4
Полночь тянулась вязко и долго. Шергин отчетливо слышал тиканье и несколько раз взглядывал на старинные часы с кукушкой. Однако длинная стрелка не двигалась с места, будто заснула на цифре двенадцать. Он хотел спросить священника, что с часами, но усть-чегеньский батюшка, усмехнувшись в жидкую козлиную бороду, понял его без слов.
– Это, видите ли, весьма умные часы, немало видавшие на своем долгом веку. Они чувствуют настоящее время.
– Какое настоящее? – подавленно спросил Шергин, ощущая себя разбитым и навсегда уставшим.
– То, которое сейчас в России остановилось. Время метафизическое. Долгая полночь, безвременье. Боюсь, как бы эти странные люди, называющие себя большевиками, вернувшись, не арестовали мои часы за контрреволюцию, – пошутил отец Илья и долил себе чаю из остывающего самовара.
– Вы боитесь только за часы?
– Часы безответны, человек же предстанет пред Господом и дела его будут взвешены… Что же тут бояться? Его несправедливости? – Священник с шумом и удовольствием втянул в себя чай. – Ответил я на ваше недоумение?
– Мое недоумение простирается слишком далеко, батюшка. В последние дни я пережил многое, мне даже казалось, что я нашел ответы на все свои вопросы. Но вот опять я перед разбитым корытом. Меня мучают сомнения…
– Они мучают вас оттого, что ответы действительно найдены, – благодушно ответил священник. – Уверен, вам это не показалось.
– Мне бы вашу уверенность…
– Извольте, поделюсь.
Шергин посмотрел на него долгим, затуманенным взглядом.
– Что же, в самом деле…
– Ну-ну, решайтесь. Быть может, вам не представится больше такой возможности.
– Может быть… – Шергин импульсивно встал и, пройдясь, поворотился к стене с часами, заложил руки за спину. – Я, понимаете ли, батюшка, монархист до мозга костей…
– Это не преступление, – покачал головой священник, – сие весьма достойный образ мыслей.
– Тогда ответьте мне, – Шергин порывисто развернулся, – почему государь, зная, что ждет Россию, – а он знал это, ему было передано, – почему он совершал ошибку за ошибкой? Почему не сумел предотвратить все это?
– Что ему было передано? – безмятежно спросил священник.
– Пророчество, предсказание, ясновидение – называйте как хотите, – нервно проговорил Шергин и уселся на стул.
– Ах вот оно что. Видите ли, пророчество – это не приказ, спущенный с неба. Иуде никто не повелевал пойти и предать. Напротив, Иисус остерегал его, говоря, что один из двенадцати станет предателем. Предсказание – лишь предупреждение о том, что может случиться.
– Да, верно. Оно и случилось. Николай был бессилен остановить это. И полночь будет длится долго. Гибель могла быть отсрочена, отменена вовсе, если бы были жесткие действия, если бы Россия покаялась…
– Но мы не покаялись. И государь-император выбрал свой путь.
– Тоже верно. Но и мы должны выбирать. Принять ли гибель России за реальность – и смириться, сложить оружие, сохранять Россию лишь внутри себя. Или же принять эту гибель только за вероятность, которую еще можно миновать, – и продолжать драться с этими… с этими красными дегенератами.
Он замолчал, бессильно обмякнув на стуле.
– Ваше лицо сейчас стало страшно, – произнес священник.
– А, Франкенштейн, – пробормотал Шергин.
– Гм… Ваше прозвище? Оно вам не подходит, – убежденно заявил отец Илья. – Однако я не о том. Неужто вы не видите повсюду знаки, глаголы небес? Только слепой их не узрит. И не приходило ли вам в голову, откуда на Руси столько зловонного гноя, который изливается из вскрытого нарыва? Думаете, большевики – мировое зло? Оставьте эти нелепости для барышень. Коммунары – скальпель в руках Господа. Какое же вы право имеете поносить инструмент, который держит Его врачующая десница? Да запретит вам Господь произносить хулу на них.
Шергин ошеломленно наблюдал за энергичными подскоками священнической бороды.
– Вы совершенно серьезно говорите это?
