4

Лиза стояла у раскрытого окошка, вдыхая густые весенние запахи. Трава, темная, сочная, плотной зеленой щетиной подымалась вокруг избенки. Солнце садилось в горные цепи, отбрасывая от деревьев уродливые тени. Становилось прохладно. В кустах за Уватчиком хрипло скрипел коростель.

Бессильно поникнув головой, прислонилась Лиза к косяку. Мысли, гнетущие, разорванные, неслись, переплетались…

…Вот она, маленькая девочка, на покосе — косить еще силенки не хватает — осталась варить обед. Она гордится порученной ей работой, не сводит глаз с котелка и беспрерывно мешает душистую кашу. Мошка больно сечет лицо, лезет в глаза, в нос, она отмахивается веткой черемухи, прячется в дым, а сетку надевать не хочет: жарко в ней. И когда отец с матерью кончают прокосы, звонким голосом кричит: «О-о-о-бе-е-дать!»

С улыбками старшие подходят к костру; мать идет к ручью, в погребок, за сметаной; отец присаживается отбивать косы.

Молодец, дочка, — похваливает он, — стряпать научилась! Скоро замуж отдадим. Присматривай, Клавдея, жениха.

Садятся обедать в кружок — котелок посредине, — отец первый пробует, откладывает ложку в сторону и, усмехаясь, говорит:

Ну, мать, должно, Лизутка ученой будет… Как там чайник, еще не скипел?

Каша горькая от соли…

…Лиза первый раз на вечерке. Зима. Изба жарко натоплена. Полно девок и парней. Смех, шутки, визг.

Она и раньше, с ребятишками, бегала смотреть на пляску, да на нее тогда парни и взгляда не бросали, а сейчас гармонист, лихо, с переборами, выделывая на двухрядке «Подгорную», глаз с нее не сводит.

Начали играть в «соседи». Соседом подсел гармонист, обвил руками ее плечи, что-то шепчет на ухо — ничего не слышит она, бьется сердце, глаз. а застилает туман.

Сосед, доволен ты своей соседкой?

Доволен.

Покажи свое удовольствие.

Гармонист крепко обнимает ее, тянется к губам. Ей стыдно и в то же время радостно… Нет! Она вырывается, бежит в сени. Вслед несется дружный хохот. А парень нагоняет ее в сенях, хватает в охапку, целует и в клубах морозного пара тащит обратно, красную от стыда…

Мысли оборвал детский, сердце щемящий плач. Лиза очнулась, подошла к постели и стала баюкать ребенка:

Ребенок притих.

И снова в памяти встает пережитое…..Прошлое лето угадало жаркое, к тому же частенько перепадали дожди. Оттого как на дрожжах поднималась трава в лугах, грибы полонили березники, в борах наливались ядреные ягоды.

Голубицы уродилось особенно много. Девчата собирались ватагами, оглашали бор хохотом, визгом и криками, а к вечеру, задорно распевая частушки, несли на плечах ведра, полные сладкой ягоды. Крепкие зубы блестели синим отливом.

Кончался сенокос. Приближалась страда. Ильча, отец Лизы, хлеба не сеял. С тех пор как женился он и, стремясь к независимости, ушел из работников от кулака Сиренева, стал заниматься охотничьим промыслом. Только летом, бывало, для коня подкосит травы, что придется на его долю по жребию, и снова подастся в тайгу. Некуда больше деваться. Захватили на еланях добрые земли деревенские богатеи, а на песках либо в пизинах не хлеб родится, а слезы. И уж кому-кому, а прежнему батраку, которому теперь — ишь ты! — на других работать солоно показалось, разве уступят хозяева пай доброй земли? Нет, никогда. Ушел из работников? Так знай же, как жить без земли, как жить без хозяина! Поживи, поживи, пока сам молодой да есть охотничий фарт у тебя, а потом… И поклонишься — хозяева снова не возьмут. Тогда умирай, похоронить земля найдется.

Уйти бы в тайгу, поставить там себе избушку, как делают другие зимовщики-охотники, и жить поближе к промысловым местам. Так и там, на хороших угодьях, живут уже и в соседи к себе чужого человека не пустят, не дадут половинить с ними зверя, которого можно добыть. А в пустой тайге и сам жить не захочешь. Порывался Ильча уйти вовсе далеко, в самое Белогорье, — Клавдея не хочет. «На безлюдье шибко тоскливо жить, — говорит. — Тут и нужда если прихватит, все же есть занять у кого». Так и остался Ильча, хотя без земли, но на людях, на селе, неподалеку от соседей, у которых при нужде и хлеба занять можно…

Ильчин покос краем упирался в болото. На кочках, как спелая рожь, сухо шелестела высокая, остролистая трава — гогон. Плотными, тяжелыми валами ложился он под косой.

