19

Упал первый осенний утренник. Острыми иголочками торчали на листьях кристаллы инея. Трава, как восковая, ломалась под ногами. В воздухе носился пряный запах

осени.

Ильча встал, как всегда, на рассвете. Подмотал сухие онучки и натянул залатанные ичиги.

Пятнай его, не, сдюжат до зимы, — поцарапал он ногтем подошвы. — Для промысла, в тайгу, надобно новые заводить. А как?

Клавдея, закутанная полотенцем, гремела у печки посудой. У нее болела голова. Охая и вздыхая, она поднялась с постели еще раньше Ильчи — надо было постряпать на завтрак. Ильча, прежде чем уехать в тайгу белковать, хотел привезти из лесу дровишек, чтобы меньше забот было бабе.

Ты вот что, Клавдея, — сказал Ильча, поднимаясь со скамьи, — больно не спеши. Приляг, отдохни. Есть мне не хочется. Пойду промнусь, приведу Игреньку да передки подмажу. Ты куда оброть вчера девала? — остановился он у порога.

В предамбарье висит, — ответила Клавдея, смачивая холодной водой полотенце.

Ильча перекинул оброть через плечо, вышел за деревню и пошел вдоль поскотины. За березничком вчера он оставил спутанного Игреньку. Застывшая трава хрустела под ногами, иней осыпался; сзади, как лыжница, оставался черный след. На опушке пожелтевшего березника он огляделся. Поляна была пуста.

Уплелся, пятнай его! — с досадой сказал Ильча. — Чем ему не корм здесь? Все лучше ищет. Вот, говорят, животина не смыслит. Все смыслит. — Он прислушался: не брякнет ли ботало на шее коня? Было тихо. — В которую сторону идти?

В конце поляны встретился свежий след. Он кружился по траве, обрывался; иней был запылен землей, выброшенной на бегу из-под копыт.

«Черти его тут гоняли, — подумал Ильча и вдруг разглядел рядом с широким следом Игреньки легкую побежку зверя. — Не волк ли, пятнай его?»

След уходил с поляны в мелкий осинник. Рубиновые листья, оборванные с жиденьких сучьев, устилали землю. Кусфрник был обтрепан, помят. На сухом сучке прилепился клок рыжей шерсти. Немного дальше, откинув голову назад, лежал Игренька с разорванным брюхом. Ильча обошел вокруг и скрипнул зубами. Горло Игреньки было перехвачено острыми клыками. В траве, у головы, скопилась лужа густой, черной крови.

Э-эх! — только сказал Ильча и медленно побрел домой.

Клавдея испуганно отступила, увидев его бледное лицо. Ильча молча прошел к столу и лег прямо на пол, устланный свежей соломой.

Ты что, Ильча? — спросила Клавдея, морщаясь от жуткой боли в голове. — Что с тобой?

Волки… проклятые… Игреньку зарезали… Как в тайгу пойду?..

Клавдея слабо охнула и опустилась на колени.

…Ждать помощи неоткуда. Приближался покров, пора в тайгу выезжать, белковать. Время упустишь — станешь потом голодать. Где промышленный человек, кроме тайги, на хлеб добудет?

Ильча обошел все село, хотя и с трудом, а нашел человека, взял у него взаймы коня под будущую добычу на промысле.

А тут, как на грех, кобель Соболько напорол где-то лапу, прыгает на трех. Ильча и водой ему промывал больную лапу, и подорожник парил, привязывал — не помогает, гноится нарыв, не дает ходить собаке.

После первого зазимка Ильча стал торопиться со сборами.

От света до ночи копался, налаживая сбрую, сумы, готовя припас. В тайгу, на промысел, ехать — надо изладить все как следует.

Сколько лет Ильча собирался купить новое ружье — больно уж расплющился пистонник и курок стал шататься, — да все из нужды выйти не мог. Промыл керосином ствол, прикрутил проволокой расколотое ложе и отставил ружье в сторону, что ж делать — зиму еще отпромышляет. Где заплаточками, где ремешками, зашил, заштопал, починил Ильча всю снасть свою таежную — ехать можно. С харчами только вышло похуже: одни сухари. Да ладно, подсохло тело у мужика, жиру не просит. Мясо в тайге будет — рябчики, глухари, а не то и белку можно бросить в похлебку, если от собаки останется. Пса надо накормить в первую очередь. Он всему промыслу голова.

