16

А вот исправнику Окорокову было не до смеха.

Он горбился над махоньким костерком, грел над шатающимся огнем ладони и настороженно слушал тягучий, тоскливый вой волков. Выли они совсем недалеко, на краю высокого ельника, никак не насмеливаясь выбраться на чистое пространство, тянувшееся до трех старых кедров, под которыми Окороков остановился на ночлег. Возле костерка стояли широкие крестьянские сани с разброшенными на стороны оглоблями, к саням был привязан конь. Он беспокойно дергался от волчьих голосов, прядал ушами, косил широким глазом, в котором отражался зыбкий огонек костра.

Окороков подживил опадающее пламя сушняком, вытянул ноги и удобнее уложил на коленях винтовку. Подремать бы сейчас после долгой дороги и тряской езды по неудобью, набраться силы на следующий день, но волчий вой тянулся, не иссякая, как бесконечная нить. Приходилось бодрствовать, да и за конем догляд требовался – неровен час, оторвется и кинется со страху, куда ноги понесут. Можно было коня запрячь в сани и отъехать на другое место, но волки тогда потянутся следом и все равно не дадут покоя. Лучше уж не трогаться, до утра дождаться.

И Окороков терпеливо ждал, перемогая наваливающийся на него сон. Вот уже четвертые сутки пошли, как выехал он из Белоярска, известив всех о том, что отбывает в губернский город по казенной надобности. Но дальше Вшивой горки не уехал. Свернул в тайгу, добрался до укромной заимки, где сидел у него верный человек, оставил там тройку с резной кошевкой, грозную свою форму и тронулся в дальнейший путь в таком виде, что встреть его знакомые – не признали бы: на простых крестьянских санях, в задке которых увязаны были какие-то мешки и мешочки, сидел деревенский дядька в рыжем малахае, истерханном полушубке и правил незавидным конишкой, время от времени лениво пошевеливая его стареньким бичом. Хотя конишка в этом не нуждался. Несмотря на свой неказистый вид, оказался он выносливым и ходким. Иначе бы не одолеть таких больших расстояний.

Волчий вой оборвался внезапно, как срезанный. В наступившей тишине послышался треск пламени в костерке и тяжелый вздох притомившегося коня. Окороков, не поднимаясь с саней, протянул руку, погладил его по ноге, и конь благодарно замотал головой.

Теперь можно было и подремать.

Но едва только начали синеть предрассветные сумерки, Окороков вскинулся, накидал снегу на остывшее кострище, чтобы оно не маячило черным пятном, быстро запряг коня, и тот бодро потянул сани по льду Талой.

Еще вчера, с полудня, выбравшись к реке, Окороков теперь с нее никуда не сворачивал. Был у него на это свой расчет, в котором он, таясь от самого себя, очень боялся ошибиться. Тогда вся затея – псу под хвост.

Весь день пробирался по льду, к вечеру уже потерял всякую надежду и, когда увидел в наползающих сумерках, что вливается в реку неширокий, но совершенно прямой приток, тоже покрытый неровными буграми льда, даже не обрадовался. Бросил коню охапку сена, сам, голодный, прилег в санях и уснул чутким сном, который до утра ничто не нарушило.

Дальше он уже ехал по притоку. Изредка доставал кожаный чертеж, мельком вглядывался в него, хмыкал и торопил коня.

Приближаясь, вырастал в своих размерах, все резче врезаясь в голубое небо белым обрезом, Кедровый кряж. Но никаких двух вершин не было. Почти ровной, чуть изгибистой полосой тянулся кряж. «Сбил с толку, чудо гороховое, – ругнулся Окороков, вспоминая догадку Козелло-Зелинского о том, что два излома на чертеже обозначают гору с двумя макушками, – а я, дурак, еще похвалил его».

И вот приток кончился. Застывшее его русло, по которому расползалась наледь, уперлось в подножье кряжа и вздыбилось вверх мощными ледяными торосами. С огромной высоты, через три перепада, летом здесь обрушивался вниз водопад. Теперь он был скован льдом, и только понизу, по невидимым щелям, струилась вода, отчего и образовывалась наледь. Окороков свернул с притока на берег, остановил коня, прихватил из саней винтовку и подошел к торосам почти вплотную.

Крутым изгибом заледенелая водяная громада высилась над ним неприступно, и все попытки разгадать чертеж и собственная его, Окорокова, догадка, что прямая линия может обозначать речку или ручей, ради чего он и тащился сюда несколько суток, – все сейчас показалось до обидного смешным и глупым. Он постоял, запрокинув голову, полюбовался на недосягаемый белый обрез кряжа и тяжело, разом ощутив усталость, побрел к саням.

Надо было возвращаться домой – с дыркой от бублика.

Окороков завернул коня, отогнал его на маленькую полянку, окруженную густо растущими кривыми сосенками, распряг и принялся разводить костер, достав из мешочка заранее припасенную сухую бересту – тщательно, с умом готовился исправник в дальнюю поездку. Только вот хлопоты его и старания оказались напрасными. «Да, милый друг, из дуги оглоблю не выстрогаешь, – Окороков задумчиво рвал сильными руками бересту на тонкие ленточки и морщился, – а из догадок… из догадок твоих одна маята получается». Поднял голову и обомлел. А в следующее мгновение с непостижимой для его большого тела проворностью выдернул из саней винтовку, скинул полушубок, и под ним, на ремне, оказались у него две кобуры с револьверами. В несколько прыжков Окороков ушел в сторону от саней и коня, в глубину кривых сосенок, и втиснулся в снег, почти скрывшись даже для зоркого глаза. Сам же он имел полный обзор. И смотрел, не отрываясь, все видя и замечая, не веря тому, что видел – хотелось встряхнуть головой и проморгаться: не примерещилось ли?

