Книга: Университетская роща
Назад: Лицом к стене
Дальше: Расставание

Ботанические чаи

После болезни Пономарев неожиданно стал прилежно верующим. Полюбил читать божественное. На ночь долго молился за себя, за всех, кого любил, о ком тревожился. Молитвы у него были какие-то странные, самодельные:
– Положи, Господь, камешком, подыми перышком… Шоркни, Боже, по душе, по телу, по животу, по ближним моим, по моему здравию…
Скажет несколько слов – и долго прислушивается, словно ждет ответа. Потом начинает глубоко, по-старушечьи вздыхать.
– Знаю, я недостоин твоей милости, Боже, награди тогда скромного труженика науки, раба твоего Порфирия сына Никиты…
– Что ты там бормочешь, Иван Петрович? – поинтересовался Крылов. – На себя стал не похож.
– С Богом говорю, – смиренно ответил Пономарев. – Жил дурно, грешил много. Теперь время настало о душе позаботиться.
– Ну-у, – Крылов даже руками развел. – С чего это тебя? Впрочем, хочешь говорить с Богом, говори. Но и лекарством не манкируй. Пей. Не то ругаться станем.
Вот почему когда из Петербурга из Академии наук пришло вдруг известие о том, что Крылову присуждена премия Бэра, Иван Петрович возликовал и… принял эту нежданную радость на свой счет: «Услышал мои молитвы Творец! Богат Вседержитель Предвечный милостью!»
– Иван Петрович, в своем ли ты разуме? Мы ведь с тобой старые матерьялисты, – пробовал его урезонить Крылов.
– Матерьялисты – да, – невозмутимо согласился Пономарев. – Однако жив Бог, жива и душа моя. Бог правду ви-и-дит…
– Ви-и-дит, – передразнил его Крылов. – Много он в девятьсот пятом видел…
Споря с Иваном Петровичем, Крылов пытался заглушить бьющую из глубины души радость. Но бесполезно. Как плотину прорвало – ему хотелось смеяться, говорить, размахивать руками, бежать куда-то…
Премия имени Карла Бэра – не просто денежное поощрение. Это признание серьезных заслуг перед отечественной наукой. Значит, не зря Крылов начинал и заканчивал свой рабочий день с лампой. Значит, действительно «Флора Алтая и Томской губернии», которую он посвятил своему другу Николаю Мартьянову, стала-таки событием для русской науки… О, как прав Климент Аркадьевич Тимирязев, когда говорит, что наука – самая лучшая, прочная, самая светлая опора в жизни, каковы бы ни были ее превратности! Крылов готов к любым жизненным изломам, лишь бы хоть изредка, хоть в конце пути вновь испытать такую чистую и глубокую радость, подобную нынешней…
– Ну, что ты молчишь, истуканова головища? – промакивая кружевным платочком глаза, сказала Маша.
Она плакала от радости и гордости за мужа. Вспоминала годы и годы его незаметного труда, свое одиночество и ожидание. Ей казалось, что в этой награде есть и частица ее жизни, ее терпеливости.
Ей хотелось, чтобы муж наконец признал это, произнес вслух – и тогда это было бы ее наградой… «О мужчины, – хотелось ей сказать. – Когда вы получаете свои призы, которых так жаждет ваше честолюбие, имейте великодушие признать, что в них есть и доля женского участия!.. Хотя бы вспомните об этом…»
– Да что говорить-то? – улыбнулся Крылов, обнимая постаревшую, слабую и такую близкую Машу. – Ну, рад, рад я… Да ведь работать-то еще крепче следует – вот в чем штука.
Не успела еще эта радость улечься, как подоспела другая: Казанский университет присудил Крылову степень почетного доктора ботаники.
А на пороге и третья: томские профессора единодушно потребовали от Лаврентьева отправить наконец в Петербург в Министерство народного просвещения представление на Крылова к званию профессора. Доколе ему в ученых садовниках и приват-доцентах ходить?! Ему – с премией Бэра, с учеными трудами, делающими честь Томскому университету?!
Лаврентьев молча выслушал господ профессоров и ответил так, словно у него болели зубы:
– Хорошо. Рассмотрим. В надлежащем порядке.
