19
Лизе не спалось. Лежа в постели, она повторяла в уме все то, что прочитала за последние дни в книжках, принесенных Васей. Особенно ей понравилась одна, под названием «На кого мы работаем?». Все в ней было так просто и понятно, что Лиза подумала: «Почему же я сама обо всем этом раньше не догадалась?»
Другие две книжки были трудные. В них тоже говорилось о рабочих, но часто встречались такие слова, которых она никогда не слыхала. Правда, она тут же спросила Васю, и он ей объяснил — оказывается, как. хорошо он все знает — но с одного раза такое крепко не запомнишь. Надо будет перечитать и потом снова поговорить с Васей.
Да, теперь она знает, почему такие книжки крадучись от начальства читать надо… Не зря людей в тюрьму за это сажают. Видно, крепко боится начальство, чтобы рабочие правду не узнали.
От напора новых, волнующих мыслей кружилась голова.
Лиза встала, умылась и, заплетая волосы в косы, распахнула наружную дверь вагончика. Сразу повеяло прохладой.
От палаток доносились голоса, крики, брань, гремели ведра. Десятники будили рабочих. Утренней порой легче работалось и меньше ела неуемная мошка.
Рабочие выходили из палаток злые, заспанные; почесываясь, шли к общему умывальнику. Краников в умывальнике было мало, создавались очереди.
Мойся белей, дед Еремей, — острили ожидающие, — гляди, сороки на гнездо унесут.
Сложив лодочкой ладони, Еремей не спеша прижимал краник умывальника и, нацедив воды, тер густую черную бороду.
Ладно, помалкивайте там, молокососы, — ворчал он не оглядываясь, — зависть вас берет, голощеких. Ешьте мяса больше, и у вас волос будет гуще.
Хо-хо-хо! Какой удалый! Где его взять, мясо-то?
У инженера в погребушке! — выкрикнул кто-то.
Хо-хо! Инженеру самому для бороды надо.
Чего для бороды! Бреет он бороду.
Белесый рассвет зацвел желтой зарей. Высокие, тонкие сосны впились в небо острыми шпилями. По вершинам деревьев прокатился ветер. Дважды крикнул удод и замолк.
Давай, давай! Шевелись! — торопили рабочих десятники. — Холодком до завтрака хорошо поработаем. Эй, давай, вы-хо-ди!
Лиза стояла в дверях и смотрела, как мимо нее проходили рабочие, жилистые, заветренные, в одежде, залепленной желтой глиной, плохо обутые. И ей сейчас казалось, что это были уже другие рабочие, не те, каких она привыкла видеть раньше. Именно об этих рабочих рассказывали книжки, принесенные Васей.
Ну-ка, песню!
Люди сдвинулись цлотпее. В середине резкий, высокий голос завел:
Спускается солнце за степи, Вдали золотится ковыль., Колодников звонкие цепи Взметают дорожную пыль.
И хором, гудящим и грозным, грянуло:
динь-бом! Слышен звон кандальный.
Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний.
Снова зазвенел одинокий голос:
Динь-бом, динь-бом! Слышно, там идут.
И сразу дружно все подхватили:
Нашего товарища на каторгу ведут.
Отставить! Отставить! — закричал старший десятник, забегая вперед. — Давай веселую!
А юношеский сильный голос вызывающе продолжал:
Идут они с бритыми лбами, Шагают вперед тяжело. Угрюмые сдвинулись брови. На сердце раздумье легло.
Прекратить] — задыхался в злобе десятник. — Говорят, давай веселую! Ну-кося, — запел он сам, перебивая:
В Иркутским, на бульварте,
Там музыка играла,
А милая Наташа
С извозчиком гуляла.
Хор сбился, раскололся. Одна часть уверенно и твердо закончила припев:
Динь-бом, динь-бом! Слышен звон кандальный,
Динь-бом, динь-бом! Путь сибирский дальний.
Другая, визжа и подсвистывая, подхватила припев пошленькой песенки:
Перстенек золотой,
Талисман мой ты будешь вечно дорогой.