Тяжело убирать покосы в болоте: надобно косу держать на весу, воткнется в кочку — еле вытащишь. Измаялись все. А тут непогодь: только перевернешь гребь — набежит облако, брызнет дождем, вымочит сено.

В один из праздничных дией Лиза отпросилась у отца сходить с подружками по ягоды. С соседних покосов девчата давно уехали домой, в село, готовить серпы, крутить свясла, к страде на покосах остались одни мужики — дометывать сено в зароды. До села от Ильчина покоса было верст шесть, а бор с голубичником был еще дальше, за широкой еланью. Долго не пускал отец, уговаривал:

Отдохнула бы ты, Лизутка, утомилась ведь. Гребь-то ноне вон какая трудная! Пробегаешь день, а завтра — господь даст вйдро — опять становиться на работу. Ягод тебе захотелось, так сходила бы лучше с матерью в болото княженики побрать. Нынче страсть как много ее уродилось. Все кочки словно кровью обрызганы. И ягода вкусом своим не в пример голубице.

Да разве сговоришь девушку, когда она две недели с подругами не виделась?

Упросила-таки Лиза отца. Прибежала в село, а девчат нет никого, все давно уже в лес ушли. Схватила ведро и бросилась за ними вдогонку.

Добежала до леса. Вошла. Густой, но чудо какой вкусный запах распаренной солнцем хвои ударил в лицо. Невольно улыбнулась — так было приятно.

Роса обсохла, и Лиза никак не могла определить, в каком направлении пошли ее сверстницы. Раза два она крикнула, но голос сразу потерялся. Лиза пошла наугад. Было тихо; сквозь вершины деревьев голубело далекое небо, назойливо сновала перед лицом мошка, да изредка надрывно кричал удод.

Из мелкой сосновой чащи с шумом выпорхнул выводок рябчиков, расселся тут же, в вершинах. Лизе стало жаль их тревожить — она вернулась назад, обошла далеко стороной. Сразу же, в первой лощинке, нашла осыпанный крупными ягодами голубичник. Подосадовала: девчата ушли невесть куда, а здесь, под боком, вон какая богатая ягода! Лиза присела и стала брать голубицу, мурлыча под нос:

Кто-то обхватил ей ладонями голову и зажал глаза.

Ай! Кто это? — рванулась Лиза.

Тихо! Дура! Чего испугалась?

Голос, жесткий и требовательный, показался совсем незнакомым, — страшно стало ей.

Ай! Помо-гите! — отчаянно и что есть силы закричала она.

Ты так?

И в тот же миг тяжелый кулак опустился Лизе на голову. Потемнело в глазах… Сосны враз сомкнулись вершинами, скрыли ясное солнце…

Стряхнула с себя тягостное оцепенение она глубокой ночью. Тихонько побрела, спотыкаясь о бурелом. К рассвету дошла до покоса. В нерешительности постояла у входа, а потом вползла в балаган и разбудила мать. Хотелось услышать слова утешения — мать поможет. Та проснулась, досадливо заворчала:

Вернулась? Чего тебе? Не зорится еще?

Мама, выйди на время. Мне надо сказать…

Еще новое дело надумала! Здесь говори. Я спать хочу. Бродит до света, а тут работа стоит.

Выйди, мама, прошу тебя!

В голосе дочери мать почувствовала что-то неладное. Позевывая от предутренного холодка, вылезла из балагана. Лиза искала слов и не могла найти. Мать взглянула на нее: изодранное платье, бледное, замученное лицо… Мать поняла. Хрипло спросила:

Господи!.. Да что же это такое? Кто тебя?

Силой взял, мама… В лесу…

Кто?

Не знаю. Подкрался… Ударил… Лучше бы сразу смерть. Мама, научи, что делать теперь. Убить себя?

Бог с тобой, Лизанька, разве можно душу свою губить? Вины твоей нет. Расскажи мне все… все,, без утайки.

И Лиза ей рассказала.

Мать слушала молча, а заскорузлые дрожащие пальцы се все гладили, гладили Лизины плечи, и теплые слезы капали на склоненную голову дочери.

Просыпаясь, заворочался отец в балагане. Женщины притихли.

Весь день, ничего не подозревая, отец подсмеивался над пасмурным видом дочери:

Говорил: «Лизутка, не ходи в село». Вот и пришла скучная. Али о милом загрустила? Рано бы тебе еще думать.