И еще одна радость как награда за долгие-долгие годы труда ожидала Крылова. Это его ученики. Кружок «маленьких ботаников».
Он сложился незаметно, постепенно, как бы сам собою. По вечерам в Гербарий стали заходить студенты: Валериан Титов, Борис Шишкин, Леонид Уткин, Виктор Ревердатто… Посидят, посмотрят, как Крылов монтирует растения, попросят что-то сделать самим…
Он охотно объяснял им смысл своей работы, давал задания, догадываясь, что не праздное любопытство руководит этими молодыми людьми. Установился сам собою и определенный день для сходки – пятница.
– Пятница – бабий день, – пошутил худенький, чрезвычайно впечатлительный и добрый Леонид Уткин. – Баню топить, стирку водить, хлеба ставить.
Уткину двадцать пять лет, но выглядит он совершеннейшим юношей. Однако этот хрупкий на вид юноша обладает твердым и целенаправленным характером. Успел уже поработать в 1905 году учителем народной школы в Томске, в 1906 году – учителем реального училища в Ново-Николаевске. В 1907 году поступил в Томский университет. И сейчас уже имеет вполне готовую первую научную работу по геоботаническому исследованию озера Горчаны. Леонид Антонович Уткин, по мнению Крылова, прирожденный лекарственник. Как ни у кого другого, у него ярко выражены пристрастие и талант именно к лекарственным растениям. Увлечен народной медициной горячо и самозабвенно.
Шишкин – тот другой. Спокойный, рассудительный, наблюдательный. Все анализирует и на все имеет собственную точку зрения. Трудолюбив и упорен. «Чистый ученый» – говорят про него товарищи. – Не пройдет и несколько лет, как мы все будем его навеличивать: академик Борис Константинович Шишкин…
Виктор Ревердатто – тоже личность своеобразная. Студент Технологического института, он должен вот-вот закончить институт и стать инженером-химиком. А перебежал в ботаники – и ни о чем другом слышать не желает. Виктору Владимировичу Ревердатто девятнадцать лет, но он не терпит никакого возрастного превосходства и не уступает ни в чем своим старшим коллегам. Родился он в Харькове, в семье мирового судьи. Однако предки его – Ревердатти – попали в Россию с острова Корсика. Поэтому в кружке маленьких ботаников за ним установилось прозвище «корсиканец». Наш неистовый корсиканец… Горячий, живой, подвижный, непоседливый, взрывной и… влюбчивый. Большие темные глаза всегда несколько лихорадочны, возбуждены. Убежденный докучаевец. И – отъявленный спорщик, из-за своей горячности нередко попадавший впросак. Ботанические интересы пока что расплывчаты: то ли хакасскую степь изучать, то ли, подобно Уткину, в народную медицину податься…
Через короткое время в кружок вошли еще несколько человек: студент-геолог Константин Тюменцев, медики Николай Молотилов и Константин Онисимов – люди интересные, любознательные.
Особенно по душе Крылову Валериан Семенович Титов. «Любимый ученик Порфирия Никитича», – с некоторой ревностью говорят о Титове маленькие ботаники. Может быть, они и правы… Валериан мил Крылову своей скромностью, тихостью и отчетливо выраженным ботаническим характером: он систематик, флорист, как и сам Крылов. Трудно быть систематиком. Черная, неблагодарная и кропотливая работа: собрать каждую травинку, расписать, определить, пересчитать и измерить все эти пестики-тычинки, лепестки, корневища… Инвентаризация, а не работа. Но без нее в ботанике невозможна никакая другая, никакие открытия. «Если хотите растить розы, – землею будьте…» Крылов счастлив, что всю жизнь сам был землею и что приходят молодые люди с подобным стремлением. У него появилась надежда, что круговая оборона кончается и прибывают свежие и талантливые силы подкрепления…
Очередная пятница начиналась примерно так же, как и другие. Часам к семи вечера стали собираться завсегдатаи. Крылов заварил ботанический чай – из одних трав. Шишкин и Ревердатто присматривали за ведерным самоваром. Уткин, спрятавшись за шкаф, перелистывал свой доклад, с которым ему предстояло сегодня выступить.
