8
Когда на выжженных ранним палом лугах зацветают подснежники и одевают оголенную землю в свой первый, легкий наряд, кажется, что небо с землей слилось воедино, так нежен этот голубой покров. Пусть стоят еще безлистыми березники, пусть в ручьях и глубоких оврагах лежат серые пласты нерастаявшего льда, пусть по утрам серебрит крыши домов колючий иней, — цветут подснежники, значит, весна пришла. Весна! И с нею благоуханный воздух, и песни утренних жаворонков, и с нею — любовь…
Но быстро отцветают подснежники, и тогда, в одну нить теплую ночь, словно пеной окутаются черемушники и пьянящий, терпкий аромат разольется над ручьями. Порывом страсти охвачена в это время природа — все стремится взойти, пробиться к свету, раскрыться, зацвести. Все жаждет жизни. И всюду жизнь. Посмотри: нет и пяди земли, где в пору цветения черемух не зачиналась бы новая жизнь.
А когда пролетит эта пора и опадут лепестки белоснежных черемух и перестанут на землю ложиться серебристые утренники, на горах сплошным розовым туманом распустятся пышные рододендроны. И холодные, неприютные скалы согреются в их легком пламени. С этой поры начинается зрелость…
Алексей Антонович Мирвольский отставил в сторону круглое туалетное зеркало, перед которым брился, и встал. Он был одет так, как одеваются для дальних летних прогулок: белый альпаговый костюм, белая же чесучовая рубашка с шелковым витым пояском и простые юфтевые сапоги, сшитые по мерке. Подумал немного и, потянувшись было к картузу с лаковым козырьком, отвел руку и надел серую фетровую шляпу.
Ему захотелось еще раз посмотреть на себя в зеркало. Он увидел мягкий овал лица, чуть тронутого морщинками у переносья и на лбу; голубые, слишком голубые глаза; маленькие усы над правильно очерченным ртом с немного оттопыренной верхней губой.
«Набираю солидность, — подумал Алексей Антонович, разглядывая свое отражение. — Мне уже двадцать семь лет…»
Высокие и узкие старинные часы с выпуклым сверкающим циферблатом и медленно-медленно качающимся маятником показывали без четверти пять. Он подошел к окну и откинул занавеску. Тихая и безлюдная лежала улица, и только в конце, где ее пересекал Московский тракт, был виден поднимающийся круто в гору длинный обоз. Глубокая тень лежала еще на дороге, и только над самой горой золотились два круглых облака, освещенные снизу первым утренним лучом. Алексей Антонович бес-Цельно пересчитал подводы в обозе — их оказалось двадцать четыре, — еще раз посмотрел на часы и, подойдя к двери, ведущей в комнату Ольги Петровны, негромко окликнул:
Мама! Закрой, пожалуйста, за мной дверь. Она, привычная к ночным вызовам, спросила.
Что случилось, Алешенька? Алексей Антонович успокоил:
Не волнуйся, ничего не случилось. И прости, что так рано разбудил тебя. Закрой за мной дверь. Я ухожу.
Та спросила, не выходя из комнаты:
Далеко ли, Алешенька?
Люблю, когда спрашивают не «куда», а «далеко ли».
Суеверие?
Если хочешь — да, немножко и не во всех случаях.
Ты идешь на прогулку? — Она одевалась; слышно было, как шаркали по полу ночные туфли. — И, конечно, с Анютой?
Тебе это неприятно?
Она милая барышня, очень милая, — задумчиво и уважительно отозвалась мать, выходя из своей комнаты, — я была бы рада со временем назвать ее своей дочерью.
Ты, мама, умышленно не говоришь «снохой»? — засмеялся Алексей Антонович.
Да, мне это слово не нравится так же, как тебе «куда».
А тебя не стало бы шокировать, что она горничная?
Нет, Алешенька! Труд, какой бы он ни был, не позорит человека. К тому же Анюта человек нашего круга: тоже из семьи ссыльного.
Да, но я все-таки доктор, — подмигивая и молодцевато покручивая усы, сказал Алексей Антонович.
Анюта очень умная девушка. Была бы жива ее мать, она, как и я тебя, вывела бы девочку в люди.
Тогда мне нужно спешить, мама. Не то я окажусь женатым, еще не выходя из дома.
Он взял приготовленный с вечера небольшой дорожный саквояж и распахнул дверь.
До свидания, мама. Я иду гулять, просто гулять. А ты опять ложись и спи.