– Совершенно серьезно. Вы, русские офицеры и солдаты, готовы на смерть за умирающую Россию. Почему же вы думаете, что умирать сейчас нужнее, чем жить для России и своих ближних? Русский человек умеет умирать, а вот жить ему надо учиться, особенно нынче. Вот где геройство, а не в том, чтоб считать себя спасителями России. Благородство и рыцарство хорошо, а только Бог, может, и не требует от вас теперь в жертву ваши жизни. Да и так уж сколько полегло вас по всей земле русской. Думаете, не хватит? Узрите перст Господень, и будет вам благо!
Шергин встал, подошел к священнику и опустился на колени.
– Благословите, отче, – смиренно попросил он.
Тот размашисто перекрестил его, и полковник приник губами к благословившей руке. Затем вернулся на место.
– Я благодарен вам за эти слова. Однако скажите, откуда вам все это знать – про знаки, перст – в вашем медвежьем углу? Неужели отсюда так хорошо видно, что происходит в России?
Отец Илья прищурился. По лицу его разбежались мелкие веселые морщинки.
– Из медвежьего-то угла как раз бывает виднее. Не полагаете же вы, ваше высокоблагородие, что все важные события совершаются в центрах? А может, как раз в таких-то углах?
– Это какие же, например? – Шергин точно так же сощурился.
– Ну, например, через сто лет в медвежьем углу найдут вашу могилу, и это станет переломным моментом в истории новой России. А?
– Для священника у вас своеобразное чувство юмора, – усмехнулся Шергин.
– Да уж какое есть… Или вот, например. – Отец Илья повернулся к шкафчику, открыл дверку и запустил руку вглубь, за книги. Спустя мгновение на столе между самоваром и чашками на блюдцах обосновалась пирамидка из золота. – Видали такую премудрость?
– Откуда это у вас?
Шергин был сражен внезапным явлением старой знакомой.
– Не имеет значения. Но по вашему лицу я заключаю, что вам сие не впервые лицезреть. Вероятно, эти штучки путешествуют разными путями.
– Вы считаете, тут замешаны красные? – спросил Шергин.
Священник удрученно покачал головой.
– Вряд ли. Замешаны интересы посильнее. Большевики, что, они всего лишь дети. Злые, умственно изувеченные дети. Но они орудие – как человеческой корысти, так и милосердия Божьего. – Он вздохнул, помолчал и сказал: – А войну эту вам не выиграть. Дух в белых войсках не тот.
Шергин снова посмотрел на умершую в вертикальной позе стрелку часов. На этот раз ему показалось, что она еле заметно сдвинулась.
– В последнее время, – проговорил он, – меня посещает одна пренеприятная аналогия. Не так давно я и мои солдаты оказались свидетелями языческого камлания в здешних горах. Шаман призывал духов, чтобы исцелить болезнь, которую они же, по туземным верованиям, наслали… Кончилось все это весьма неприятно, но суть в другом. Вы ведь понимаете, о чем я говорю? На тяжело больную Россию мы своими действиями призываем все тех же духов, которые едва ли не причина ее нынешнего состояния. Мы думаем, что исцеляем ее, а она уходит от нас все дальше в потусторонний мир.
– Потусторонний мир… это вы метко выразились. А давайте-ка мы с вами, – батюшка оживился, задвигался, – еще чайком побалуемся.
– Благодарю, – Шергин поднялся, – я должен проверить караулы. Завтра, надеюсь, мы с вами увидимся.
– Постойте-ка, не хотите ли забрать эту вещицу?
Оттопыренным мизинцем священник показал на пирамидку.
– Не имею никакого желания.
– Берите, берите, – настаивал отец Илья. Он взял пирамидку и, поднявшись, втиснул ее в руку Шергина. – Доведется, вернете по адресу.
– Я не совсем понимаю вас…
– Да чего уж тут понимать. Ну, теперь идите с Богом.
Автоматически сунув пирамидку в карман, полковник коротко поклонился и вышел.
Безлунная ночь полностью скрывала в своем чреве убогие хибары Усть-Чегеня, деревянную церковь, истинное чудо для здешних мест, и даже белые горные зубцы – белки по-местному. Пять с лишком сотен полковых душ ночевали у костров в степи, начинавшейся прямо за огородами и курятниками. Обходя посты и окликая часовых, Шергин не переставал думать о том, что в ближайшие дни все разрешится. Правда, окончательный исход был неясен, но в любом случае на его мундир падет густая тень позора… Это было тяжелее всего.
