20

Вперекрест нападавшие, лежали буреломы. Сучья цеплялись за одежду, когда Ильча, не найдя обхода, лез прямо через валежник. Острые камни впивались в подошвы. Склон горы, весь в старых гарях, обращен был к открытой, широкой долине. Узкой лентой зеленели в ней чахлые соснячки и березники. И среди них круглыми пятнами моховые болота.

Соболиный след вел прямо к ручью. Давно гнался по нему Ильча, но никак не мог настичь осторожного зверька. Дамка не пошла, — она ничего не понимала в следах, повертела хвостом, виновато посмотрела па хозяина и вернулась на табор. Ильча выругался и пошел один. Соболь мог оправдать весь промысел. Найдя след, Ильча не позвал Егоршу. Что тому? У него собаки идут хорошо, и так напромышляет. А тут если бы соболя!

Он останавливался отдыхать только тогда, когда тайгу заливала непроглядная ночь и острый глаз его уже не различал следа зверя. Тогда Ильча рубил сухие валежины, складывал костер и ложился, обдумывая: есть здесь гнездо у этого соболя или попал ходовой? Едва отбеливалось небо, Ильча вскакивал и снова пускался по следу. Каждое утро падала легкая изморозь, и Ильча видел, что он идет все время по свеясему следу. Иногда он останавливался и, чувствуя, что соболь совсем где-то близко, пристально рассматривал дальние пирамидки засыпанных снегом камней, ожидая, что вот-вот среди них мелькнет черная спинка зверька. Ружье он держал наготове. Но соболь уходил незамеченным.

Эх, пятнай его, нет собаки, — шептал Ильча, понимая, что больше ждать бесполезно, соболь ушел. — Знал бы я, что Дамка пустая окажется, на себе Собольку носил бы. Пусть безногий, да где надо залаял бы.

И опять цепочка следа уводила его вперед.

Достигну, — упрямо твердил Ильча, — хоть в Бело-горье за ним уйду. Только погодка такая еще постояла бы.

Кругом высились незнакомые горы. Соболь пересек ручей, попетлял немного среди моховых кочек и широким махом пошел в хребты. Теперь идти за ним стало труднее. Ильча останавливался отдыхать и, с тоской поглядывая назад, думал, что если он соболя не добудет, сколько времени зря пропадет. Да каков еще окажется обратный путь. У него оставалась в котомке только горсть сухарей. Дорогой попадались рябчики — Ильча их не стрелял, боялся выстрелом напугать соболя.

К концу дня он перевалил через хребет. Крутыми откосами сползали с гор узкие пади, все в зарослях пихтача. А по ту сторону стояли чистые кедровники, и от них, поднимаясь ступенями выше и выше, громоздились новые горы, все в скалах, утесах, обрывах. На самом верху они выгибались ровным горбом, и ничего, кроме сверкающего снега и черных крапин отдельных камней, там не было.

В гольцы пошел! — удовлетворенно сказал Ильча. — Там я тебя и возьму.

Он посмотрел вниз в расщелину пади, и подумал, что если соболь пошел в гольцы, не имеет смысла идти за ним неотступно, карабкаясь по камням, можно обогнуть стороной, косогором, и обрезать след к кедрачам. Он пошел, забирая вправо, и вскоре наткнулся на старый, засыпанный снегом сяед человека. Ильча в удивлении остановился. Кто же еще мог забреди в такую глухомань? Он подумал: но на свой ли след набрел опять? Нет, здесь он не был, хорошо знает. Соболь не кружил, шел прямо к Белогорью. Ильча осмотрелся кругом. Еще дальше, за гольцами, поднималась к небу сияющая плотными, вечными снегами трехзубая острая вершина. Белое облако медленно наплыло на нижний остряк, разорвалось и, колыхнувшись, поползло дальше. Мелкие его клочья повисли над трещинами, тая и сливаясь со снегом.

Ильча здесь никогда не бывал, но узнал это место по описанию стариков. Трехзубая вершина — Уляха. Правее, кусочком льда в холодном небе, чуть видный отсюда, блестит Орзогай. Там главпый перевал — Ергик-Таргок-Тай-га — и начинаются южные склоны Саян.

«Кто же здесь ходил? — опять склоняясь к человечьему следу, подумал Ильча. — Бродягам здесь делать нечего».