За длинным препараторским столом становилось все многолюднее, шумливее. Низко свисали электролампы под жестяными колпачками. За окнами пурга, вой ветра. А в Гербарии тепло, пахнет вековым настоем сухих цветов и трав.
Крылов остановился на пороге большой комнаты. Ему показалось, что сейчас за столом собралась его семья, его дети и внуки. Он почувствовал себя старым и счастливым дедом. Прошаркал к столу и сварливо, пряча ласковую улыбку, проговорил:
– На кого бы сегодня поворчать?
– На Ревердатту! – хором отозвалась молодежь. – Корсиканец опять проиграл. Не смог окоротыш опознать.
– А ну, Виктор, подите сюда, – позвал юношу Крылов. – Как же это произошло? Рассказывайте.
– Да они, Порфирий Никитич, нечестно… Такой окоротыш подготовили… У-у, злодеи! – заоправдывался Ревердатто.
Окоротыш – это растение без цветка, иногда без листьев, без корня. Словом, без каких-либо важных признаков. Выигрывает тот, кто сумеет все-таки определить растение. В данном случае Виктору достался трудный экземпляр: голый стебель да корень – и все. Немудрено и оплошать. Это же надо было так изуродовать аквилегию, красавицу-троецветку! Ну и шутники…
– А вы, Порфирий Никитич, сможете? – обступили Крылова молодые люди.
– Попробую, – ответил Крылов и, подыгрывая молодежи, как на экзамене, доложил: – Семейство лютиковых. Водосбор липкий, аквилегия, троецветка. Распространен в альпийском поясе Алтая. Низкотравные луга. Траву водосбора парят три дня в корчаге. Употребляют при параличе, родимчике, переутомлении. После приема необходимо спать…
– Гениально! Ур-ра профессору! – не выдержал Ревердатто.
Крылов усмехнулся. То, что маленьким ботаникам казалось гениальностью, для него было будничной работой. Как же не распознать ту же троецветку, если она месяцами лежала на столе перед глазами, если он сотни раз держал ее в руках, сам привез с Алтая, засушил, приклеил на лист, упрятал под рубашку. Он помнит аромат ее синих цветочков… И так – с каждым сибирским растением, прошедшим через его руки. Ошибался он действительно редко, разве что с каким-нибудь жителем из стран заморья, австралийским чудом… «Сибиряков», «алтайцев», «альпийцев», «таежников», «приполярников», «степняков», «камнежителей», «снеголюбов» и прочих насельников необозримых зауральских просторов он знал в лицо.
– Что ж, коллеги, прошу садиться, – Крылов вернул окоротыш Ревердатто, прошел к столу. – Развлеклись и довольно. Время торопит, – и добавил, обращаясь к «корсиканцу»: – Не огорчайтесь, Виктор Владимирович, вам действительно достался чрезвычайно сложный экземпляр. Кроме того, вы забыли слова Дарвина: «Если у дерева есть мозг, то его следует искать в корнях». У троецветки очень характерный корень. Если в другой раз вы обратите на это обстоятельство внимание, то вне всякого сомнения одержите викторию.
Он дождался, пока все удобно расположатся, и сел на просторный стул с поручнями и спинкой выше головы. Студенты в шутку называли его царским полукреслом, а Крылов именовал насестом. «Кто завалил мой насест папками?..».
Время торопит… Когда-то, во времена молодости Крылова, стихи Ивана Никитина «Медленно движется время» были студенческой песней и исполнялись размеренно, на мотив вальса. Теперь же эту мелодию превратили в марш, и она стала революционной песней. «Дружно, товарищи, в ногу». Живая, живая нить, но как уплотнилось время… Вальс превратили в марш.
От сегодняшней встречи, как и от предыдущих, Крылов ожидал нечто интересное. Предполагалось прослушать доклад Леонида Уткина о Чулымской экспедиции, поговорить о лекарственных растениях. Протоколов пятниц не вели. Однако присутствующие были приучены к тому, чтобы слушать под карандаш, записывая все, достойное внимания. Вел такие записи и Крылов.