До третьего поста он не дошел. В горло впиявилась налетевшая удавка, его резко дернуло и повалило наземь. Затем на него навалилось нечто многолапое и отвратительно пахнущее, стало возиться, затыкая рот вонючей тряпкой, намертво стягивая руки и ноги. Шергин пытался отплевываться, потому что от тряпки тошнило, мычал и изворачивался. Тогда его оглушили ударом по затылку.
…Сквозь серый туман, похожий на слизь, медленно проступали очертания лица, совершенно чужого, незнакомого и в то же время отзывавшегося в голове странным всплеском, круговертью обрывков памяти. Шергин пошевелился. Руки и ноги были свободны, он сидел на полу, упираясь спиной в мягкое. Перед ним стоял, наклонясь, человек с гладко зачесанными назад длинными волосами, с короткой треугольной бородкой и глазами, похожими на рисованные очи египетских богов и фараонов. Он был одет на восточный манер в красный шелковый халат, подпоясанный широким черным кушаком.
– Узнаешь меня?
– Бернгарт, – произнес Шергин, с трудом удерживаясь от тошноты, которую вызывала уже не мерзкая ветошь во рту, а тупая боль, переливавшаяся в черепе.
– Ошибаешься.
Человек в халате выпрямился, ушел в сторону. Шергину стоило усилий проследить его передвижение.
– Я – император и верховный повелитель Алтайской Золотой Орды, – сказал Бернгарт, усаживаясь на круглую подушку, возле которой стоял низкий квадратный стол, настолько низкий, что походил на подставку для ног.
Помещение тоже было с низким потолком, небольшое и с круглыми стенками, завешенными тканью. Шергин догадался, что это юрта.
– Обращаться ко мне следует – «повелитель». Но тебе по старой памяти дозволяю называть меня просто – господин генерал.
Бернгарт принялся раскуривать трубку на длинном чубуке.
– Говорил ведь я тебе – будешь меня искать.
– Я искал вас потому, Роман Федорович, – медленно проговорил Шергин, борясь с головокружением, – что обещал вашему человеку узнать о его посмертной судьбе. Это бедолага был почему-то уверен, что вы воскресите его из мертвых.
– Вижу, удар по голове не лишил тебя чувства юмора и солдафонской фамильярности. Что ж, поговорим, как это называется, по душам. Тот болван едва не провалил дело, порученное ему, поэтому ни о каком воскрешении речи быть не может. Он мне не нужен.
Дым, наполнивший юрту, имел сладковато-приторный запах, а дрожащие кольца в воздухе казались венчиками призраков.
– Что вам нужно от меня? – выдавил Шергин.
– Абсолютно ничего. Но у меня возникла небольшая прихоть – дать тебе шанс изменить свою судьбу.
– Мне нечего в ней менять.
– Ты этого и не сможешь – без меня. Одиннадцать лет назад я заглянул в твою судьбу и немного сдвинул ее линию. Теперь я дам тебе возможность вернуть ее на место.
– Ничего уже не вернуть, – глухо проговорил Шергин.
– Твоя жена и дети мертвы. Но ты можешь получить гораздо больше, если смиришь гордыню и подчинишься мне. Я хозяин этих мест, и здесь решается мистическая судьба России. Да что России – всего мира. В недалеком будущем Алтай сделается столицей всемирной империи. Ты можешь вписать себя в ее историю, если не настолько глуп, чтобы отвергать мое предложение.
Бернгарт щелкнул пальцами, в юрте появился туземец с подносом в руках. Он расставил на столе кофейный набор, наполнил из чайника чашку и так же бесшумно исчез.
– Можешь налить себе кофе, – не то предложил, не то велел Бернгарт.
Шергин не сдвинулся с места.
– До сих пор я слышал только про мировую революцию, – произнес он, – но про всемирную империю – впервые.
– Мировая революция, всемирная демократия… Все это лишь пути к мировой империи.
– И в начале этого пути большевики развалили Российскую империю на куски, – с сарказмом сказал Шергин. – Где теперь Польша, Финляндия, Прибалтика, Украина?
– Это первый этап. Пускай жрут столько свободы, сколько влезет. Потом их проще будет встроить. Они даже не заметят этого, а когда заметят – обрадуются.
