13
Две недели Захар Евграфович не мог добиться от сестры ни одного слова.
Она смотрела на него все теми же остановившимися глазами, молчала, не шевелилась, и только пальцы забинтованных рук, которые безвольно лежали на одеяле, мелко-мелко подрагивали.
Доктор из губернского города, которого доставили в Белоярск вместе с Ксенией, не отходил от больной, поил ее микстурами, делал перевязки, но больше всего уповал на молодость и на время, говорил:
– Раны, Захар Евграфович, не опасные, скоро заживут, даже шрамов не останется, главная беда – нервное потрясение, очень сильное. Покой и время – вот самое надежное лекарство. Оно и вылечит, поверьте моему опыту.
Для белоярского общества, любопытного до любой новости, пришлось сочинить историю, что Ксения Евграфовна переболела малярией и теперь у нее нервное расстройство. В эту историю поверили и даже выражали Захару Евграфовичу неподдельное сочувствие, понимая все по-своему: больную жену молодой муж бросил, и теперь все хлопоты о ней свалились на брата.
Что произошло с Ксенией, оставалось неизвестным. Даже дубовские молодцы не смогли ничего разузнать. Агапов пенял хозяину:
– Горяч ты, Захар Евграфович, не в меру горячий.
В ответ, соглашаясь, Захар Евграфович только кивал головой. Он и сам теперь жалел безмерно, что на исходе памятной ночи не смог удержать себя в узде. Хотя… Хотя легко говорить об этом сейчас, а тогда… Увидев Ксению, увидев, как она рухнула у порога, Захар Евграфович будто обезумел. И даже теперь, по прошествии времени, не мог четко вспомнить, как все произошло. Помнил лишь, что руки его удушающе пахли керосином, а люди Цезаря, связанными сидевшие на полу, кричали пронзительно, как поросята перед забоем. Матвей пытался удержать Захара Евграфовича, но тот отшвырнул его, и Матвей лишь махнул рукой, давая сигнал остальным, чтобы выходили из дома. Звякнуло разбитое стекло лампы, фитиль погас, керосин, воняя, пролился на пол. Вторая лампа с непотушенным фитилем ударилась о половицы с громким дребезжанием, и сразу же взметнулся, доставая до потолка, обжигающий яркий огонь. Из дома Захар Евграфович вышел последним и не забыл подпереть дверь палкой, подвернувшейся под руку.
Сгорели следы, которые могли бы вывести на Цезаря. Сам же он – как в воду канул.
Через две недели, под вечер, Ксения тихим и слабым шепотом попросила:
– Захарушка, вынеси меня на улицу, подышать хочу…
Захар Евграфович, донельзя обрадованный, кинулся за своей шубой, завернул в нее Ксению и осторожно вынес на улицу. Сел на скамейку возле крыльца, пристроил сестру к себе на колени и крепко обнял, словно хотел перелить в нее всю нежность и всю жалость, которые переполняли его.
На улице шел снег – тихий, плавный. Ксения выпростала из шубы руку, вытянула перед собой забинтованную ладонь, стала ловить опускающиеся снежинки. Едва различимым шепотом приговаривала:
– Тают… такие белые, красивые… Растаяли, и ничего не осталось…
Затаив дыхание, боясь потревожить ее даже лишним движением, Захар Евграфович сидел неподвижно и безмолвно молился лишь об одном: пусть она говорит, неважно о чем, пусть только говорит… Он был уверен: если она заговорила – значит, дело пошло на поправку; пройдет время, все забудется, и снова явится прежняя Ксюха – веселая, приветливая, легкая на ногу и проворная.
Откуда было знать в то время, что прежней Ксюхи ему не увидеть.
На следующий день она призналась брату, что беременна и носит под сердцем ребенка. А после добавила:
– Я не хочу этого ребенка, я его ненавижу. Понимаешь, Захарушка, ненавижу! – и безутешно заплакала, уткнувшись ему, как раньше, лицом в грудь.
Ребенок родился раньше срока и мертвый.
Ксения снова плакала на груди у брата и каялась:
– Он знал, что я его любить не буду, поэтому умер. Какой я грех страшный сотворила, Захарушка, я же убила его!
Как мог и как умел, Захар Евграфович пытался успокоить сестру, говорил какие-то неубедительные слова, и сам прекрасно понимал, что слова эти до Ксении не доходят и не трогают ее.