Он раскрыл толстую тетрадь. Поставил в уголке листа дату. Обозначил тему научного сообщения Уткина. И только сейчас заметил, что молодежь чего-то выжидает, тянет время, поглядывая украдкой на двери…
Крылов улыбнулся, догадавшись о причине такого поведения. С тех пор, как пятницы стали посещать слушательницы Сибирских высших женских курсов, это стало постоянным явлением: нетерпеливое поглядывание на дверь, оттягивание начала заседания. Что ж, дело молодое…
Из коридора донеслось торопливое постукивание башмачков. Дверь приоткрылась.
– Можно войти?
– Милости просим, дорогие барышни! – вскочили юноши со своих мест. – Вас только и дожидаемся!
– Лекции закончились поздно, – оправдывались Покровская и Иваницкая, отдавая молодым людям свои небогатые шубейки, снимая теплые платки.
Ревердатто тут как тут. Подхватил барышень под ручку, повел усаживать.
– Без вас не мыслю дня прожить… – успевал на ходу продекламировать сразу обеим гостьям.
Девушки рассмеялись.
Обе высокие, с «рюмочной» талией, нежно-румяные от мороза, не красавицы, но необыкновенно милы и привлекательны. Покровская укладывала темно-русые косы короной, и это шло ее удлиненному лицу с внимательными серыми глазами, во взгляде которых ощущался стойкий характер.
Впрочем, слабохарактерных среди слушательниц женских курсов Крылов вообще не припоминал. Женщина, возмечтавшая получить высшее образование в России, должна была обладать необыкновенной настойчивостью, крепкой волей и такими же крепкими нервами. В университеты их не принимали. Врачами, учительницами они становились вопреки существующим законам. Юристов-женщин попросту не было. В академию они не допускались. И так далее, и тому подобное.
В Сибири действовали те же самые законы и правила, сквозь которые удавалось иногда прорваться самым настойчивым. Так в тревожное время 1905–1906 годов, когда на посту директора Технологического института временно оказался Обручев, замещая уволенного Зубашева, произошло из ряда вон выходящее событие. Владимир Афанасьевич использовал короткую власть в полную силу – провел Совет института, который признал изучение богословия для технологов необязательным, а также вынес решение ходатайствовать о приеме в число студентов женщин. А пока министерство решало этот вопрос, Обручев спешно зачислил двадцать три слушательницы на первый курс сверх всякой нормы.
Его действия вновь всколыхнули томскую интеллигенцию. Сторонники высшего женского образования, профессора Технологического института и университета Вейнберг, Карташов, Соболев, Сапожников, Малиновский и другие вновь вышли с предложением учредить Сибирские высшие женские курсы.
Спустя несколько лет женский университет открылся 26 октября 1910 года. Курсы начали свое существование в бедном одеянии: в деревянном наемном помещении, имея три небольшие аудитории, химическую и физическую лаборатории, кабинеты по минералогии, зоологии, ботанике и анатомии с ограниченным числом пособий и книг. Все помещения чрезвычайно тесны, а восемьдесят слушательниц ревностны и усердны в занятиях. Больно видеть их в удушливом дыму химической лаборатории, в которой не оборудовано никакой тяги… Курсы работали в тяжелейших условиях. Вот почему Сапожников и Крылов разрешали девушкам, желающим умножить свои познания в ботанике, приходить сюда, в университет.
Однако ж – время торопит.
– Прошу внимания, господа, – негромко сказал Крылов, и установилась почтительная тишина. – Сегодня нам предстоит услышать научное сообщение Леонида Антоновича Уткина, проэкскурсировавшего летом Чулымский водораздел.
Уткин встал, одернул студенческую тужурку, раскрыл тетрадь и, не заглядывая в нее, начал:
Чулым – правый приток Оби. Река сплавная. Продолжительность открытой воды в среднем сто шестьдесят суток в году. Климат типичен для сибирской равнины.
«Молодец Уткин, – подумал Крылов. – Верно берет… Без географического подхода немыслимо обозревать растительный покров.
Не зная почв, не имея представления о рельефе, климате, многое ли можно понять о зеленом мире?»
