на пахоту общиной, семьи четыре, у кого по одному коню, пахать четверкой целину.

– Нет, я буду один поднимать целину.

И Калина начал поднимать целину. Запряг в плуг кобылицу, а в пристяжку поставил Марфу, двух старших дочек, сам взялся за плуг.

– Но-о, тронули!

Хрустнула под лемехом земля, отвалился жирный пласт. Кобылица согнулась от натуги, с храпом потянула плуг. Не жалея сил, тянули бечевки и «пристяжные». И когда кто-то падал, Калина бросал рукоять плуга, поднимал упавшую:

– Ну, передохнем. Встань-ка за плуг, а я за коня пороблю. Вспашем. Потом посеем. Сами по себе. Никому не должны.

За ключом с мужиками пахал на четверке коней Турин. И даже четыре коня с трудом тянули плуг. А Козины уже к обеду не могли стоять на ногах. Вымотала их трудная земля.

– Ну, еще чуток, а там будем отдыхать, – подбадривал своих Калина. – Еще чуток.

Но тут случилось страшное и непоправимое: кобылица вдруг мелко задрожала, подогнула ноги и упала на пахоту, забила ногами, сдохла.

Прибежали мужики, набросились на Калину:

– Коня загнал. Детей и женку в могилу гонишь. Одумайся! Что теперь будешь делать?

Калина, будто оглушенный, молчал. Присев на корточки, гладил гриву павшей кобылы, затем поднялся, взял в руки мотыгу и начал мотыжить землю, целину. Это был молчаливый ответ всем мужикам.

Калина и семья с утра до вечера рубили мотыгами пласты цепкой целины, рвали корни. Неделю, другую. Дело продвигалось медленно. Наконец все вымотались. Первой упала на парную землю Марфа, простонала:

– Нет силов, не могу боле. Все. Хошь убей, не могу! Будя! Детей угробим. Иди проси мужиков, чтобы помогли.

И Калина пошел. Ломакин огладил свою окладистую бороду, заговорил:

– Пришел, значитца. Ладно, человек ты нашенский, так и быть, вспашем, отбороним, но чтобы у меня больше не чудил. Здесь в одиночку можно только с бабой переспать. Долга испугался. Какой же долг-то? Ежли уж говорить начистоту, то тута мы все друг другу должны по самые уши. Розову я давал хлеба в долг, а он до сих пор не отдал. А с чего ему отдавать? Сами ждут не дождут лебеды. Пошли к мужикам, поклонись в ноги – и помогут.

Поклонился Калина. Старожилы подняли ему три десятины целины, разборонили крепкие комья. Калина начал сеять хлеб…