К этому времени перебрались в новый, только что отстроенный дом-дворец, в котором Захар Евграфович отвел для сестры три огромные комнаты, но она наотрез отказалась в них жить и устроилась в маленькой комнатке на втором этаже, сама ее обустроила, и комнатка стала похожа на монашескую келью: иконы, лампадки, черная скатерть на столе и узкая деревянная кровать, похожая на лавку в крестьянской избе. Поздними вечерами Захар Евграфович частенько подходил к дверям этой комнатки, прислушивался, но различал лишь тихие молитвы, а если открывал дверь и входил попроведать сестру, то видел всегда одно: задумчивый, потухший взгляд Ксении, устремленный мимо него. Куда она смотрела, что ей являлось перед глазами – это было ему неизвестно.
Не раз пытался он, когда Ксения начала приходить в себя и отвечать на его вопросы, расспросить и узнать: что же случилось между ней и Цезарем? Но всякий раз натыкался на безутешный плач и просьбу, произносимую дрожащим голосом:
– Захарушка, пойми меня, начну вспоминать – умру. После, после, сама расскажу…
Он терпеливо ждал.
И дождался.
Но совсем не того, чего хотелось.
Ранней весной, как только сошел снег, и высохли бугры в ближайших окрестностях, как только заиграло в небе теплое солнышко и скворцы огласили всех, кто слышал, своими радостными запевками, а с белоярских огородов, еще не распаханных, потянуло сладким ароматом оттаявшей земли, в эти самые дни Захару Евграфовичу довелось пережить еще одно испытание, которое раньше ему бы и во сне не привиделось. Явилась к нему в кабинет Ксения и замерла у порога, плотно прикрыв за собой двери. Захар Евграфович глянул и обомлел, не зная, что сказать. Да и что тут скажешь… В руках у Ксении был длинный деревянный посох, за плечами – холщовая котомка на веревочках, на ногах – грубые, несносимые башмаки. Сама Ксения, обряженная в теплую домотканую свитку и длинную, до пола, черную юбку, совсем не походила на себя и казалась чужой, незнакомой.
Медленно прошла шаркающими шагами, как в памятную ночь в одиноком доме в губернском городе, к столу, за которым сидел Захар Евграфович, и негромким, но твердым голосом попросила:
– Захарушка, дай слово, что ни о чем спрашивать не будешь. И отговаривать тоже не будешь. Я так решила…
Захар Евграфович, совершенно ошарашенный столь необычным явлением сестры, непроизвольно кивнул. После пожалел об этом кивке, да толку-то… Сделай он головой другое движение – ничего бы не изменилось.
Не присаживаясь в кресло, стоя перед столом и опираясь на посох, Ксения похожа была в эту минуту на древнюю старуху и говорила таким манером, будто сидел перед ней неразумный мальчик, которого требовалось еще наставлять и наставлять на путь истинный. Она и наставляла:
– Не ищи Цезаря, Захарушка. Страшный он человек, такой страшный, ты и не видел никогда таких. У него шайка разбойничья, и ему очень твои пароходы нужны. Он и со мной затеял историю, чтобы эти пароходы взять. Требовал, чтобы я тебе письма писала: мол, вызволить меня возможно только после того, как ты пароходы отдашь. Так и говорил: отдаст брат пароходы – я тебя сразу выпущу. Отказалась я, Захарушка, письма писать, он мне руки кипятком поливал и бил нещадно. Все вытерпела, умереть приготовилась, а ты освободил. Только жить по-прежнему никогда не смогу. Я ведь ребеночка убила, возненавидела его и убила, а ребеночек ни в чем не виноват… Грех теперь на мне, искупить надо; пока не искуплю, он за спиной висеть будет, а я ни жить, ни дышать не смогу. Вот поэтому и решила на моление идти в Троицкую лавру, к святым мощам у Сергия хочу припасть, расскажу все и покаюсь. Мы сегодня выходим, десять человек нас, отслужим молебен в Вознесенском храме и пойдем. Не провожай меня, не надо. И не отговаривай.
– Ксюша! – Захар Евграфович вскочил из-за стола.
– Не надо, Захарушка, не надо. Не ходи за мной.
И так она последние слова твердо сказала, что Захар Евграфович остался стоять на месте, а Ксения, перекрестив его, вышла из кабинета, и больше из-за двери не донеслось ни одного звука. Захар Евграфович хотел кинуться ей вослед, отговорить, вернуть, и кинулся даже, но у порога остановился, понял: не отговорить. Ведь не один день обдумывала сестра это решение и не в один час собралась в дальнюю и неведомую дорогу. Спотыкаясь, стукаясь об углы на лестнице, спустился он во двор, велел заложить верховую лошадь. Вскочил в седло, доскакал до Вшивой горки, где притаился в кустах, опушенных первой яркой зеленью, и пробыл там до тех пор, пока жиденькая цепочка паломниц не поднялась на горку, нестройно выпевая молитву, и не скрылась за ее макушкой, выбравшись на грязный тракт, расквашенный весенней распутицей.
