17
Зима перевалила на вторую свою половину и снега навалила, не скупясь, обильно – под его тяжестью ветки на соснах обламывались. Артемий Семеныч вместе с сыновьями, Игнатом и Никитой, только кряхтели, вытаскивая на длинных постромках тяжелые волокуши к санной дороге. На волокушах лежала разделанная медвежья туша. Свежее, недавно распластанное мясо парило. Медведь, которого они подняли сегодня из берлоги, оказался матерым – пудов на десять – двенадцать, не меньше. Следом за волокушами тянулись в рыхлом снегу глубокие полосы, помеченные кровяными пятнами. От упревших охотников, как и от медвежатины, клубами поднимался пар.
– Все, ребята, стойте, передохнуть надо, – Артемий Семеныч стянул с себя постромку и сел, отдыхиваясь, прямо в снег.
Игнат с Никитой, не присаживаясь, сразу заговорили, вспоминая и заново переживая недавнюю охоту: как поднимали медведя, засовывая длинную жердь в берлогу, как он выскочил со страшным ревом и жердь сломал мгновенным ударом лапы и как не удалось его свалить одним выстрелом, пришлось четыре раза стрелять… Братья размахивали руками, говорили, перебивая друг друга, и поглядывали на волокуши, на которых лежал теперь разрубленный на части, еще недавно грозный и опасный зверь.
Артемий Семеныч отдышался и встал, строго прикрикнул на сыновей:
– Чего разорались, как бабы на лавке! Давайте впрягайтесь, дальше потащим.
Впряглись, потащили. И больше уже не отдыхали, пока не выбрались к санной дороге. Игнат с Никитой встали на лыжи и двинулись в деревню, чтобы вернуться на подводе, а затем вывезти на ней мясо. Артемий Семеныч остался у волокуш. Нашел высокий пенек, смел с него снег и удобно уселся, подложив под себя рукавицы. Поясницу ломило тупой болью, и он невесело думал о том, что годы его не молоденькие и, что раньше он делал одним взмахом, теперь дается ему все труднее.
Задумавшись, не сразу расслышал глухой стук конских копыт, приглушенный слабо прикатанным снегом. А когда расслышал и поднял голову, увидел, что из-за ближних сосен выскочил во весь мах гнедой жеребец под седлом, а в седле – что за притча! – сидел Данила. Да так ловко и уверенно, словно всю жизнь на собственных конях раскатывал. Осадил жеребца, выпростал ноги из стремян и легко соскочил на землю, будто спорхнул. Сдернул с головы шапку и поклонился в пояс:
– Здравствуй, Артемий Семеныч!
Не дождавшись ответного приветствия, быстро выговорил, видно, заранее придуманные слова, на одном дыхании:
– Я, Артемий Семеныч, на житье вернулся. Буду хозяйское дело ставить. И просьба у меня – Анну не трогай, на сносях она теперь. По-доброму прошу.
– Ишь ты! По-доброму! А если по-худому, что будет?
– Я муж ей, в ответе за нее.
– Му-у-ж… – Артемий Семеныч поднялся и выпрямился. – Суразенок ты, а не муж!
– Я сказал, а ты думай. И не ори на меня – не запрягал. Ради Анны на поклон приехал, ради нее время выбрал, чтобы с глазу на глаз… На бабу свою ори, а нас с Анной не трогай! – Данила нахлобучил шапку, махом взлетел в седло, и из-под копыт гнедого жеребца только ошметья снега в Артемия Семеныча брызнули.
Он аж задохнулся от злости. Сел на пень и столько ругательных слов в груди закипело! Но говорить их было уже некому – даже звука копыт не слышалось. Стукнул кулаком по коленке и матерно выругался.
Как ни зол был Артемий Семеныч, а заметил: и конь под Данилой добрый, и сам он в справной одежде, в меховых вязаных перчатках, в легких белых катанках – приоделся! Разбогател, что ли? С какого угара? И что за дело хозяйское собирается ставить?
Вернулись Игнат с Никитой и привезли новость: Данила, оказывается, еще вчера приехал в Успенку, с Анной и с каким-то незнакомым мужиком. Приехали на трех подводах и с большой поклажей, закрытой рядном и увязанной веревками. Остановились у Митрофановны. С утра Данила обходил мужиков в деревне и просил прийти вечером к сборне, говорил, что имеется у него большой разговор, и если договорятся, то мужики не пожалеют и смогут в оставшееся до весны время, до пахоты, хорошо заработать.
Артемий Семеныч выслушал новость и, не зная, что сказать, прикрикнул на сыновей, чтобы они поскорее грузили мясо. Зимний день короткий, и надо было засветло вернуться домой и, может быть, побывать у сборни. С одной стороны, Артемий Семеныч очень хотел послушать – чего там суразенок балаболить станет? А с другой стороны – представил, как над ним ухмыляться будут, и гордыня взыграла. Подумав, решил послать сыновей – пускай они сходят, после перескажут…
А в избе у Митрофановны в это время топилась еще с утра, не остывая, печка, на ней кипятилась вода в чугунах и творилась большая уборка. Анна мыла и терла на второй половине избы, куда Митрофановна редко заглядывала и где изрядно накопилось грязи. Все в руках у Анны ладилось, за работой она пела, голос ее звенел, и скоро полы и стены засияли, на окнах заиграли новые занавески, большая деревянная кровать украсилась множеством подушек, цветным покрывалом и кружевным подзором. Не узнать жилья! Митрофановна только руками хлопала, дивясь хозяйской хватке работящей девки. И еще дивилась: ушли по осени беглые жених с невестой с одним заплечным мешком, а вернулись с добром на трех подводах. Уж не зарезал ли Данила богатого купца на большой дороге?