Паренек молодой,
Чернобривый, черноглазый, удалой!..
— А ну тебя к черту! — кто-то густо сказал в толпе. Раздался смех. Песни оборвались, рабочие пошли
молча.
Лиза прибрала вагончик еще до восхода солнца. Несколько раз вытерла мягкой тряпкой письменный стол Маннберга, поправила подушки на постели, оторвала вчерашний листок от календаря.
Вагончик теперь одиноко стоял на путях. Маннбергу надоело жить в очень близком соседстве с рабочими, и он приказал его откатить от палаток. Рабочие раздражали своими песнями, шумом, разводили дымные костры и в котлах дарили вонючую солонину — это отбивало у Маннберга аппетит.
Лиза было уселась на ступеньке вагончика, но наступившая после ухода рабочих тишина теперь ей казалась тягостной.
«Пойти разве на полотно? — подумала Лиза. — Давне не была. Посмотреть, как работают».
Она закрыла дверь вагончика на замок и тихо побрела вдоль линии рельсов. Ее обогнал паровоз, толкавший перед собой десяток платформ, груженных балластом, и остановился в глубокой выемке. Лиза прошла мимо него. Весь лоснящийся от мазута, машинист крикнул из окна будки:
Эх, денек какой разгорается!
Хороший денек! — весело откликнулась Лиза.
Две блестящие полосы металла выбегали из глубокой выемки и, сделав поворот, вливались в другую, меньшую. Между ними, по откосам насыпи, чернели разбросанные шпалы, на рельсах стояла пустая вагонетка. Лиза мино вала и вторую выемку, ее дальнюю кромку и уселась на высоко срезанном пеньке.
Отсюда хорошо была видна дорога и на запад и на восток. К западу это была ровная дугообразная насыпь. В оврагах она расходилась широким конусом, в выемку вползала тонкая, легкая. Пестрели свежевыкрашенные указатели подъемов с набитыми на верхушках двухцветными табличками: правая сторона белая, левая. — черная. На старом месте по-прежнему дымил паровоз. Его не было «видно, только серое облако крутилось над лесом.
К востоку, неподалеку за выемкой, где сидела Лиза, ровная линия обрывалась. Здесь царил рабочий беспорядок. Грудами валялись шпалы; вкривь и вкось на насыпи лежали рельсы. Под откосами торчали полузасыпанные песком разбитые носилки. Рабочие шили путь. Широко размахиваясь и акая при ударе, забивали в шпалы костыли. Другие выравнивали верхний профиль пути, укладывали шпалы. Еще часть рабочих копала кювет.
К Лизе легко доносился их разговор, она видела их, узнавала знакомых.
Ребята, — выбрасывая из кювета лопатой песок, рассказывал Кондрат, — слыхали? Никифору в палатку запрещенную книжку кто-то вчера подбросил. И как получилось? Один он был в палатке, вышел по надобности, вернулся — на постели книжка. Выбежал сразу наружу — вокруг уж нет ни души. Вот история!
А чего история! — отозвался, втыкая лопату в землю, молодой парень. — Со мной интереснее было. Пошли мы вчера вечерком с Данилой в лесок, сороковку на вольном воздухе выпить. Этот старик Федос с нами увязался. Сидим, выпиваем, вонючей селедкой — чтоб ей провалиться! — закусываем. И чего хорошо я запомнил: уходя из палатки, в кисет табаку досыпал, кисет в пиджачишко сунул, в карман. Это к тому говорю, — пояснил он, — что знаю твердо: кроме кисета, в кармане ничего у меня не было. Ну вот, сидим, выпиваем. Вася к нам подошел. Я еще посмеялся: «Тебя, говорю, Вася, бутылка, должно, как магнитом притягивает. Ушли мы тихонько, а ты нас отыскал». Он тоже посмеялся. А потом полез я в карман за кисетом, закурить, — там листовка.
Брось врать-то, Левушка, — сказал Кондрат, а сам в усы улыбнулся.