Он обошел распадок кругом и углубился в кедрачи, соображая, где ему легче будет обрезать след зверя. А солнце скатилось уже за трехзубье Уляхи, и быстро темнела тайга. Ильча заторопился, бросился по следу чуть не бегом. Надо убедиться, ушел соболь в гольцы или остался в распадке. В последнем свете отцветающих сумерек он увидел частые пятнышки следов. Значит, он рассчитал правильно. И главное — сотоль шел спокойно, не чувствуя за собой погони. Местами рядом со следом лежали скушенные сухие былки травы — соболь баловался.

Ильча вздохнул облегченно. Он почувствовал страшную усталость и нехотя вытащил из-за опояски топор, чтобы нарубить дров на ночь. Если бы не мокрые ноги и не такой морозный на высокогорье вечер, так бы и лечь, не разводя огня, кульком куда-нибудь к валежине… Набросать под бок кедровых лапок… Он нарубил сушняка, развел костер — скорей бы немного согреться и посушить портянки! — погрыз сухарей и улегся спать, сладостно думая, что на гольцах он соболя быстро скараулит.

Проснулся Ильча от резкого толчка в плечо. В недоумении привстал, еще не в силах сразу стряхнуть с себя сонную одурь. Склонившись над' ним, стоял Порфирий. Через плечо у него болтались натруска с порохом, рожки с пулями и другая охотничья снасть. Шомпольную винтовку Порфирий держал в руках.

А, вот это кто! — удивленно выговорил Порфирий, отступив, когда Ильча сел.

Да, — сказал Ильча, сам не зная, почему он произнес это слово.

Порфирий молча отошел, поправил сушняк в костре — искры столбом взметнулись ввысь; сел на конец кряжа, скинул шапку — левый висок в отблесках костра багровел рубцом глубокого шрама; спросил спокойно:

За соболем?

За соболем, — повторил Ильча.

Собаки, что ли, нет?

Нет, — опять, как эхо, отозвался Ильча.

Так, значит, с тестем я встретился, — внимательно оглядывая Ильчу, будто сам с собой рассуждал Порфирий, — в гости к нему пожаловал. На огонек посидеть. Да. Тесть ты мне или нет? — спросил вдруг он Ильчу.

Тесть, — глухо отозвался тот.

Тестем зовется, — опять говоря сам с собой, объяснил Порфирий, — когда замуж девушку выдает. А ты кого за меня выдал?

Ильча промолчал, стиснув зубы.

Не искал я тебя, — заговорил Порфирий, — и ты меня тоже. Знать, судьба нас свела. Поговорим. Поговорим, что ли?

И опять Ильча ничего не ответил. Карой небесной казалась ему эта встреча здесь у костра.

Нет собаки, говоришь, у тебя? — спокойно продолжал Порфирий. — Худо на промысле без собаки. Что же ты не купил себе? Не на что? И обутки у тебя вовсе расползлись. Что же новые не сшил? Не на что? С чем Клавдею дома оставил?

Ильча закрыл глаза. Дома только черемша соленая, брусники по осени Клавдея набрала, грибов насушила. Муки на одну квашню осталось. Даст ей или не даст Петруха взаймы под счастливый промысел?

Почему ты худо живешь? — говорил Порфирий. — От богатеев из работников ты ушел, а вся твоя сила все равно на них идет. Богатства ты себе не накопил, пока был молодой да здоровый. Может, теперь, когда ноги но носят тебя, забогатеешь?

И подумалось Ильче: если соболя он здесь, в гольцах, не убьет, а с Дамкой много белки тоже не напромышляешь, то до следующей осени тогда ему никак не прожить. Хоть опять к Сиреневым, к Петрухе, просись в работники.

А Порфирпй говорил все так же ровно и неторопливо:

Ты подумал, поди, почему я здесь? Ушел я вовсе из города. Не захотел больше на пауков, кровососов всяких работа». Сам себе хочу жизнь устраивать. Далеко ушел. Ты вот сюда едва добрался, а мой дом еще дальше. Никто мне там не помеха. Есть зимовье. Промышляю зверя, рыбу, орех. Доволен, сыт. — Порфирий усмехнулся. — Что же ты молчишь? Что не спрашиваешь, как дочь твоя со мной живет?

Ильча сидел неподвижно.

А была, бы жизнь: Лизавета, я, сын у нас да ты с Клавдеей. Жили бы. А теперь я один здесь. И знаю — живу хорошо, пока сила есть в руках, пока молодой. А потом… Что же! Под старость и зверь обеззубет и от голода погибает… Давно я обдумывал в тайгу на житье уйти. Одному не хотелось — пустынно. Женился. Женили вы меня.

Он посмотрел на костер, поднял с земли и бросил в пламя зеленую ветку кедровника. Та с шумом занялась. В воздухе поплыли серые лодочки пепла.

