17

В сырой низине, сплошь заросшей медвяно пахнущим белоголовником, на Порфирия тучей налетела мошка. Она, как ледяная крупа в зимнюю вьюгу, вихрилась вокруг него, больно секла лицо, слепила глаза, забивалась в нос, в уши, заползала в рукава рубахи и жалила, жалила зло, неуемно. Порфирий наломал хрупких стеблей белоголов-ника, стал обмахиваться. Его, словно снежком, осыпали круглые белые лепестки, мелкие веточки, обламываясь, падали за воротник и кололи разгоряченную шею. А мошка становилась все гуще и гуще, злее и назойливей. Порфирий не выдержал и упал на траву вниз лицом — отдышаться. Вот, проклятая, навалилась! И до зимовья дойти не дала… Он искоса глянул на руки: все в крови, искусала мошка. Порфирий зло усмехнулся. Кровь! Всем надо сосать кровь человеческую: и этой чуть заметной мошке, от которой в бессильной ярости будешь кричать, грызть зубами землю — и все же ее не победишь, не одолеешь; и тем людишкам в Тайшете, и в Шиверске, и, наверно, везде, которые тоже, как мошка, жалят, грызут, грызут без пощады и с которыми справиться тоже никак невозможно. Он приподнялся, встал на колени и погрозил кулаком туда, откуда пришел.

Он шел из Тайшета…

Недели за две до этого, бродя с ружьем по верховьям Джуглыма, Порфирий присел отдохнуть у небольшого ручья, бурлившего среди камней в узкой расселине. Он долго сидел, блаженно вытянув ноги, натруженные долгой ходьбой. Время от времени он черпал пригоршней воду и пил, наслаждаясь ее бодрящим холодком.

Но у берега было мелко, Порфирий каждйй раз ладонью задевал дно — поднималась легкая муть, и соринки вместе с водой попадали в пригоршню. Он решил выкопать ямку. Стал черпать хрустящий под пальцами крупный песок и выбрасывать его на берег.

Вдруг что-то желтенькое блеснуло у него на ладони. Порфирий плеснул водой. Да… это золото. Небольшой комочек, величиной с горошинку. Порфирий повертел его, разглядывая с любопытством, отложил в сторону и опять взялся раскапывать ямку. И снова такой же желтенький комочек мелькнул в светлых струях ручья. Порфирий всю жизнь свою трудом зарабатывал на хлеб, он верил только в свои руки, в свою силу и никогда не искал дикого счастья — «фарта». Больше того, он боялся этого «фарта», всей душой, всем своим существом отвергая даже мысли о «фарте», — он помнил, отчего и как погиб его отец. Теперь Порфирий держал на ладони золото и думал: что это — «фарт»? «Фарт», которого он не искал и не добивался. Взять его или не взять? Кому золото? Всякому или только тому, кто любит его, кто и жизни своей не пожалеет ради него?..

К себе в зимовье Порфирий вернулся через три дня, принес завязанную в тряпицу горсть золотых зерен. Принес и бросил равнодушно на стол. Пожалуй, он больше радовался десятку белок, добытых трудной охотой, чем этому легко взятому им из ручья золоту. Но он его все же взял. Взял прежде всего потому, что до зимы, до нового промысла, еще далеко, а мука и охотничий припас на исходе. А теперь будет с чем пойти в Тайшет, к Сидору Борисовичу. Он разделил золото на две части, одну половину оставил в зимовье, а с другой пошел в Тайшет.

Сидор Борисович сперва было удивился, увидя Порфи-рия. Мешка с пушниной нет у него. Зачем пришел мужик? Потом удовлетворенно усмехнулся: значит, в долг просить пришел? Хорошо! Долг крепче привяжет.

Ну, купец, с каким товаром пожаловал? — сухо спросил он, как-то боком поворачиваясь к Порфирию и всем своим видом показывая, что больших щедрот Порфирию от него ждать нечего.

Порфирий молча положил на прилавок узелок с золотом.

Сидор Борисович вздрогнул, цепкими пальцами схватил узелок, развязал его, глянул на золото, потом на Порфирия, подошел к двери и бросил в петлю тяжелый крюк. В лавке они были только двое.

Так, мужик, — сказал Сидор Борисович, подойдя к Порфирию. — Кого прикончил?

Порфирий отшатнулся.

Где? Кого? — сильнее наступая, повторил свой вопрос Сидор Борисович.

Чтобы я! — ошеломленный страшным подозрением, закричал Порфирий. — Нашел я в ручье… своими руками намыл…

Кому ты говоришь, мужик? Признался бы сразу — и кончено. Все равно за такое золото цену я тебе не прибавлю.