Нет, не померещилось – зрение у исправника было доброе.

Там, где ледяной торос, круто загибаясь выпуклым боком, доставал до редких и жиденьких кустиков, цеплявшихся в расщелины у подножия кряжа, будто из самого льда, высунулась конская голова, затем, напрягаясь в усилии, шея, и, наконец, словно продравшись через преграду, выскочил ладный конь вороной масти. Конь был оседлан, но седло у него болталось под брюхом, а длинный повод волочился по земле.

Окороков, не шевелясь и затаив дыхание, напряженно ждал: что будет дальше?

Конь, встряхивая гривой, скользя копытами по наледи, вышел на берег и остановился. Постоял, понюхал снег под ногами и стронулся с места неторопким шагом, наискосок пересекая открытую береговую полосу и целясь к кривым сосенкам, за которыми укрылся Окороков и стоял возле саней его распряженный конь. Из-за тороса больше никто не появлялся. Но Окороков продолжал лежать, не обнаруживая себя ни одним движением. Выдержку он имел железную и, как человек бывалый, хорошо знал: главное сейчас не спешить. Иначе можно все дело порушить.

Лежал он долго. Подмерз, но терпел. Конь, продолжая волочить по снегу повод, пробрался между сосенками, достиг в один прискок саней и начал хватать сено – видно было, что наголодалась животина. Конь Окорокова, удивленный неожиданно появившимся помощником по корму, пятился и косил круглым глазом: откуда тебя принесло?

Окороков, окончательно окоченевший, не выпуская из глаз края ледяного тороса, ползком вернулся к саням и снарядился: за спину закинул винтовку, на палку, подвернувшуюся под руку, намотал сухой бересты, проверил спички и, вытащив один револьвер из кобуры, тронулся к ледяной глыбе, к тому месту, из которого выбрался конь.

Когда подошел вплотную, почти носом упершись в сверкающий под солнцем лед, чуть припорошенный снегом, понял дивный секрет, сотворенный самой природой: застывший под морозами водопад, падавший с крутого, чуть нависшего выступа, образовал между льдом и каменной стеной узкий лаз – выше человеческого роста. Окороков пробрался по нему едва ли не до середины, и перед ним, после мудреного изгиба стены – в двух шагах стоять будешь и не догадаешься! – открылась округлая горловина в пещеру. Помедлил, набираясь духа, прислушался и шагнул в темноту. Сделал несколько шагов и снова прислушался. Тишина. Только хрустально струилась через протоки во льду вода, вырываясь затем на волю. Окороков достал спички, запалил бересту. Ярко вспыхнувший огонь разорвал темноту, бросил шатающиеся отблески на стены пещеры и на ее свод, изломанный острыми гранями, точно такими же, только перевернутыми вниз острием, какие были указаны на чертеже. «Вот тебе и лазня, вот тебе и баня, вот тебе и две вершины», – совершенно спокойно, не испытывая радости, подумал Окороков. Яснее ясного: чтобы проникнуть сюда под рушащимся сверху водопадом, надо было крепко вымокнуть. А зимой, когда водопад сковывало льдом, надо было еще умудриться и пролезть через узкий лаз…

Короткий, испуганный, стон заставил Окорокова шарахнуться к стене. Прижавшись к ребристому камню, положил, подальше от себя, палку с горящей берестой и сдвинулся в сторону, иначе, освещенный факелом, представлял бы собой хорошую мишень.

Стон повторился. Снова короткий, похожий на вскрик.

Окороков взвел курки револьверов и двинулся вперед. Глаза привыкли к темноте, за спиной качался зыбкий свет догорающей бересты, и ему удалось разглядеть в полутьме ничком свернувшегося человека. Быстро, наугад обшарил его: оружия не было, только угодил голыми пальцами в липкую густоту и сразу догадался, что это кровь.

Береста догорела, и неизвестного человека Окорокову пришлось вытаскивать из пещеры в полной темноте. Он безвольно обвисал в его руках и продолжал стонать, словно извещал, что еще жив и просит о помощи.

Выбравшись из пещеры, Окороков доволок его до кривых сосенок, уложил на сани и разглядел: из небольшой черной бородки проступало молодое, красивое лицо, белое, без единой кровинки, будто оно вырублено было из холодного камня. Но темные ресницы вздрагивали и показывали, что в теле еще теплится жизнь. Толстая штанина на правой ноге, подстывая, коробилась, насквозь пропитанная кровью. Окороков распорол ее – на бедре сочилась сквозная рана. Он ремнем перетянул ногу, чтобы остановить кровь, саму рану перемотал бинтом, который тоже был у него припасен, накрыл раненого теплой кошмой, также имевшейся в его хозяйстве, и глянул в сторону ледяных торосов. «Пожалуй, и хватит. Дальше соваться не следует. Баня, она и угарной бывает», – решив так, Окороков торопливо принялся запрягать своего коня, а вороного, сняв с него седло, привязал за повод к задку саней; огляделся – не осталось ли каких слишком заметных следов? – и щелкнул вожжами, не забывая оборачиваться на торосы. Но там было пусто.

«Кого же это я добыл?» – гадал Окороков, поторапливая коня.

Только в Белоярске узнал он, что привез из дальней своей поездки Василия Перегудова.