Рассказчика тесно обступили рабочие.
Ей-богу, правда! — заверил парень. — Я, братцы, так и остолбенел. Ну откуда? Не подходил ко мне никто. Федос разве только. Спрашиваю: «Не ты, деда?» Он меня так перекрестил! Ясно, не он. Тут Вася полез в карман к себе. И у него то же!..
Вот язви тебя! — восхищенно выкрикнул из круга один рабочий. — Молодцы! Кто это только?
Глядим с Васей друг на друга, руками разводим, а оба в грамоте сильны, как телята в пляске.
Так и не прочли, что в листовках было написано? Эх!..
Кой-как разобрались. Упарились оба, пока прочитали… Данила еще помогал.
Лиза слушала разговор, улыбалась: ой, конечно же Васиных рук это дело! Ловко он их разыграл.
Ну, и чего же там было написано? — спросил Кондрат и пальцем поманил Еремея: — Подойди поближе, послушай.
А вот чего. Все на память я запомнил. «Товарищи рабочие! Вас заставляют работать за бесценок, кормят тухлым мясом, гнилой селедкой…»
Верно сказано! — дружным вздохом откликнулись
ему.
«…если кто заболеет — умирай! Зато набивают карманы…»
По местам давайте скорей! — крикнула Лиза рабочим. Она сверху заметила, как по выемке торопливо шагал
десятник.
Все тотчас взялись за лопаты. Только Кондрат проворчал:
Черт полосатый! Не дал кончить парню… Десятник прошелся, подозрительно поглядывая на рабочих, повертел головой направо, налево. Приказал:
Эй, вы! Четверо ступайте, с насыпи лишние шпалы все собрать, укатить на вагонетке вперед по линии.
Четверо рабочих во главе с дедом Еремеем пошли выполнять распоряжение.
Шпалы ложились на вагонетку ровно, плотно, со звоном.
Хватит, ну ее к черту, — сказал Еремей, сбрасывая на землю фуражку и утирая подолом рубахи пот с лица. — Вчетвером, не евши, пожалуй, и не укатишь. Лучше второй раз потом сходим.
Подали бы паровоз с платформой. Эвон в выемке так ведь, попусту пыхтит.
Ему сюда, под гору, тяжело спускаться.
Ребята, шутки шутками, а нам за выемкой, гляди ведь, шибко на подъем… Не вгоним в гору.
Ни черта! Пока под уклон — раскатим пуще… Выскочит.
Пошли?
Пошли!
Восемь рук уперлись в задний брус вагонетки. Рабочие, кряхтя, медленно, вершок за вершком, двинулись вперед. Набрав скорость, вагонетка пошла легче.
Эх, родная! Наддай! — кричали мужики.
Поехала в лес за орехами…
Разгонись, раскатись… Ну, милая!..
Айда, ребята, цепляйся, садись! В гору выедем. Во-во! Держись!.. Гляди, обратно, язва, не пошла бы.
Легче пошла, родные, легче!..
Отдыхай, опускай руки… Вагонетка ходко приближалась к выемке.
Эй-ге! Лизавета! — кричали теперь ей снизу мужики. — Спускайся, прокатим.
Во всей партии маннберговских рабочих Лиза была единственной женщиной. Однако, несмотря на это, ни один из самых беспутных парней, что называется «с бору да с сосенки», никогда не посмел заговорить с ней развязно. Лизу все любили и уважали. «Всем родная, — говорили о ней. — Наша!»
И многие всерьез называли ее дочерью.
Ну, скорей слезай сверху, доченька, — задрал бороду дед Еремей. — Верно, прокатим.
Ладно, ладно, — откликнулась Лиза й засмеялась. — Тоже силачи! Разве слезть мне да вам еще пособить?
Но-но, не смейся, угоним одни!..
Не конфузь нас, дочка…
Стой! — вдруг закричал Еремей. — Фуражку-то забыл, где шпалы грузили!
