3
Высокое пламя большого костра бросало отблески на воду, и были видны небольшие пологие волны, которые с тихим шорохом лизали низкий песчаный берег. Стоял сентябрь, на землю ложились уже стылые ночи, и звезды, словно готовясь к близкой зиме, светили ярко и холодно. Трава по утрам серебрилась от инея, и от этого студеного посверка хотелось закутаться как можно теплее и не открывать глаз.
– Спать, однако, пора, – Коврига глянул вверх, на небо, и широко зевнул, быстро перекрестив рот. – Убирай огонь…
Мишатка палкой сгреб головешки в сторону, выскреб с земли угли, и они вдвоем с Ковригой подтащили на место кострища чью-то непривязанную лодку, опрокинули ее вверх днищем – вот и ночлег построили. Тепло, уютно от нагревшейся земли, и холодный ветерок почти не достает. Улеглись, и Коврига, откашлявшись и отплевавшись, быстро уснул, негромко посвистывая носом, будто играл на дудочке. Мишатка не спал. Ныли ноги, натруженные за последние дни до крайнего предела, урчал живот, требуя, чтобы уронили в него хоть малую крошку, и бесконечной вожжой лезла слюна, которую он не успевал сглатывать.
Что и говорить, неказистая судьбина у нищебродов. Вот уже третий день оставались они с пустыми руками и спать легли снова голодными. Но Мишатка не отчаивался, потому что знал по опыту: сегодня не повезет, завтра будет пусто, зато на третий день, глядишь, и привалит под самые завязки котомок. Всегда так получается.
Вот о завтрашнем дне и думал, загадывая, чтобы выдался он удачным. И надеялся, что именно так и будет.
С тех пор как ушел Мишатка вместе с Ковригой из Мокрого кабака, покинув Тюмень, не попрощавшись даже с матерью, прошло целое лето. За несколько месяцев где они только не побывали с Ковригой, чего только не увидели и не испытали… В Ирбите их чуть не прибили, потому что промышляли там свои артели нищих, дружные и злые, чужаков не терпели и выживали их, травили, как тараканов – едва ноги унесли. Дальше, наученные, шли они все больше по богатым селам, на ярмарки не совались, и получалось подаяние вполне сносным. Дальней целью своей на этот раз Коврига выбрал Нижний Новгород; говорил, что на тамошней ярмарке им будет полное раздолье. В сентябре добрались они до Нижнего и теперь ночевали на берегу Волги, оберегаясь от ветра под днищем перевернутой лодки.
Вольная бродячая жизнь пришлась Мишатке по душе, и теперь, испытав ее, не вернулся бы он в Мокрый кабак ни за какие пряники. Коврига научил его петь жалостливые песни, и Мишатка в этом мастерстве преуспел так, что получалось у него лучше, чем у учителя. Особенно бабы любили слушать его тоненький мальчишеский голос, вытягивавший из них слезу, они же и подавали – щедро, от всего растроганного сердца. Добытое Коврига всегда делил честно – поровну, на две части. И еще между делом научил мальчишку кроме жалостливых песен многому, что необходимо в нищенской жизни: как сбежать незаметно и в толпе затеряться, как разговаривать, если казенные чины тебе допрос учинят, что рассказывать, если сердобольные бабы станут расспрашивать про судьбу… Как и в любом деле, в нищенском тоже были свои секреты, и Коврига их не таил от парнишки. Только приговаривал:
– Учись, Мишатка, пока я не помер.
О себе и о прошлой своей жизни Коврига ничего не рассказывал, а если Мишатка начинал спрашивать, отделывался присказкой:
– В крапиве подобрали, крапивой кормили, крапивой и пороли, когда лишнее спрашивал. Крапивная каша для головы – самая пользительная. Хочешь попробовать?
Мишатка в ответ смеялся и мотал головой: нет, не желаю.
Утром, когда они проснулись и вылезли из-под лодки, то в два голоса ахнули: на землю за ночь лег первый зазимок. Кругом все было бело и студено. Не задерживаясь, согреваясь в быстрой ходьбе, пошли они прямиком в город, целясь на высокие колокольни, которые во множестве сверкали на утренней заре золотыми куполами.
Перед тем как войти на окраинную улицу, Коврига присел на землю, подогнув под себя левую ногу, из потайного кармана в недрах лохмотьев достал маленькую деревянную коробочку, а из нее – длинную тонкую иглу.
