13
Лакричник остался чрезвычайно доволен своим поведением. Он шел и вполголоса мурлыкал веселую песенку.
Хе-хе-хе! — рассмеялся он, припомнив последние слова. — Ловко я его приструнил. Теперь он с перепугу непременно кухарку за мной пришлет. Куда ему деваться.
Струсил улик…
Улик у Лакричника не было никаких. Мысль припугнуть купца вещественными доказательствами осенила его внезапно. И если до этого он не был вполне убежден, что ночью видел действительно Ивана Максимовича, то теперь последний выдал сам себя с головой.
Лакричник прекрасно понимал, что перед судом оо-винить Василева в поджоге дома и вместе с тем в гибели дворника ему вряд ли удастся. Нет других свидетелей, а сам Лакричник не бог весть какая птица… Он рассчитывал только на сплетню, но сплетню большую, которая может отравить всю жизнь человеку. Все сводилось к одному: во что оценит Иван Максимович сплетню? Сколько он даст, чтобы такой сплетни не было.
Он шел и уже не улыбался, а, опустив низко голову, раздумывал, как математик, решающий сложнейшую задачу.
На углу ему встретилась Клавдея. Она несла в руках пучок зеленой черемши.
Что же быстро нагостился, красавец? — улыбнулась она, поправляя туго затянутый на лбу платок. — Али чаевать с собой не посадили?
Злой огонек вспыхнул в глазах Лакричника. Он не любил бабьих насмешек. Улыбка Клавдеи ударила Лакричника прямо в сердце. Скосив в сторону глаза, он неторопливо ответил:
Иван Максимович мне не пара. Они привыкли вращаться в более приличном обществе. О делах только поговорили. Черемшу на базаре купили, Клавдия Андреевна?
А то где же?
Кушать будете?
Не на пол стелить, — засмеялась Клавдея.
Ионимаю. Имел в виду спросить другое: разве же вам плох стол Ивана Максимовича?
А ты думаешь, мне с хозяйского стола дают?
Не дают — хе-хе-хе, — так вы и сами потихоньку возьмете.
Воровкой никогда не была, и ты, бесстыдник, не попрекай меня этим.
Ай-ай, какая скромница! — покачал головой Лакричник. — Такая честность, такая невинность! Как и у дочери вашей, Елизаветы Ильинишны…
Ты мне про Лизаньку не поминай, — чувствуя, как
слезы застилают ей глаза, сказала Клавдея, — не было за ней никогда ничего худого.
_ Видимо, вы к худому привычные, Клавдия Андреевна, что даже ее поведение плохим не считаете.
Какое поведение?
Какое? Прелюбодеяние, распутная жизнь} — отрезал Лакричник, едким взглядом впиваясь в лицо Клав-дСП — в побасенки нынче мало кто верит, Клавдия Андреевна, это вы другим расскажите, что ваша дочь в брак вступила девственницей. Это, Клавдия Андреевна, расскажите другим. Нам такие побасенки рассказывать не падо. Знаем все: знаем, что у Елизаветы Ильинишны ребеночек родился, знаем, что и отцом его Порфирий Гаврилович не были. И вы про это тоже знаете.
Знаю, — машинально ответила Клавдея, ощущая знакомую ноющую боль в голове.
А вот что Елизавета Ильинишна предала земле живым рожденного ею ребеночка, это вы, может быть, и не знаете.
Мимо пробежала ватага ребятишек с голубями в руках. Один из них на бегу оглянулся и крикнул:
Эй, тетенька, черемшу уронила!
Клавдея стояла, бессознательно гладя растопыренными пальцами побледневшие щеки.
Врешь! Врешь! — вдруг вырвалось у Клавдеи. — Этого она не сделает!
— А где же тогда, позвольте вас спросить, ребеночек? Клавдея, онемев, смотрела на Лакричника. Как же
так? Аксенчиха рассказывала, что у Лизы ребенок родился мертвенышм„.
Не хочу оставлять вас в сомнении: клянусь истинным господом богом, — торжественно поднял Лакричник руку, — убила.
На другой стороне улицы распахнулось окошко, высунулась чья-то голова. Она скрылась на мгновение, видимо, кого-то еще приглашая, и сейчас же в окне появилась вторая.
Лиза, Лизанька… — шептала Клавдея, прислонившись к забору. — Где ты, снежинка моя? Ты б мне сама все рассказала…
Лакричник свернул за угол и пошел, блаженно улыбаясь, вниз, к реке, к парому.
Расстроилась бабенка, — сказал он вполголоса, ступая па гладкий пастил парома, — теперь мигренью замучается…
Под ноги ему подвернулась собачонка. Он пнул ее ногой в бок, а когда та, жалобно завизжав, отскочила в дальний угол, поманил пальцем.
Фью, фью, цуцик! Фью, фью!..
Собачонка тихонько скулила, положив морду на лапы, и смотрела на Лакричника добрыми, обиженными глазами.
На паром въехал щегольской экипаж. С него сошел Маннберг.
Густаву Евгеньевичу честь имею кланяться, — сказал Лакричник, давая дорогу.
Маннберг не ответил. Сделал презрительную гримасу, так что острые усики его на мгновение пришли в положение «без четверти три», и поманил кучера пальцем.