Лиза вспыхнула. Кровь бросилась в лицо, выступили слезы, но промолчала, ничего не ответила. За обедом Лиза тоже не сказала ни слова. Потупив глаза сидела она возле общей чашки; кусок не шел ей в горло.

Вечером мать позвала:

Ильча, поди-ка сюда, ручка на косьевище ослабла, а развязать постегонку никак не могу, — сама украдкой махнула рукой Лизе: уходи в балаган, дескать.

Поздно кончился их разговор. На чем они порешили, Лиза не знала. Только, лежа до утра без сна, с открытыми глазами, слышала, как ворочался и вздыхал отец.

За шестнадцать дней, до самого конца покоса, отец не сказал Лизе нп слова, как будто бы ее и не было вовсе. Мать не смела ее утешить.

А еще через неделю Лизу просватали за Порфирия…

Смеркалось. Лиза сеяла в амбаре муку. В открытую дверь она видела, как, поднявшись от реки, через двор прошли двое мужчин с веревочной снастью на плечах. Одного из них Лиза узнала — Егорша Елизарьев, руба-хинский мужик, с ним вместе часто отец ездил на промысел в тайгу, второй был незнаком. Высокий, темно-русый и чуточку горбится, будто длинные руки тянут его к земле.

Когда Лиза окончила работу и внесла в избу насеянную муку, на столе мутным пятном светилась керосиновая лампа, как пчелка, жужжал самовар, стояли чашки, бутылки вина. За переборкой в кухне охала мать. У нее с утра сильно болела голова.

Лиза достала из подполья квашонку и приготовилась растворять опару. Мать поманила ее пальцем.

Лизанька, поди попотчуй гостей. Самовар скипятила я, а больше сил нету. Поднять головы не могу — ломит.

Лиза умоляюще взглянула на нее. Мать лежала на лавке, окутав мокрой тряпкой голову.

— Лизавета, — позвал отец, — иди чай наливай! Лиза молча подошла к столу.

А! Молодая хозяюшка! — усмехнулся Егорша. — Поздороваться бы надобно. Что же заспесивилась, девушка?

Лиза смутилась и ничего не ответила.

А расцвела у тебя дочка, — продолжал Егорша, обращаясь к Ильче, — расцвела, вылитая мать! Красавица!

Женихи за тобой, Лиза, поди, табуном ходят? — повернулся он к ней. — Когда замуж будем отдавать? Присмотрела

себе?

Лиза едва удержалась, чтобы не заплакать. А Егор-ша, заплетаясь пьяным языком, продолжал трунить:

Видно, запросу много взять хочешь? Что ж, не худо, не худо, девка складная. Дадут. А вот, глянь сюда. Лиза: чем не жених? — хлопнул он своего товарища по плечу. — Порфишка, подберись!..

Порфирий тупо глядел на Лизу. Он был пьян. Ильча сидел неподвижно, угрюмо нахмурив брови.

А что, Порфишка, — все больше оживлялся Егор-ша, — складись такое дело: вот плавим мы с тобой лес, остановились сегодня на пути у дружка, у Ильчи, заночевать. Погостились. И тут красотку дочку заприметили. Приглянулась. Посватали. Уплыли в город, там расчет за лес получили. А через неделю свадьбу сыграли. И зажил Порфишка по-хозяйски. Тихой семейной жизнью. Ха-ха-ха!.. Женить, Порфишка?

Жени, — медленно выговорил Порфирий.

Ильча резко встал из-за стола, так что забренчала посуда. Лиза, опустившись на лавку, прижалась к стене. Мать вздыхала за переборкой.

Ты что, Ильча? — удивился Егорша. — Обиделся?

Была бы обида, — вполголоса сказал Ильча, — а сейчас нет ее. Подумал: растил, растил дочку, и вот… уйдет..* к кому… другому…

Го, Ильча! Девке замуж идти — свое счастье найти. Возмужала — задерживать нечего, попусту молодость утрачивать.

Что это у нас за разговор? — так же тихо сказал Ильча, а у самого губы дрожали. — Будто мы и впрямь сватовство затеяли! Не хочу я про такие дела толковать, языками чесать.

А пошто языками чесать? — не унимался Егорша. — Возьмем и посватаем. Сразу, сейчас вот и посватаем. Порфишка, будешь жениться?

Буду, — трезвея и не спуская удивленно-радостного взгляда с испуганного, побледневшего лица Лизы, ответил Порфирий.

— Ну, так что, Ильча, как думаешь? Отдашь Лизку? Ильча грузно уперся в стол кулаками. Погнулась столешница. Лиза у стены замерла.