10

Наутро, после торжества, проснулся Захар Евграфович поздно, когда уже солнце поднялось, и проснулся от чудного и сладкого видения: явилась к нему нагая дева. До того она была красивая и порочная, что он даже вздрогнул во сне, словно огнем опалило. Открыл глаза и долго, ничего не понимая, вглядывался в потолок, разрисованный хвостатыми птицами павлинами.

«Может, и верно Ксюша говорит – пора дураку жениться…» – он хохотнул, попытался подробней вспомнить недавнее видение, но оно уже бесследно исчезло из памяти, а взамен оставило лишь жгучее чувство – красивая и порочная была дева.

Захар Евграфович натянул на себя шелковый халат, разукрашенный, как и потолок, разноцветными диковинными птицами, и босиком пошлепал по паркету к двери. Спустился по широкой лестнице в залу, где все уже было вымыто и вылизано до блеска, и весело поздоровался с Екимычем, исполнявшим странную должность – не то мажордом, не то камердинер, не то заботливый дядька при дитяти, за которым нужен постоянный догляд. Екимыч на приветствие хозяина молчком поклонился, показывая розовую плешь на затылке, и вытянулся, ожидая распоряжений. Было ему за пятьдесят, но мужик еще крепкий, могутный, при широкой окладистой бороде и с маленькими черными глазками, которые сверлили всех подряд из-под насупленных бровей, будто два острых шильца. На вытянутых руках Екимыч держал аккуратно сложенную белую простыню.

– Как погода нынче, Екимыч?

– Бог миловал, дожжа нет.

– Чего тогда кислый?

– Кислым квас быват, а я – как завсегда, не кислый и не сладкий.

– Тогда поплыли.

– Поплыли, – вздохнул Екимыч.

За богатым каменным домом, больше похожим на дворец, был вырыт прямоугольный пруд, обсаженный тоненькими березами, которые безутешно роняли в эту пору листья на темную гладь воды, уже захолодавшей, готовящейся покрыться льдом. В этом пруду, если не был в отъезде, Захар Евграфович купался каждое утро – круглый год. Скидывал халат с диковинными птицами и нагишом нырял в воду со специально выстроенных мостков. Екимыч терпеливо ждал его, держа на вытянутых руках простыню, и зорко ощупывал черными глазками высоченный дощатый забор, который отделял пруд от проезжей улицы. Забор пришлось поставить два года назад, потому что по утрам собирались зеваки, среди которых бывали замечены и дамы известных фамилий в городе, собирались с одной целью – поглазеть на странного господина Луканина, когда пребывает тот в чем мать родила.

Сам Захар Евграфович только похохатывал:

– Пусть смотрят; если разорюсь, я с них деньги брать стану.

Екимыч был иного мнения.

Имевший характер жесткий и подозрительный, умевший держать в кулаке всю многочисленную прислугу и работников обширного луканинского подворья, при всем при этом он был подвержен одной слабости: до дрожи в коленках боялся сглазу, по-детски верил во всякую чертовщину, а нынешним летом даже привез батюшку, чтобы тот окропил баню для работников, в которой примерещился ему банник – бородка седенькая, клинышком, как у козла, глаза зеленые, головка тыковкой, а на головке – рожки…

Вот согласно своему мнению Екимыч и настоял, чтобы возле пруда поставили сплошной, высоченный забор из толстых досок, подогнанных друг к другу столь плотно, что даже и малых щелочек не зияло. Объяснял он возведение забора философически витиевато:

– Ежели на человеке одежды нету, ежели он голый, как новорожденный, то дурной глаз его насквозь пронзает – вот как иголка через тряпку проскакиват. И случается от этого у человека в разуме повреждение. Вчера – хоть куда молодец красовался, а нынче голова ходуном ходит, руки-ноги трясучкой колотит, а сам он, бедный, верещит неведомо что и козлом блеет…

Плаванье в это утро продолжалось дольше, чем обычно. Быстрыми, сильными саженками рассекал Захар Евграфович ледяную уже воду пруда, а на лбу у него красовался прилипший березовый листок. Так он с ним, ежась, и выскочил на берег. Тело горело алым цветом, как после бани. Екимыч даже плечами передернул – зябко ему стало. Кутаясь в простыню, Захар Евграфович неторопливо направился к дому и на ходу заговорил:

– Екимыч, мне сегодня баба голая снилась… Скажи – по твоим приметам, к чему такой сон?