Над рекой, черкая острыми крыльями по воде, охотились за мошками стрижи. Они то исчезали один за другим в бесчисленных отверстиях-гнездах, словно высверленных в обрывистом глинистом берегу, то вылетали оттуда, наполняя гомоном тихую свежесть утра. Вода стояла высокая, и тальники на островах были затоплены почти до макушек. Они шевелились, как от ветра. Паромщик перетаскивал подъездные мостки. Вода все поднималась и начинала заливать их.
Филипп! — окликнул паромщика Алексей Антонович. — Скоро поплывешь на ту сторону?
А вам что, в слободу, что ли? — отозвался Филипп, захлестывая канат за столб, косо вкопанный в землю.
Надо бы в слободу.
Только что плавал, Алексей Антонович, поранее бы вам подойти. Больно уж хлопотно в такую воду подчаливать на том берегу: неглубоко, карбас по гальке скребет, а струя жмет так, аж спасения нет, — заклиниться на мель недолго. Да уж, коли надо, поехали! Для вас всегда уважу.
Напором воды паром сразу оттолкнуло от берега. Филипп перевел рули и поставил лодки наискось к течению. Громыхая, покатилось по стальному тросу, натянутому поперек реки, вертикально поставленное на пароме бревно. Вода шуршала, разбиваясь о лодки. Постукивали в борта коряги, поднятые половодьем. Плыли белые хлопья пены.
Это что ж, Филипп, вода все еще прибывает? — спросил Алексей Антонович, полной грудью вдыхая свежий речной воздух.
Видите, бугром стоит середина и плавник расталкивает к берегам — значит, идет на подъем, — разъяснил Филипп. — А к ночи еще пуще вверх пойдет. К ночи вода завсегда валом накатывает. За день-то солнцем ключи разогреет, вот вода и образуется.
А как ты думаешь, можно пройти сегодня низом, иод Мольтенским утесом?
Да как вам сказать… — почесал затылок Филипп. — Так ежели только впритирку к утесу. А прибудет еще на аршин-полтора — и никак не пройти.
И он стал рассказывать, как бывает опасно ходить в большую воду под утесом. Алексей Антонович слушал его рассеянно. Он поглядывал то на карманные часы, то на пустой открытый берег, к которому полным ходом приближался паром.
— Что вы экую рань поднялись сегодня, Алексей Антонович? — давая руля более отлого, чтобы замедлить ход парома, полюбопытствовал Филипп. — К больному куда спешите, что ли?
Алексей Антонович молча кивнул головой.
Василевских горничная тоже сегодня ни свет ни заря в город поехала. Вот только что перед вами на наш берег переправил.
На наш берег? — с недоумением спросил Алексей Антонович и повернулся к паромщику.
Ага, — подтвердил Филипп, — высадил ее, да и стал мостки перетягивать. А тут и вы подоспели.
Ах, боже мой, что же это я? Оказывается, забыл инструменты… — торопливо заговорил Алексей Антонович, чувствуя, что эта наивная и никчемная ложь вгоняет его в краску. — Придется вернуться обратно. Давай-ка обратно, пожалуйста…
Эх, елки осиновые! — сокрушенно вздохнул Филипп, сваливая рули в обратную сторону. — Почитай, до места доехали. Как это вас угораздило забыть? По примете так: коли вернулся, все одно удачи от этого дела не жди.
Ерунда все эти приметы!
Ну, как сказать! Не всякие приметы ерунда, — обиделся паромщик, — а ежели эта примета, так самая верная.
Алексей Антонович улыбнулся, но больше не стал возражать Филиппу.
Так вас как — ожидать или плыть за реку, ежели кто подъедет? — спросил Филипп, когда паром ткнулся в берег и заскрипели прижатые к отмели мостки.
Не жди. Не поеду я сегодня на ту сторону, — усмехнувшись, махнул рукой Алексей Антонович, — поверю твоей-примете.
Во, правильно, Алексей Антонович! — обрадовался Филипп. — Черт его бей, лучше день переждать, чем погубить больного…
Еще издали, торопливо шагая по крутой тропе, Алексей Антонович заметил у часовенки, что стояла на обрыве Вознесенской горы, ожидающую его девушку. Одетая в длинное коричневое платье с кружевным воротничком, она резко выделялась на белом фоне часовни. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Алексей Антонович, смущенный, предстал перед ней.
Анна Макаровна, простите, ради бога… — виновато начал он.