Доклад радовал своей точностью, тщательностью наблюдений, логикой выводов и предложений. Немалое удовольствие доставлял и сам язык – яркий, образный, эмоциональный. Как это он говорил на прошлой пятнице… «Бессловесна и тиха любовь растений… Цветенье – это одновременно и начало гибели… Мало кому удается видеть, как цветет пшеница. Две-три минуты. Сережки с бахромой выпустит – вмиг посветлеет и порыжеет все поле. Чуть ветерок – и нет пшеничного цвета… А истечение светлой жидкости из пораненных стволов деревьев? Разве это не слезы растений? Они у многих видов наблюдаются, не только у берез…». Леонид Уткин – поэт. Маленький восторженный Уткин… Его душа рвется из строгих научных рамок, ей тесно…
А вот Борис Шишкин – совсем иной. Строгий ученый. Наклонит лобастую голову и «вкореняет мысль» – спокойно, методично, ни одного лишнего слова. На прошлом «ботаническом чае» превосходный доклад сделал. О том, как знаменитый немецкий химик Юстус Либих разложил растения с помощью химического анализа на элементы. Их оказалось немного: углерод, водород, кислород, азот, кальций, фосфор, сера, магний, железо – всего десять. Но эта десятка властвует на всей планете… Новый, химический подход к проблемам ботаники далек от научных устремлений Крылова, но он понимал, что молодых людей этот путь может серьезно увлечь. И не препятствовал. Он радовался, что маленькие ботаники растут возле него, старого консерватора, не похожие друг на друга, не боящиеся новизны, ищущие и современные. Это хорошо. Это прекрасно! Сибирская ботаническая школа зачинается на пустом месте, ее не гнетут тяжкие вериги прошлого, не давят авторитеты. Пусть же все в ней будет по-новому, по-молодому… А в том, что такая школа начала складываться, Крылов больше не сомневался. Главное в ней уже было – любовь маленьких ботаников к Сибири и рвение к науке. Остальное приложится. Будут и научные труды, и открытия. Маленькие ботаники станут крупными учеными, профессорами. У них появятся свои ученики. Так и пойдет. Доброе начало – полдела.
Когда-то Потанин рассказывал здесь же, в Гербарии, маленьким ботаникам о том, как он решился идти в юности в Петербург пешком, в лаптях и азяме. Очень хотел учиться, а средств не было никаких.
Об этом узнал Бакунин Михаил Александрович, сам живший в то время в Томске на положении политического ссыльного. Революционер-анархист раздобыл у богача Асташева сто рублей, выхлопотал разрешение для Потанина следовать с караваном золота, проводил на учение. Неизвестно, как бы обернулась судьба Потанина без этого случая, стал бы он ученым или нет…
Сам Потанин впоследствии немало помогал Обручеву на первых порах его работы в Иркутске. И не только ему, а многим людям, желавшим бескорыстно служить Сибири.
Обручев в свою очередь пестует молодых. Подымает талант студента Михаила Усова и других.
Так и должно быть. Истинный ученый, как могучее, укрепившееся дерево, обязан помогать подросту выжить, уцепиться за родную землю. Иначе опустеет священный лес науки, подвергнется тлену и разрушению. Крылов был счастлив, что и около него начал ветвиться зеленый молодняк.
– …Таким образом, мы имеем возможность наблюдать довольно сложную картину растительности причулымской земли, – между тем продолжал докладывать Уткин. – Растительный покров представлен разнообразными типами – лесной, луговой, культурной (чрезвычайно малое количество площадей!), болотной и водяной. Преобладающая часть входит в зону тайги с кедрово-сосново-березово-болотной растительностью. Удалось установить также, что в причулымских землях в начале века свирепствовали пожары, о чем свидетельствуют березовые леса. Необходимо отметить также наличие крупных сообществ пихты. – Уткин сделал паузу, и его как всегда «понесло»: – Пихта – дерево черта, ее даже рубить нельзя. Так говорят местные инородцы. Они почему-то недолюбливают это дерево. Может быть, потому, что еловые ветви долго трещат в костре, а пихтовые – пых! – и прогорели? – Уткин явно не вмещался в рамки научного сообщения и, понимая это, заторопился: – Еще мне удалось записать, о чем пророчествуют местные ворожеи-шаманы. Они говорят, что в 2000 году на земле всё пропадет. Даже малой птички не останется. Даже травы не будет…
– Браво молодой человек, – раздался вдруг одобряющий голос. – Вот это доклад так доклад!