Говорю — в ручье намыл…

Ага! В ручье?.. А на чьем прииске? Кто хозяин этому золоту? А? — тихо спросил Сидор Борисович, кладя на плечи Порфирия свей сухие, длинные руки. — Так и так, мужик, твое золото краденое. Принес — ну и не шуми.

Я не крал, я нашел. И в ничьей земле, — стряхивая руки лавочника, сказал Порфирий. — Отдай мне золото, пойду продам другому.

Сидор Борисович стал у двери, придавил рукой крюк.

Стой, дурачина! — прошипел он. — Куда ты пойдешь? Ты не знаешь, что нет ничьей земли? Земля всегда чья-нибудь. И золото чье-нибудь. Либо казенное, либо хозяина прииска. В чьей земле ты его взял? В остолбленной хозяином прииска? Так хозяину и принеси. В казенной земле? Заяви казне. — Он засмеялся своим мелким смешком. — Стань тогда сначала сам хозяином прииска… Ие получится? Нет. Так и говори сразу: «Принес я вам, Сидор Борисович, краденое золото. Возьмите, да и не шибко прижимайте меня. Я и еще принесу, все золото только вам буду носить». Вот как, мужик…

Кровь застучала в висках у Порфирия. Пальцы сжались в кулаки. Он с трудом перевел дыхание. Так, значит, Порфишку в воры записывают? Да еще чтобы всю жизнь тайком носить краденое?

Сидор Борисович, — сказал Порфирий, едва сдерживая прилив закипевшего в нем бешенства, — отдай мне золото, и пойду я…

Вон, вон, возьми его с прилавка, — не отходя от двери, показал пальцем на узелок Сидор Борисович, — возьми. Только что ты с ним делать станешь?

Порфирий взял узелок, встряхнул на ладони, сунул за пазуху.

Что хочу. Хоть опять брошу в воду!

Сидор Борисович покачал головой. Взгляд у него замаслился, как у кошки, лениво играющей с замученным мышонком.

Нет, не бросишь, — сказал он почти ласково, — и от меня с золотом не уйдешь.

Уйду! — Порфирий кинул правую руку наотмашь. — К че-рту тебя!

Ан не уйдешь. — Сидор Борисович сбросил крюк и широко распахнул дверь на улицу. — Уйди! Ну, уйди! — И легким, тихим шепотком, словно петлей за шею, охватил Порфирия: — А я скажу полиции, что ты душу человеческую в тайге загубил, взял золото, а мне предлагал потом…

Порфирий вскрикнул, схватил лавочника за ворот рубахи, рванул к себе, а потом изо всей силы отбросил к прилавку. Подбежал к нему и — раз, другой, третий — остервенело ударил кулаком» Выскочил за дверь, постоял на крыльце, переводя дыхание, — он слышал, как поднимался и отряхивался Сидор Борисович, — и медленно пошел налево, по дороге к своему зимовью. Так вот оно какое, золото! Вот для кого! Не для чистых рук оно. Будь оно проклято!..

Вернуться скорей на Джуглым! А как же с припасом, с мукой? С чем, как промышлять зиму? Теперь в Тайшет, к Сидору Борисовичу, дорога заказана. А к кому и куда идти? Не выходя из тайги, в тайге не проживешь. И лучше ли ему теперь в тайге живется, чем прежде, когда с Егор-шей вместе рубили и плавили лес? Нет, пожалуй, везде одинаково…

Эй, стой!..

Порфирий оглянулся. Быстрым шагом, придерживая рукой шашки, его нагоняли двое полицейских. Сердце Порфирия глухо застучало. Выходит, сдержал свое слово, донес Сидор Борисович.

Ах, сволочь! Бергал!..

Полицейские с ходу заломили Порфирию руки за спину. Он этого не ожидал. Попытался вырваться и не смог. Тонкий ремень стянул ему кисти рук. Один из полицейских толкнул его в спину концом ножен шашки.

Ну, пошел, скот!..

В участке у него отобрали золото, больно избили и бросили на пол в темном и пахнущем гнилью чулане. Его ни о чем не спрашивали, с ним не разговаривали, его только били. Ночь он пролежал на голом полу, без пищи, без питья, — а он не ел уже вторые сутки, — забытый, никому не нужный.

Утром у двери чулана застучали каблуки тяжелых сапог, брякнули ключи, началась возня с замком. Но вдруг чей-то хрипловатый начальнический голос все это оста. — новил:

Куда? Не надо. Бергала завтра отвести в тюрьму. Сегодня царский день…

Порфирий приподнялся на локте. Бергала? Выходит, он стал бергалом, таежным бродягой, душегубом… Его — в тюрьму? Отнять у него и самое дорогое — свободу? За что?.. Порфирий вскочил, метнулся по чулану из угла в угол, забарабанил кулаком в дверь. Он стучал долго, до тех пор, пока не заныли у него кулаки. И без пользы. Никто ему не откликнулся. Никто даже

не приблизился к двери. Что же, вымерли, что ли, все

здесь?