Расчет у вас был, конечно, простой. Наблудила дочь — оба ославитесь. За кого она ни пойди, за кого ты ее ни отдай — и ей и тебе сраму хватит. А Порфишка не человек, погань последняя, ему лишь бы бабу. Там, может, сгорит с вина — и кончено, спокойно выбирай себе нового. — Порфирий горько усмехнулся. — А того вы не знали, что Порфишка дочь твою полюбил, в дочь твою поверил больше, чем в бога! Так обманом, обманом и это все обернулось! — Он скрипнул зубами. Ильча смотрел на него округлившимися глазами. — Другой бы узнал про нее эту правду, шкуру ей вожжами спустил бы, а тебе пришел и в лицо плюнул. Вот и все. У меня же зарок другой был. — Порфирия всего передернуло. — К черту, к дьяволу! — крикнул он, поднимаясь и пиная ногой головешки.

Он отошел от костра, постоял, жадно глотая открытым ртом морозный воздух. Вернулся. Ильча сидел недвижимый.

Поговорим, что ли? Поговорим, а? — устало опустился Порфирий на прежнее место. — Или язык прилип? А?

Ильча не шевелился.

Не убью я тебя, ты не бойся, — скривил губы Порфирий. — И она жива. А где и как живет — не мое больше дело. Может, ты мне это скажешь?

Ильча закрыл глаза. Как тяжелые кувалды били слова Порфирия. Отвечать было нечего.

Не простил я ей и тебе не прощу, — опять заговорил Порфирий. — Живите. И я буду жить. Хотелось с семьей, со своими, — обманули, буду один. А другой раз мне не жениться…

Порфирий нагнулся, поднял свою шапку, отряхнул с нее снег.

Хорошо, что судьба нас еще в последний раз свела, — сказал он, надевая шапку и поправляя опояску, — не то ты жил бы себе да посмеивался: ничего, мол, не знает, не понял Порфишка! А у меня каждая капля крови тысячу раз перекипела от этих мук, черная стала, наверно. И вам обоим не прощу, так и знай…

Ильча вдруг поднялся, стал рядом с Порфирием. Заговорил трудно, захлебываясь словами:

Ее не вини… Перед тобой я один виноват… Она в петлю сунулась бы, а я сраму-позору побоялся. Думал, жизнь всю свою честно прожил, дочь, как цветок редкий, лелеял, берег, как огонь в тайге берегут, — и вот… Все бы снес, все стерпел, да не стыд такой… Толкнул ее за тебя, как на крест распял, думал — от стыда уйду, все как-нибудь обойдется… Не обошлось. И стыда не миновал, и честь свою обманом, подлостью убил. Я как выдал ее за тебя, всякую ночь с совестью своей разговаривал… Выела она всю душу мне… И мне бы теперь, может, лучше себя взять и… — Он распахнул однорядку, расстегнул ворот рубашки. — Да не знаю, что держит…

Порфирий помедлил, стоя вполоборота к нему.

Дело твое. Нет у меня к тебе жалости, — сказал он, забрасывая на ремне винтовку за спину, — живи как хочешь. И я буду жить. Женился бы я на твоей дочери или не женился — все равно я ушел бы в тайгу. Только и разницы, что теперь я один, а веру и в нее потерял.

Ильча протянул к Порфирию руку.

— Я обманул тебя! А ее вины нет. Кабы от баловства…

Силой взяли ее…

Порфирий слушал, весь подавшись вперед. Потом недоверчиво посмотрел на него, махнул рукой.

А баловство или не баловство, мне теперь одинаково.

После другого мужика все едино я любить ее не могу…

Он будто канул сразу в черную мглу, и больше не донеслош. ни единого звука. Тихо догорал костер; скрестивши^ колючими стрелами, прочертили пебо две белые зщрзды. Ильча кое-как застегнулся, наспех собрал свои охотЯичьи принадлежности и, не оглядываясь, напрямик, через бурелом и валежник, впотьмах спотыкаясь, стал спускаться обратно в распадок, потом карабкаться на другой склон, наверх по скалам. Черным трезубцем у него за спиной над гольцами возвышалась Уляха…

Только на третий день к вечеру добрел он до табора. Собаки было залаяли, но потом притихли — узнали. Егорша выглянул из балагана — в руке у него болталась недоосвежеванная тушка белки. Радостно закричал:

Забодай тебя черт!.. А я, ну скажи, все кругом изъездил, тебя искавши. Не знал, чего и подумать.

Приблудил маленько, — ответил Ильча.

Не глядя, прошел мимо Егорши и упал на землю, вниз лицом.