Откуда ей было знать, старой, что все перемены в судьбе Данилы и Анны свершились не по их желанию, а потому, что так придумал Захар Евграфович Луканин, который окончательно утвердился в своем упрямом решении: найти проход через Кедровый кряж и добраться до Цезаря. Когда вернулся домой после несостоявшейся охоты на зайцев и узнал, что Егорка Костянкин все-таки пришел, согласившись на службу, сразу его призвал вместе с Данилой, долго, весь вечер, разговаривал с ними, а напоследок сказал:
– Ну вот, ребята. Будем теперь одной веревочкой связаны. Согласия из вас клещами не тянул, по доброй воле согласились, и взад пятки ходу нет. Дело опасное, всякое может случиться, поэтому держитесь друг за друга. На помощь прискакать я не во всякое время смогу.
Никто об этом опасном деле, кроме них троих, не знал. Для всех остальных имелась иная вывеска: за Успенкой, на перекрестье трех дорог, одна из которых вела в тайгу и дальше, к изножью Кедрового кряжа, Луканин собрался строить постоялый двор, и на этом постоялом дворе кроме приюта для всех желающих будут еще скупать пушнину от всех местных промышленников [17] .
Вот о постоялом дворе и собирался сегодня вечером рассказать Данила успенским мужикам и подрядить желающих на рубку и вывозку леса к месту строительства. Но до вечера решил встретиться с Артемием Семенычем и высказать ему те слова, которые сочинил после долгих раздумий. Оседлал коня, доскакал до своего несговорчивого тестя, сказал заранее приготовленные слова и теперь возвращался в деревню, не сильно-то расстраиваясь, что оказались они напрасными. Обремененный новыми заботами и тайным, опасным делом, которое предстояло совершить, Данила почувствовал в себе неведомые ему раньше силы и уверенность. Словно вырос на две головы и крепче, основательней утвердил на земле ноги – попробуй, сшиби.
Егорка, дожидаясь Данилу, сидел на крыльце, лентяйничал и ни о чем не думал. Его судьба, выписав в очередной раз мудреный вензель, в сегодняшний день полностью устраивала бывшего вора и каторжника. А чего желать? Обут, одет, сытый, а самое главное – лежит у господина Луканина новенький паспорт для Егорки и немалые деньги в плоской деревянной коробочке. Своими глазами видел, даже деньги пересчитал. И уверен был, что Луканин его не обманет – не таков человек. Ради паспорта и новой жизни, которую можно будет с ним начать, ну и ради солидных денег, само собой, Егорка готов был сослужить службу Луканину, но еще раз идти по горной тропе отказался сразу и наотрез. А вот найти другие проходы через Кедровый кряж – почему бы и не поискать…
По улице, возвращаясь от колодца с полными ведрами воды, шли две бабы. Поравнялись с домом Митрофановны, повернулись, не опуская коромысел с плеч, и с беззастенчивым любопытством уставились на Егорку, на сани, стоявшие посреди двора, и даже приподнимались, вместе с ведрами, на цыпочки, пытаясь заглянуть в окна: чего там делается? Кипела душа у баб, знать им хотелось, до зла горя: с каким таким добром вернулся суразенок Данила в деревню? Но окна были задернуты новыми цветными занавесками, и ничего сквозь эти занавески не проглядывалось. Егорка соскочил с крыльца, приосанился и вьющимся шагом, прищурив глаз, подплыл к бабенкам. Изогнулся, изображая поклон, и голосом, до крайней степени ласковым, спросил:
– Какое любопытство имеем, милые девоньки?
Бабы засмущались, повернулись разом, словно солдаты, всем своим видом показывая, что идут по спешной надобности и некогда им до крайности, и пошли уже, но Егорка, в спины им, будто досадуя:
– А я рассказать вам хотел… Погодите! Постоялый двор будем ставить…
Бабы снова, как солдаты по команде, развернулись еще раз и подскочили к Егорке. Глаза у них горели.
Егорка, приосанясь еще важнее, сообщил:
– Господин Луканин, богатый человек из Белоярска, будет постоялый двор строить. Распоряжаться там будет Данила Андреич, который из вашей деревни. А для увеселения господ проезжащих будут там содержаться приятные девоньки. Ну, приедет с морозу человек, ему чаю первым делом, водочки, а после – на пуховую перину и девонька мягкая под боком. – Глаза у баб становились круглее деревянных ведер, а Егорка продолжал: – У нас теперь большая забота имеется, чтобы девоньки наши мяконькие были, сладенькие, ну, сами разумеете, какие, ну, вот такие, как вы! Но сначала я должен пробу снять, удостовериться, что мяконькие. Куда вечером приходить?
Бабы дружно, враз, заплевались, одна даже ведра поставила и замахнулась на Егорку коромыслом, но он уже стрельнул на крыльцо, уселся на прежнее место и только похохатывал, прищуривая хитрый глаз, – донельзя был доволен самим собой. Не покидало его в последние дни этакое разудалое шутейство. А почему и не пошутить, если сегодня жизнь так складно складывается, а про завтрашнее даже и не думается…
Прискакал Данила. Разгоряченный, спрыгнул с седла на землю, сдернул с головы шапку и сел, остывая, на крыльце рядом с Егоркой.
– Куда бегал?
– Вчерашний день искал, упарился, а не нашел, – Данила ударил пятерней по шапке, лежащей у него на коленке, глянул на своего нового сотоварища и спросил: – А ты чего лыбишься, как дурак на Пасху?
– Бабы здесь смачные, – вздохнул Егорка, – на ночевку просился – не пущают.
И они оба, закинув головы, захохотали, так громко, что нерасседланный конь поднял голову и насторожил уши, словно недоумевал: чего, спрашивается, ржут?