Все оглянулись и увидели в дверях Потанина и с ним двух человек.
– Григорий Николаевич! Какая неожиданность… Проходите, ради бога… Что же вы всё так и стояли? – заволновались хозяева, окружив гостей.
– Ничего, ничего, – ответил Потанин, откровенно радуясь вниманию. – Не хотелось прерывать господина Уткина. Позвольте, друзья, рекомендовать вам от всей души художников – Михаила Михайловича Щеглова, выпускника Строгановского художественного училища, и Антонину Александровну Воронину…
Невысоконькая, светлолицая и ясноглазая девушка в белой блузочке и длинной юбке застенчиво потупилась под взглядом присутствующих.
Узелок разговора сразу же завязался вокруг пророчества о конце света в 2000 году. Эта цифра казалась магической. Конец тысячелетия, нулевой год, конец столетия. Человечество так много нагрешило и напутало в своей истории, что поневоле приходила мысль: конец неизбежен. 1914 год начался со слухов о возможной большой войне. Великобритания и Германия вкупе с Австро-Венгрией усиленно вооружаются. Сербия, Польша и Франция оглядываются на Россию: помогут ли братушки, если что… Соединенные американские Штаты затаились за океаном и тоже что-то замышляют. После испано-американской войны в 1898 году Штаты, выступив якобы в поддержку восставших кубинцев и филиппинцев, захватили Пуэрто-Рико, остров Гуам, Филиппины, сели на Кубе. Понравилось. И теперь посматривают в сторону Европы: не закипел ли котел? Как всегда, судьба России оставалась непредсказуемой.
– Если бы люди научились слушать природу, им не пришлось бы страшиться конца света, – говорил Крылов. – В природе всё со-размерно, никто не берет больше, чем нужно для поддержания жизни. Кроме человека. Природа – храм, и человек в нем должен быть со-творцом. А он раздробляет всё вокруг себя, вынимает укреп за укрепом из фундамента этого храма.
– Нужно усилить просвещение народов! Созывать международные съезды! – горячились молодые. – А все военные заводы объявить вне закона…
«Ботанический чай» продолжался, закончившись далеко заполночь. Молодежь ни в какую не желала расходиться – так взволновал всех приход «дедушки Сибири» Потанина.
Григорий Николаевич в этот вечер говорил мало. Уютно устроился на крыловском насесте и слушал, что говорили другие, изредка вставляя отдельные замечания, слова. Он отдыхал. Душой и телом. Смотрел на молодые лица, о чем-то думал. И лишь когда кто-то неосторожно обмолвился, что, дескать, «кому интересны наши мелкие местные подробности» (Уткин в противовес отстаивал право быть универсальным ученым, собирать все, что ни встретится: растения, этнографию, фольклор…), – Потанин очнулся от задумчивости.
– Нет, господа, вы не правы, – тихо сказал он оппонентам Уткина. – Пройдет время, и именно местные особенности, подробности, которые сейчас кажутся вам мелкими и незначительными, составят отличительный знак вашей родины. Собирайте, изучайте именно местные подробности! В изучении Сибири нет мелочей, ибо земля наша велика и обильна и заслуживает того, чтобы все, происходящее на ней, являлось предметом сыновнего внимания… Покойный Николай Михайлович Ядринцев говаривал: «У сибиряка способности Робинзона! Только не мешайте ему, и Сибирь станет новой Америкой». Ну, и ежели развивать сей художественный образ далее, то хочется позвать вас, молодых и сильных: будьте колумбами этой новой Америки! Только в неустанных трудах во имя родины заключается счастье истинного патриота…
Ведерный самовар наполнялся дважды, прежде чем разошлись маленькие ботаники. Под конец они долго рассматривали и спорили о графических миниатюрах, принесенных Щегловым. Молодой художник, скромный и молчаливый человек, в рисунках был смел и откровенен. «Немного статистики: 104000 жителей, 1170 избирателей» – так называлась одна из его работ, а избиратель – мужик маленький, но богатенький да пузатенький…
Жизнь с ее проклятыми вопросами по-прежнему вторгалась во все – в живопись, в искусство, в науку, и маленькие ботаники, не страшась, шли ей навстречу.
Назад: Лицом к стене
Дальше: Расставание