– Наведем красоту, чтоб день удачным выдался… – бормотал он себе под нос, ловчее перехватывая в пальцах правой руки иглу. Мишатка, затаив дыхание, смотрел на него и, как всегда, морщился, словно на самом себе ощущал стальные уколы – не мог он до сих пор привыкнуть и глядел со страхом, когда Коврига наводил красоту. А наводил он ее так: выворачивал левой рукой веко и быстро, точно начинал накалывать его длинной иглой. Верхнее веко, нижнее… Затем прятал иглу в коробочку, коробочку в потаенное место и долго сидел неподвижно, зажимая глаз ладонью. Посидев так, медленно поднимался, и это уже был иной человек, совсем не тот, который четверть часа назад ловко присел на землю. Сгорбленный, будто переломленный в пояснице, тяжело опирался на длинный посох, ноги в коленях мелко-мелко дрожали. На сером, худом лице, обметанном жиденькой бороденкой, страшно краснел один глаз. Воспаленные от уколов иглы веки набухали, выворачивались наизнанку, а из глаза текли частые, крупные слезы. Второй глаз Коврига прищуривал и открывал его только по необходимости.
Мишатка взял его за руку, и они медленно поплелись к истоку крайней улицы – слепой нищий и мальчишка-поводырь.
Небольшую церковь нашли быстро, услышав печальные вздохи колокола, который созывал народ к заутрене. На паперти было пусто. Коврига с Мишаткой заняли удобное место, и, когда мимо пошел народ, они завели длинный и печальный стих про Лазаря, которого исцелил Христос.
Подавали скудно. Да и богомольцев в будний день было немного, но все-таки на горячую требуху, на хлеб, на чай и даже на шкалик Ковриге накидали милосердные прихожане. Теперь можно было и в кабак наведаться, хорошенько поесть с голодухи и обогреться. Но только успели они пересчитать медяки, только успели выйти с церковного двора, как им тут же заступили дорогу нищие, числом не меньше десятка, прижали к каменной стене и закричали, будто в один голос – злой и хриплый:
– Это наше место! Вы откуда взялись?!
– Ноги переломаем!
– Под дыхало им! Под дыхало!
– На чужое заритесь, сукины дети!
– Неча толковать! Лупи их, приблудных!
– Бей!
Нищие, раззадоривая себя криком, подвигались все ближе, но первым кинуться никто не насмеливался, потому что Коврига молча перехватил свой посох, крутнул его у основания, и обнажилась, ярко поблескивая на солнце, тонкая и длинная полоска железа, остро заточенная с двух сторон. До поры до времени покоилась она, как в деревянных ножнах, приделанных к посоху, да так ловко, что в руках будешь держать и не разглядишь. А сдернул деревяшку, и – вот она, поблескивает. Холодно, пугающе. И Мишатка мигом изготовился к бою, выдернув из котомки проволочный крюк с полого загнутым концом. Таким крюком очень удобно снизу за ноги цеплять: дернул посильнее – противник и загремел наземь.
Не впервой было им вдвоем отбиваться.
Нищие кричали все громче, подзадоривая друг друга, но броситься на длинный посох, выставленный Ковригой как копье, все-таки не решались, хотя подвигались мелкими шажками ближе и ближе.
Неизвестно, чем бы закончилось столь грозное дело, если бы не остановилась в это время, как раз напротив, богатая коляска, на козлах которой восседал широкоплечий кучер с аспидно-черной бородой. Он ловко соскочил на землю, волоча за собой по снегу длиннющий кнут, похожий на невиданную змею, и зычным голосом гаркнул:
– А ну, сгинь, рвань косоротая! Оставь парнишку! Брысь!
Чуть вздернул руку, взмахнул ею, и бич оглушительно хлопнул, словно бахнули из ружья. Кучер безбоязненно шел на нищих, взмахивал рукой, и бич продолжал бухать, готовый своим острым концом вот-вот прогуляться по спинам и по ногам. Нищие, не искушая судьбу, дружно брызнули в разные стороны. Кучер опустил кнутовище, подошел ближе и приказал Мишатке:
– Ступай к коляске, барыня моя глянуть на тебя желает. Ступай, если сказано!
Коврига подтолкнул Мишатку, и тот, не выпуская из рук проволочный крюк, настороженно приблизился к коляске, готовый при малейшей опасности задать стрекача – бегать он умел отменно, не враз догонишь. Кожаный полог коляски широко отмахнулся, и Мишатка увидел перед собой барыню. Она зажимала рот узкой рукой в черной перчатке и смотрела на него, широко раскрыв глаза. Лицо ее морщилось, словно от сильной боли, и казалось, что она сейчас в голос заплачет. Но барыня не заплакала, она отняла от губ ладонь в перчатке, приложила ее к груди и прошептала едва слышно:
– Мальчик мой…
Мишатка, ничего не понимая, переминался с ноги на ногу, держал перед собой проволочный крюк и на всякий случай оглядывался: где этот бородатый мужик с бичом?