Он поднял сложенные руки, уронил их на дверь, припал головой. Сегодня царский день. Да, царский день… Царский… А не его, не Порфирия, день. Его день начнется завтра, когда отведут в тюрьму.

Но перед вечером снова загремели ключи. Дверь открылась. Порфирий увидел в полумраке коридора урядника с витыми погонами на плечах, полицейского, отступившего назад со связкой ключей, и сбоку, у стены, высокого сухого Сидора Борисовича.

— Выходи, бергал, — скомандовал урядник, — и больше не попадайся. Ну, пшел!

Жмурясь от косо падающих через крыши домов лучей вечернего солнца, Порфирий вышел на улицу. Она пестрела трехцветными флагами. Сидор Борисович в голубой шелковой рубахе, весь пахнущий репейным маслом и сапожной ваксой, подтолкнул его.

Чего остановился, мужик? Видишь, флаги кругом. Радость. И у тебя радость. А почему? По гроб жизни ты меня должен помнить. Быть бы тебе в тюрьме, да спас я тебя. Ты это понимаешь? Уговорил я кого следовало. Заплатил за тебя. Ради царского дня снисхождение сделали. Ударил ты меня вчера — тоже ради царского дня забуду. Гуляй, мужик, да понимай. Урок получил. Не будь в другой раз таким строптивым. Бери что дают…

Порфирий шел по улице, упрямо глядя вперед, стараясь не слушать лавочника. Разве можно хоть в чем-нибудь поверить ему? Он спас от тюрьмы? Он посадить хотел! Вот оно, золото! Вот оно какое, золото! К чьим рукам сейчас прилипло оно?

Когда опять придешь, мужик? Только теперь чтобы — чш! — тихо. Понял? И мимо меня чтобы тоже никуда.

Порфирий поднял было руку. Загорелась душа схватить опять так же за ворот, встряхнуть, швырнуть с дороги в канаву… Повсюду шли люди, смотрели на них со стороны: мирно беседует Сидор Борисович с каким-то мужиком из

тайги.

А если я тебе сейчас плюну в глаза, Сидор Борисович? — сдерживая внутреннюю дрожь, спросил Порфирий лавочника.

Тот не моргнул даже. Деловито ответил:

— Пожалеешь. Тогда еще не так пожалеешь. Лучше приходи.

И круто свернул в сторону.

На солнце набежало плотное облако. Зашумел ветер среди высоких стеблей белоголовника. Прохлада освежила лицо Порфирию. Ветром отбросило мошку назад, за спину.

Порфирий вскочил на ноги и пошел. Скорей, пока дует встречный ветер! Вот это хорошо!..

Теперь прийти в зимовье, вскипятить себе чаю, осмотреть поставленные в Джуглым морды — наверно, попалось десятка два хариусов, — сварить уху, вволю поесть, отдох-путь… А завтра налить круглых пуль — свинец еще есть, — взять винтовку и поискать дичинки на обед.

Порфирий подумал, что хорошо он сделал, пойдя в этот раз в Тайшет без ружья, только с охотничьим ножом па поясе, на случай негаданной встречи с медведем. Пожалуй, отобрали бы у него и винтовку с золотом вместе. Да, показал себя Сидор Борисович.

И волна злобы снова прокатилась по сердцу Порфирия. Везде, везде засели эти пауки-кровососы! Погибай или ползай перед ними на коленях, все им отдавай, даже честь свою… Как же жить? Хоть затворись от них у себя в зимовье, здесь, на Джуглыме, и сиди один. Здесь не найдут. Да ведь одному жить никак невозможно. Было бы хоть с кем горе делить! Эх, Егоршу бы сговорить сюда, что ли! А не вернее ли самому вовсе отсюда уйти! Только куда теперь?

Лицо Порфирия осветплось улыбкой: он увидел свое зимовье. Обогнуть мочажинку, густо заросшую малинником, и… Что такое? Почему в зимовье настежь распахнута дверь? Уходя, он не оставлял ее открытой. В колоды она входит туго, ветром ее не могло распахнуть. Значит, гость. Кто бы это? Кроме Егорши, с которым они вместе ставили избушку, кто знает это место? Никто. И никто за два года здесь не "был. Значит, пришел Егорша. Что же, хорошо, легок на помине. Коли решил он сам прийти, с ним можно чайку попить вместе, поговорить, как дальше устраивать жизнь.

Порфирий заторопился. Вбежал в зимовье. И стал как вкопанный. Нет никого. Но здесь были люди. Это он понял с первого взгляда. Кто был? Друг? Или?.. Винтовка всегда висела у него на деревянном гвозде, вбитом в стену. Нет ее! А мешок с соболями, с теми четырьмя соболями?