А чего орешь? Возьми да вернись, пока далеко не ушли.
И то вернуться, — согласился Еремей. — А не тяжело одним-то?
Не-ет, раскатилась здорово.
Теперь и на подъем сама выскочит.
Еремей подтолкнул еще раз вагонетку и побежал назад по шпалам.
Дядя Еремей, — крикнула ему Лиза, — не беги хлестко, обутки потеряешь!
Еремей не расслышал, на бегу оглянулся, махнул рукой и, придерживая ладонью сердце, пошел дальше скорым шагом. Вагонетка скрылась за откосом выемки.
Лиза посмотрела на Еремея. Вот он дошел до середипы насыпи, нагнулся, поднял фуражку, повернулся, увидел Лизу и помахал ей. Он что-то кричал, но слова плохо долетали.
Славный этот дед Еремей! Наладилась бы у него хорошая жизнь скорее!
Еремей шел по шпалам обратно, широко размахивая руками. Потом опустился на полотно дороги, между рельсами, стащил сапоги и стал перематывать портянки. Вдруг он запел заливисто, потряхивая бородой, покачиваясь всем телом. Недавно человек в Сибири, а слюбился с народом, с его песнями.
Звонок звенит насчет проверки —
Ланцов из замка убежал…
Лиза вполголоса ему подпевала:
По веревочной лестнице спустился…
Из дальней выемки, той, где пыхтел паровоз, вдруг выкатилась нагруженная балластом платформа. Она катилась очень быстро, под уклон, все набирая скорость. Еремей сидел к ней спиной, подвертывал портянки и распевал:
Эх, да по веревочной лестнице спустился…
А платформа набегала прямо на него.
У Лизы захватило дыхание. Она хотела крикнуть и не могла, только махала руками. Еремей тряхнул бородой — должно быть, улыбнулся — ив ответ помахал сапогом.
…Ланцов из замка убежал…
Платформа была совсем близко! Катилась, выставив черные буфера, и грузный крюк покачивался впереди… — А-ай! — вырвалось у Лизы.
Еремей дернулся, должно быть все же услышав крик Лизы и гуд колес, подобрал портянки и бросился на четвереньках через рельсы. В тот же миг по его ногам прокатилась платформа… Еремей взмахнул левой рукой, как бы пытаясь оттолкнуть от себя что-то очень тяжелое, приподнялся одними плечами и упал, уткнувшись лицом в песок.
Лиза заметалась. Она бросилась было к Еремею, но сообразила, что ей одной там ничего не сделать, и повернула обратно — догонять рабочих, укативших вагонетку. Оглянулась. Платформа полным ходом приближалась к выемке… Господи! Что же делать? Настигнет мужиков, еще и этих ударит в спину…
Она сбежала вниз, подняла валявшуюся в канаве шпалу и, задыхаясь, потащила ее наверх, на полотно. Песок сдвигался, осыпался под ногами, а шпала была очень тяжелая — Лиза едва успела сунуть ее одним концом поперек пути и отскочить в сторону. Платформа ткнулась, подпрыгнула и передним скатом слетела с рельсов.
Тогда Лиза помчалась вдоль выемкп. Увидела рабочих. Выгнав вагонетку на подъем, они отдыхали. Лиза издали крикнула им:
Скорей, скорей! Еремея зарезало… — и побежала обратно.
К Еремею Лиза подбежала первая. Он редко стонал, бессильно двигая по земле руками. Левая нога в коленном суставе у него была отрезана прочь; правая с натянутым до половины сапогом держалась на лоскуте кожи, вывернувшись кверху носком. Вокруг натекла лужа крови.
Дя-дя Еремей, — жалобно всхлипнула Лиза, схватив его под мышки и силясь повернуть вверх лицом, — очнись, миленький…
Не трожь, дочка, — надсадно охнул Еремей. — Horn бы стянуть чем потуже, кровью… исхожу…
На побелевшем его лице неестественно черной казалась густая борода. На лбу блестели крупные капли пота.