– Илья, – негромко позвала барыня, – Илья, подойди ко мне.
Кучер подошел, встал возле коляски рядом с Мишаткой.
– Посади его на козлы к себе, – барыня показала на Ковригу, – а ты, мальчик, со мной садись. Не бойся, теперь с тобой ничего плохого не случится. Полезай…
Но Мишатке было боязно, он оглядывался на Ковригу и медлил. И лишь когда тот кивнул ему, усаживаясь на козлы, осторожно забрался в коляску.
Кучер свистнул, щелкнул бичом, и кони махом набрали быстрый ход. Из-под колес коляски полетел снег, перемешанный с грязью, в узкой щели неплотно прикрытого кожаного полога мелькнули дома, редкие прохожие, и скоро потянулась широкая равнина с редкими деревьями вдоль дороги. Мишатка глядел, не отрываясь, в узкую щель и почему-то боялся обернуться, боялся посмотреть на барыню, которая так ловко и вовремя выдернула их с Ковригой из беды. Наверное, потому брало его опасение, что никак не мог взять в голову: зачем ей, такой богатой, нищие и куда они теперь едут? Как бы хуже не было… Недолгая бродяжья жизнь уже приучила Мишатку, что доверяться чужим и незнакомым людям столь же опасно, как сдуру лезть в речку, не узнав брода.
Словно догадавшись о его опасениях, барыня осторожно погладила его по плечу и успокоила:
– Я тебе только добра хочу, мальчик… Я тебя…
Она замолчала, словно задохнулась внезапно, еще раз погладила его по плечу и убрала ладонь в черной перчатке. Мишатка, не отрывая взгляда от узкой щели, не обернулся и не посмотрел на барыню – словам, даже самым ласковым, он не верил.
А коляска катилась и катилась по ровной дороге, оставляя за собой черные, извилистые полосы; солнце, поднимаясь все выше, окрашивало белую равнину в розовый играющий цвет.
Ехали долго. Лишь к полудню увидел Мишатка аллею из старых высоких лип, а дальше, когда она кончилась, увидел огромный белый дом с круглыми колоннами и услышал негромкий голос барыни, которая с легким вздохом сказала:
– Ну вот, мальчик мой, мы и дома…
Быстрым движением она погладила Мишатку по голове и приказала Илье, чтобы срочно истопили баню. Сама же, не оглядываясь, поднялась на высокое крыльцо, где ее встречали с поклонами дворовые, и прошла в дом.
Илья почесал пятерней широкую черную бороду, хмыкнул и коротко кивнул Ковриге с Мишаткой:
– Ступайте за мной.
Напарившись до звона в ушах, соскоблив и смыв с себя прикипевшую дорожную грязь, досыта наплескавшись в горячей воде, легкие и чистые, словно народились заново, Коврига и Мишатка вывалились из бани в предбанник и блаженно растянулись на широких, добела выскобленных лавках. От малиновых тел шел пар. Едва-едва отдышались. Попили холодного кваса из бочонка, который стоял в углу, и окончательно повеселели.
Дверь в предбанник широко распахнулась, и кучер Илья заслонил собой весь дверной проем. В руках он держал одежду. Бросил ее на лавку, коротко приказал:
– Одевайтесь. Рвань свою не трогайте – велено в печке сжечь.
Взялся уже за скобу, чтобы уйти, но Коврига остановил его:
– Погоди, милый человек, скажи слово: за какие заслуги нам такой почет оказывают? Неужели и кормить будут?
– Верно мыслишь. Велено отвести в людскую, накормить и спать уложить. А про заслуги не знаю – не сказывали. Одевайтесь.
Да, сразу было видно, что из Ильи лишнего слова не вытянешь. Коврига с Мишаткой оделись и вышли из предбанника на вольный воздух. Солнышко успело согнать снег, и он белел теперь только в низинах. Тихо, благостно было в округе, и дух стоял, будто свежий арбуз разрезали. Коврига остановился, запрокинул голову и долго смотрел в небо, словно желал что-то разглядеть в легкой просини. Вздохнул:
– Сладкая она все-таки штуковина – жизнь! Слышь, Мишатка?
– Слышу. А почему сладкая?
– А вот поживешь с мое, тогда поймешь. Сла-а-а-дкая…
В людской их накормили от пуза, уложили спать на деревянных лавках, мягко застланных, и они блаженно вытянулись на них, сморенные усталостью и сытным ужином. Коврига только и успел промолвить:
– В толк не могу взять – зачем мы ей? Чудная барыня…