Здесь самое подходящее место для исповеди, — блеснув из-под ресниц черными глазами, указала Анюта на часовню.
Темноволосая, высокая, с тонкими чертами лица и манерой смотреть из-под полуопущенных век, для своих девятнадцати лет она казалась, пожалуй, слишком взрослой, но это — когда вела скучный разговор. Развеселившись же, она так еще по-ребячьи встряхивала и вертела головой, что тяжелая черная коса со спины перелетала на грудь.
Смеялась она заливисто и звонко, заражая всех своим весельем. Даже всегда серьезный и сухо деловой Иван Максимович не мог сохранять обычную строгость в лице — улыбался.
Все в городе, пожалуй только кроме Алексея Антоновича, звали ее просто Анютой.
Так, так, — покачивая головой, продолжала девушка, — барышне не так-то легко было отпроситься, барышня ночь не спит, на рассвете в окно вылезает, заставляет паромщика за одним человеком паром через реку гнать, барышня идет курочкиным шажком и приходит первая, а кавалер…
…идет ей навстречу, — подхватил Алексей Антоиог вич, — заставляет паромщика одного его перевозить на ту сторону, а переплыв реку, узнает, что барышня уже переправилась. Он возвращается обратно и страусовым шагом мчится на гору, и… А почему вы, Анна Макаровна, в окно вылезали?
Степаниду Кузьмовну будить постеснялась. Она на ночь дверь запирает и ключ под подушку себе кладет: разбойников боится. Это она еще вашего Паклина помнит. Узнала бы, что мы с вами его пещеру осматривать собрались, умерла бы со страху.
Да ведь Паклина давно и в живых нет, — засмеялся Алексей Антонович.
Все равно. Из уважения к нему боится.
Вздор! — пренебрежительно сказал Алексей Антонович. — Впрочем, вы все это, может быть, потому говорите, что и сами боитесь Паклина? Не так ли, Анна Макаровна?
Паклина я не боюсь, — с такой многозначительной интонацией ответила Анюта, что Алексей Антонович невольно спросил:
А кого же вы боитесь?
Вас и летучих мышей, — не то шутя, не то серьезно проговорила Анюта. — В пещерах всегда бывают летучие мыши. Пойдемте, с обрыва посмотрим на реку.
Они обошли часовню и остановились над обрывом. Как стены старинных замков, падали вниз желтые, из крепкого песчаника утесы. Дальше шел невероятно крутой откос, усеянный обломками камней. У подножия горы, легко неся на себе черный, смытый с берегов плавник, катилась Уда. Налево, в бесконечной дали гор, холмов и лугов, чуть подернутых дымкой лесного пожара, река то сверкала светлой полоской стали, то чуть обозначалась строгой серой чертой; вправо, рассекая Шиверск на две половины, шла могучим, широким потоком и сразу обрывалась, словно уйдя под землю, пряталась за поворотом. Город, озаренный первыми лучами солнца, просыпался; над крышами домов кое-где вились прозрачные дымки; маленькие, как букашки, двигались пешеходы. Пастух гнал стадо коров, размахивая и щелкая длинным бичом, но звуки не доносились сюда. Неколебимая тишина стояла над обрывом. Подними голову — и словно летишь в глубокую синеву неба вслед за быстро движущимися с востока легкими облаками.
Какие просторы! — прошептала Анюта. — Туда бы, вдаль, унестись…
Алексей Антонович взял ее за локоть и, отведя от края, усадил на холмик, заросший упругими плетями темно-зеленой жестколистой толокнянки.
Боже, как хорошо! — поглаживая возле себя блестящие листочки толокнянки, твердила Анюта.
Алексей Антонович стоял рядом, сняв шляпу.
На кустах ольховника, на молодых березках искрились капли росы. Тяжелый аромат цветущего багульника кружил голову. В глубине леса призывно и страстно закуковала кукушка. Она перелетала, все отдаляясь, и чистый звук ее голоса, казалось, растворялся в вершинах сосен.
Пойдемте, Алексей Антонович, — вставая, вздохнула Анюта, — и начинайте мне рассказывать, как вы обещали, о самом страшном человеке.
Я не знаю, что вам рассказать о себе.
— Почему о себе? Вы обещали рассказать о Паклипе.
Да. Но ведь вы боитесь меня больше, чем Паклина, следовательно, самый страшный человек — это я.
Так, — склонила Анюта голову набок, — хорошо. Ну, тогда рассказывайте о себе.