На дорогу Клавдея истопила баню пожарче, сама хорошенько протерла мочалкой спину Ильче, пропарила веником — не обовшивел бы мужик в тайге, месяца три без бани ходить придется, грязному да потному. Ладно, если к зимовью где-нибудь прибьются, хоть в котелке воды скипятят — оботрут тело.

Ильча, ты гляди, горячий в снег не ложись, — уговаривала его Клавдея. — Знаю я тебя: пристанешь — нет чтобы на ногах постоять, охладиться, сразу хлоп на спину. А на простуду ты приимчивый. Долго ли болезнь схватить? И напарник твой Егорша тоже уму не наставит — беспечный человек, нет заботы о себе.

Ладно, ладно, Клавдея, — отговаривался Ильча, — не маленький. Ты вот давай тут… оставайся… Петруха обещал отдать камасья, — помнишь, брал он взаем себе на упты? Так ты проделай их помягче да сшей, к Николе-престоль-ному чтобы мне новые обутки надеть.

Сошью, сошью, — кивнула головой Клавдея.

Каурка, заемный мерин лет шестнадцати, подбирал обвислыми губами сено, натрушенное у ворот. Дамка, в пест-ринах молодая сучонка, скулила возле порога. В тайгу Дамка шла первую осень.

Собольку не забывай, Клавдея, припаривай ногу почаще. Эка ведь, пятнай его, напасть па кобеля свалилась! Тоже, поди, душа изнывает, в тайгу просится. Семь лет с ним отпромышлял, спасибо ему… Ну, поехал я, Клавдея, — и поцеловал ее в губы. — Давай оставайся, — махнул он рукой.

Иленька, — робко остановила его Клавдея, — ты же через Рубахину поедешь. За Егоршей заезжать будешь.

Ну?

Спроси его… как Лизутка… с Порфирием живет… Наверно, Егорша знает. Пусть и мне с кем перескажут. Ведь более как полгода, с самого сретения, я у нее не была. А теперь Порфирий дома, поди, и Лизапька должна быть с ребеночком…

Слушай, Клавдея, — глухо сказал Ильча, — ты мне об этом не напоминай, не трави душу.

Ильча, — потупившись, тихо вымолвила Клавдея, — дочь ведь она паша, родная. Ты ж ее сам за Порфирия отдавал.

Отдавал, чтоб мне со стыда не сгореть, чтоб не видели глаза мои ворот, мазанных дегтем. Обманул Порфирия, за человека его не посчитал. Думал: только бы позор не нести! Так с какими глазами я про дочь у него теперь буду спрашивать?

Ты через людей спроси.

Будто легче это для меня! Спросишь — и скажут тебе… Очень, мол, доволен Порфирий, не нарадуется. Провалиться мне тогда сквозь землю? Или просто плевок утереть?

Да как же, Ильча? Вот и меня ты к ним не пускаешь…

А не все равно, мне или тебе в глаза плюнет Порфирий? Сходила раз, пока рубил Порфирий лес в тайге, хватит! А теперь, когда с ребенком она… когда Порфирий…

все понял… Да мпе в тысячу раз стыдпее теперь, чем год назад было!..

— Лиза-то в чем виновата, что нельзя к ней ни отцу,

ни матери?

Не спорь! Знаю! Грызет меня вот здесь, — ткпул он в грудь, — грызет совесть, все нутро выела: зачем обманул Порфирия? Только… пусть лучше совесть грызет, а позор свой на люди сам я не понесу. И тебе не дозволю.

Хлопнув дверью так, что задребезжала на столе посуда, Ильча вышел во двор*?распахнул ворота, вскочил на коня и, злобно хлестнув его поводом по морде, поскакал вдоль деревни. Каурка, тяжело нагруженный вьюками, хрипел, перебрасывая мохнатые ноги. Пестреньким комочком сзади катилась Дамка.

Навстречу попался Петруха Сиренев, сын кулака Иннокентия, у которого прежде жил Ильча в работниках. Петруха вез сено на двухколесном одре. Красивый, с высоким, чистым лбом, густыми, нависшими бровями и пристальным взглядом, он не пропускал случая, чтобы не задраться с любым встречным. Сидя на спине раскормленного чалого жеребца, Петруха ядовито взглянул на Ильчу.

Куда поскакал, хозяин, больно хлестко?

На кудыкину гору! — отплюнулся Ильча. — Пятнай тебя, под руку бормочет… Не видишь, куда?

Вижу. Либо от черта бежишь, либо за счастьем гонишься. — И засвистал вдогонку ему: — Эй, хозяин! Подвяжи веревочкой своего рысака, не то на бегу развалится: ноги — на дороге, голова — в кустах…