– Про бабу голую в моем соннике ничего не написано. Полагаю, однако, к блуду такие сны являются…

– Жаль… Я-то думал – к женитьбе, на честной барышне.

– А кто мешает? Только головой качнуть – и сами набегут, немеряно.

– Да не в том дело. Сонник у тебя дрянной, Екимыч. Выкинь его и новый купи. Как же так? Голая баба приснилась, а толкования этому явлению нет? Дрянной, дрянной сонник. Выкинь!

– Все насмехаться изволите, Захар Евграфович…

– Да ты не обижайся, Екимыч, я же не со зла, а от удивления… Голая баба приснилась, а толкования нету…

И, остановившись, Захар Евграфович запрокинул голову и захохотал.

Екимыч насупился, уставил черные, сверлящие глазки в землю. Сердито известил:

– Там парень какой-то с утра добивается; говорит, на службу его зазывали, по охотничьей части. И девка при нем. Позвать?

– Не припомню, какая служба по охотничьей части? Ладно, зови, сейчас оденусь, в кабинете буду.

В светлом и просторном кабинете Луканина, уставленном высокими книжными шкафами и креслами с вычурно выточенными ножками, с огромным столом, обтянутым сукном, с хрустальными люстрами, каждая из которых была с тележное колесо, с высокими, в рост, зеркалами по стенам, с мягким цветным ковром, скрадывающим звук шагов, Данила растерялся и замер на пороге, забыв закрыть за собой дверь. Захар Евграфович, сразу узнав его, раскинул руки и пошел навстречу:

– Друг Данила, ты ли это?! Да не топчись у порога, проходи, садись. Рассказывай – каким ветром занесло?

Обнял его, подвел, легонько подталкивая, к столу, усадил в кресло, сам расположился напротив. Видно было, что он непритворно обрадовался. Да и как не обрадоваться человеку, с которым не одну ночь просидели у охотничьих костров, с которым протопали по тайге, добывая дичь, немереное количество верст и побывали в самых разных переплетах. Данила нравился Захару Евграфовичу своей немногословностью и обстоятельностью, но самое главное – он никогда не заискивал, как иные, видя перед собой богатого человека и надеясь получить от него лишнюю денежку.

– Нужда меня привела, Захар Евграфыч, – с натугой, перебарывая самого себя, заговорил Данила. – Помнится, зазывали к себе: человек, мол, нужен по охотничьей части. Вот и хотел спросить – надобность не отпала?

– Надумал?! – радостно вскинулся Захар Евграфыч. – Ну и молодец!

– Да тут такое дело, – Данила запнулся, – не один я… Звали-то одного…

– Погоди, рассказывай по порядку, чего ты вокруг да около?..

– Ладно, расскажу, – вздохнул Данила.

И начал рассказывать.

Как только он добрался до волка, подброшенного в ограду, Захар Евграфович, не в силах себя сдержать, запрокинул голову и захохотал – так громко и заразительно, будто сам догадался убитого зверя через заплот перекинуть:

– Собаки, значит, его рвут, а девица через окно и в огород?! Ну, Данила, ну, умелец! – Не унимаясь, Захар Евграфович продолжал хохотать и от удовольствия даже шлепал ладонями по столешнице.

Нахохотавшись, вытер слезы, велел Даниле подождать, а сам вышел из кабинета, позвал Екимыча и распорядился:

– Поселишь их с девицей в сторожку; девицу определишь на кухню, а Данила при мне будет. С жалованьем я после сам решу. Ступай, Данила, красавица-то, наверное, заждалась, волнуется…

Екимыч, не разделяя веселости хозяина, настороженно оглядел Данилу и недовольным голосом доложил:

– Агапов просил передать, чтоб к нему зашли, сообщенье у него важное…

– Скажи, что сейчас буду. Устраивайся, Данила, вечером к вам загляну. Надо же – через огород!