Лиза собрала последние силы, положила Еремея на спину и, взглянув на раздробленные обрубки и лоскут кожи на правой ноге, закрутившийся теперь жгутом, качнулась и опустилась на песок.
Подбежали рабочие.
Что делать-то с тобой, дед Еремей? — растерянно спрашивали у него.
Завяжите… хоть… рубахой… — слабеющим голосом сказал Еремей. — Шумит… в голове… Попить бы… Дарье… не пишите… пока… не пугайте…
Левушка, — подтолкнул молодого парня Кондрат, — ну-кося махом беги за выемку, кликни всех мужиков да воды захвати во что-нибудь, ежели есть в полубочье.
Левушка мотнул головой и, припадая на правую ногу, бросился по шпалам. Кондрат стащил с себя через голову потную, замазанную глиной и смолой рубаху и, не разрывая ее, замотал Еремею левую ногу. Кровь тотчас же просочилась насквозь.
Доктора бы, — бормотал второй рабочий, торопливо развязывая кушак и тоже снимая рубаху, — а тут по всей линии ни одного не держат. Ах ты, жисть! Нет, ни черта с этой ногой не сделать, мешается конец, не отрезало начисто.
Еремей открыл глаза.
Отсеките… ногу-то…
Бывает, срастется, — возразил ему было мужик. — Хотя куда тут!.. Едва на лоскутке болтается… — Сам шарил в кармане. — Где-то складник, кажись, был…
Лиза не выдержала, вскочила и опрометью бросилась вниз, под откос. О г выемки бежала толпа рабочих, гневная, негодующая…
Войдя в вагончик, Лиза почти без памяти упала на постель. Бледное, опавшее лицо Еремея, его раздавленные ноги и блестящий конец перочинного ножа мелькали перед глазами.
Господи, не дай умереть Еремею! — шептала ofia, чувствуя, как тошнота спазмами сжимает горло. — Как без него маленькая останется?..
Обессилев, незаметно для себя Лиза заснула.
Спала она недолго и открыла глаза с ощущением сильной боли в голове. На кровать широкой, могучей струей лились из окна лучи солнца. В освещенном квадрате стены отчетливо выделялась олеография, изображавшая трогательный сюжет: высокий седобородый дьякон благоговейно читает манифест императора Александра II об освобождении крестьян. Толпа притихла. Всюду на лицах наивные, детские улыбки. Глаза с восторгом устремились на чтеца. Руки творят размашистое крестное знамение. Вся картина пропитана светом неизъяснимой радости.
Лиза часто рассматривала олеографию, и прежде она вызывала чувство какого-то умиления. Император Александр, отсутствовавший на картине, восполнялся воображением и чудился чем-то большим, огромным, как фасад собора за спиной дьякона, и светлым, сияющим, как лик Христа на маннберговском киоте.
Теперь Лизе почему-то неприятно было смотреть на картину. Неправда! Нечему так радоваться народу…
И словно подтолкнуло Лизу:
— Ой, что же это я? Надо к дяде Еремею. Как он там? Опрометью выскочила она, забыв даже закрыть на замок вагончик.
В бараке, куда занесли Еремея, было полно народу. Лиза вбежала туда и у самых дверей первого увидела Васю. Он стоял, окруженный рабочими, и что-то им говорил страстно, горячо.
Вася, жив дядя Еремей? — устало переводя дух, спросила Лиза.
Пока жив. Надо в город, в больницу, везти, — вполголоса ответил ей Вася и спросил в свою очередь: — Манн-берг еще пе вернулся?
Нет. Навряд даже завтра под вечер приедет.
Товарищи, — повел руками Вася, словно собирая ими рабочих вокруг себя, — значит, договорились? Как только приедет Маннберг, мы все вместе пойдем и заявим ему наше решительное требование: иметь па участке врача, амбулаторию и перевязочный пункт.
На линии выставлять ограждения, — добавил. Кондрат.
Рабочие одобрительно заговорили:
Правильно!
Беречь жизпь человеческую!..