Нет и его. Порфирий бросился к изголовью постели, приподнял мягкие ветви пихтача. Здесь у него хранился сверток с охотничьим припасом. И сверток взят. Остатки муки в мешке в углу? Он перебежал за камелек. Пусто! Золото завязанным в тряпицу он положил на тесаную полку… Конечно, нет и золота… Все взял! Все! Все подчистую. Нет ничего. Порфирий стиснул ладонями голову. Закон тайги, незыблемый закон тайги нарушили! Весь охотничий припас… Винтовку даже взяли! Кто?..

Бергалы? Бродяги, скитающиеся по тайге! Охотники за старателями, за чужим счастьем? Они скитаются поблизости от приисков. А даже до Монкреса отсюда очень далеко… Когда все это было? Порфирий внимательно оглядел все зимовье. *На очаге лежали птичьи кости. Угли в кострище были вовсе холодные. Кости засохли.

Давно. Из ружья глухаря молодого убили. Вряд ли бы с моей винтовкой окрест стали охотиться. Стало быть, глухаренка с собой принесли. И ружье с ними было свое.

Порфирий стал шарить еще возле кострища. Нашел кусочек трута, на который выбивали из кремня искру, разводя огонь. Темный. У Порфирия светлее. Такой темный трут бывает из губок, что растут на деревьях не в тайге, а на открытых еланях. А это что? Просыпали золото? Нет. Порфирий поднял с полу что-то круглое, желтое…

Пистон… Стреляный, пистон от казенной винтовки, — прошептал Порфирий, разглядывая в пистоне впадину от бойка. — Значит, здесь заряжали и патроны. Кто же это? Кому моя шомпольная винтовка понадобилась?

Редко у кого из охотников бывают казенные винтовки, редко. Порфирий стал припоминать и не припомнил никого. По тайге экспедиции ходят… Но разве те возьмут?

Они кресать огонь из кремня не станут, — покачал головой Порфирий. — У них спички… Это кто-то из мужиков.

Бродяги? Сколько было их? Откуда пришли они? Порфирий подошел к столу. Здесь они ели. Вот хлебные крошки. Не сухари, а хлеб. Может, был и черствый, а хлеб. Откуда с хлебом попадут сюда люди? Из Тайшета? Из Ши-верска? Из Солонцов еще через Рубахину на Белогорье дорога… Крошки с одной стороны стола только. Выходит, был один человек. Пил чай, наверно. А деревянная плошка Порфирия, как была перевернутая, лежит в дальнем конце стола. Пил из своей посуды. Побрезгал чужой, да еще де

ревянной… Среди темных хлебных крошек виднелись белые прозрачные крупинки…

Соль? — Порфирий взял на язык. — Нет, сахар… Бергалы с сахаром чай не пьют. Из мужиков-то тоже мало кто пьет, кроме самых богатых.

Он вышел из зимовья. Тонкая осинка, росшая неподалеку от угла зимовья, была вся изверчена, натерта поводом. Здесь стоял привязанный конь. Нетерпеливым копытом он выбил глубокую ямку в земле. Худой, старый конь, пройдя дальний путь но тайге, не станет копытить землю, не станет рваться с привязи. Порфирий спустился к броду через Джуглым. Да, он приехал из-за речки и уехал туда же. Значит, из Шиверска или из Солонцов. Конь боялся идти в воду, долго плясал на спуске. Круглые, крепкие копыта у коня. Подкован на одни передки. В экспедициях куют коней на все четыре ноги. Этот подкован по-крестьянски. А вот и след человека. Сбросил конь его у самой воды, в плотном песке выдавился глубокий отпечаток ноги, обутой в крепкие, нерастоптанцые ичиги. Тоже не городская обувь… Кто же был здесь? Кто?

И Порфирию отчетливо представился' крепкий, рослый мужик с лоснящимся от жира лицом, с цепкой хваткой в руках, привыкший брать все себе, себе, от любого, никого не щадя, никого не жалея, брать последнее, брать из горла…

Ну добро же! — с холодной злобой крикнул Порфирий, обтирая ладонью пересохшие губы. — Нет от вас па земле места нигде. Чем ни займись, как ни работай, куда ни пойди, вы меня всюду находите, всюду. Ну, так и я теперь вас найду…

Впереди снежными белками блестел трезубец Уляхи. Где-то там, уже за его перевалом, едет теперь по тайге человек, которому всего мало, которому даже кусок свинца, щепоть пороха, шомпольная винтовка Порфирия, его последние капли крови — и то нужны!

Не сводя глаз с перевала, словно он видел и боялся там потерять свою цель, Порфирий перебрел через Джуглым и стал подниматься в гору.