Показалось в тот горький день Захару Евграфовичу, что отделилась от его существа какая-то часть и ушла вместе с Ксенией, перевалив через макушку Вшивой горки, в долгий-долгий путь.
Вернется ли?
Через несколько месяцев получил он открытку. Писала Ксения, что все у нее, слава Богу, хорошо, что находится она в полном здравии, чего и брату своему любимому от всей души желает. После этой открытки весточки стали приходить чаще, и по названиям городов, откуда они были отправлены, прослеживался путь Ксении, которая все ближе подвигалась к Москве, от которой рукой подать до Троице-Сергиевой лавры, где надеялась она получить душевное успокоение.
Все выполнил Захар Евграфович, о чем просила его сестра: не уговаривал, не удерживал, не ругал, терпеливо дожидался, когда она вернется. Одну лишь просьбу ее не уважил. Настойчиво, не зная покоя и не забывая ни на один день, он искал все это время следы Цезаря. Но поиски были плачевны; деньги, потраченные на них, разлетались зря: никто, нигде даже имени такого не слышал, будто явился Цезарь из небытия, сотворил свое черное дело и снова, в небытие же, канул.
Плыли дни, словно опавшие листья по быстрому течению реки Талой. Захар Евграфович все шире разворачивал свое дело, пропадал месяцами в дальних поездках, но, возвращаясь, всегда первым делом спрашивал у Агапова:
– Есть новости?
И тот, без лишних объяснений понимая смысл вопроса, лишь беспомощно разводил руками и вздыхал тяжело, будто его сняли с коляски и гоняли на четвереньках по двору, показывая покаянным своим видом: извиняйте, не получается. После всей катавасии, произошедшей с Ксенией, от переживаний по поводу своей вины, Агапов снова обезножел и ему выписали из столицы коляску, к которой он быстро приноровился и раскатывал на ней, не теряя бодрого духа.
Прошло лето, зима, и белоярские черемухи снова накинули на себя белые платки. Рано утром, как всегда, Захар Евграфович плавал в своем пруду, рассекая воду быстрыми саженками; Екимыч терпеливо дожидался его на берегу с простыней и ворчал себе под нос, выражая недовольство столь долгим купанием: вода еще не прогрелась, ледяная, можно сказать. И по этой именно причине сторожа, который от ворот прибежал к пруду, он не отругал за беспокойство, выслушал и закричал, пытаясь вытащить поскорее хозяина из воды:
– Захар Евграфович, спрашивают вас! Срочное дело!
Сторож удивленно вытаращил глаза: какое срочное дело? Он только и сказал, что какая-то нищая бродяжка требует увидеться с хозяином. Подождет, не велика птица. Но Екимыч молча махнул рукой, отправляя сторожа на пост, а сам снова крикнул:
– Срочное дело!
Недовольный, Захар Евграфович вылез на берег, выслушал Екимыча и, одевшись, так же недовольно и нехотя пошел к воротам, возле которых и впрямь стояла, опираясь на длинный посох, сгорбленная нищенка в черном платке. Ну вот, еще одна просительница. Захар Евграфович повернулся к Екимычу, хотел приказать ему, чтобы тот принес деньги. Но повернулся не до конца: словно запоздало пронзила его невидимая искра при взгляде на нищенку, и он кинулся сломя голову в калитку железных ворот.
Увидеться с ним желала Ксения.
До кирпичного цвета загоревшее лицо, обрамленное черным платком, было исхудалым, с ввалившимися щеками, но карие глаза смотрели по-прежнему ласково и искрились. Захар Евграфович схватил сестру в охапку, на руках внес в дом, кричал по дороге Екимычу, чтобы затопили баню, и до конца не верил своему счастью. Усадил в кресло, сам принялся снимать с нее котомку, теплую свитку и невольно ахнул, когда стащил с нее башмаки со стоптанными подошвами: ноги у Ксении были сплошь в кровяных мозолях. Он гладил их ладонью, хотел что-то сказать, но вырывался из горла только невнятный всхлип. Ксения тонкими пальцами перебирала его волосы, тихо приговаривала:
– Все теперь будет хорошо, Захарушка, больше Господь несчастий не допустит… Я верю, что не допустит…