Бернгарт допил кофе и аккуратно промокнул губы шелковым платком.
– Скажу более того. Не далее как на прошлой неделе адмирал Колчак имел конфиденциальную беседу с… неважно с кем. Ему была предложена всемерная помощь в обмен на согласие зваться Верховным правителем не России, а Сибири, оставив западные территории большевикам.
– И что Колчак?
– Ничего. Он не согласился. Предложение было слишком вызывающим по форме и неубедительным по сути.
– Кто вы, Бернгарт? – спросил Шергин. – Не красный и не белый, так кто же?
– Как ты все-таки предсказуем. Я знал, что ты задашь этот неумный вопрос. На определенном уровне это уже не имеет значения – большевик, республиканец, франкмасон или агент британской разведки. Однако их всех объединяет одно – им всем нужна эта война в России. Они растут на ней, как плесень. Но я не осуждаю их, вовсе нет. По секрету могу открыть тебе, кто начал эту войну.
– Кто же? – без особого интереса спросил Шергин.
– Я.
Бернгарт снова взялся за трубку и с видимым удовольствием выпустил несколько сизых колец дыма.
– Понимаю. Да, – сказал Шергин, решив, что перед ним сумасшедший. – На определенном уровне так все и начинает представляться.
– О, я вижу, ты штудировал философские труды. Кто бы мог подумать – ведь ты производил впечатление ограниченного служаки. Но Шопенгауэр так и не приблизился к пониманию. Ему не хватило смелости. Мир как воля и представление… Весь вопрос в том, чьи это воля и представление. Не думаешь же ты, что все эти Бронштейны и Ленины исполняют свою волю и наделены такой силой представления?
– Я, безусловно, далек от того, чтобы так думать. Как раз сегодня ночью… или вчера?.. у меня был разговор на эту тему.
– Интересно знать с кем.
– Так, с одним священником.
– Попы! – пренебрежительно бросил Бернгарт. – Вот курьезное племя. Какие поумнее как будто и мыслят верно, да все не в ту степь… А что, не говорил ли этот поп обо мне?
– Не говорил. Но кое-что попросил передать.
Шергин ощупал карманы и извлек золотую пирамидку.
– Ваше, полагаю, имущество.
Догадка оказалась верной.
– Ах это. Разумеется, мое. Оно идет и красным и белым для поддержания священного огня войны. Всюду нужны люди, выражающие определенный образ мыслей и действий. Особенно в белых армиях, где еще много болванов играют в благородство и рыцарство. Достаточно много, чтобы слишком быстро проиграть эту войну.
– Примеряете на себе роль антихриста, Бернгарт? Вы похожи на комедианта. Для чего вам все это? Бросьте и пойдите в монастырь на покаяние.
– Покаяние? – Бернгарт театрально громко расхохотался. – Оно для безмозглых старух. Новое вино не вливают в старые мехи. Это очищение. Большевики смели всю жирную либеральную мразь во главе с проституткой Керенским. Это очищение в крови! – От яростного восторга глаза его стали круглыми, сильно выкатились из орбит и налились красным.
– Да, очищение, – мрачно согласился Шергин.
– Я чувствую твой страх, – продолжал Бернгарт, пристально глядя на него, словно магнетизировал. – Правильно, бойся. Я создам мировую империю. В ней будет все по-другому. Все. Ничего человеческого. Эта тварь – человек – или обретет суть или исчезнет.
– Какую суть? – вяло спросил Шергин, ощущая усилившуюся дурноту. Голос Бернграта проникал в череп сверху, будто по голове били молотом.
– Долго объяснять. Да ты не поймешь. Для этого надо перестать выворачивать душу перед попами. В конце концов это унизительно и нелепо. Попы не могут дать суть. Она дается другими.
– Я догадываюсь кем.
Бернгарт швырнул ему бумажный прямоугольник.
– Теми, кому я несу это.
Шергин увидел у себя в руке рисованную открытку дореволюционных времен. На ней был изображен раввин, держащий в одной руке обезглавленного жертвенного петуха, в другой нож. Рядом лежала отрезанная у петуха голова государя Николая Александровича в императорской короне. «Да будет это моим выкупом…» – прочитал Шергин и в омерзении выронил открытку, машинально вытер руку о шинель.
– Кровь его на нас и детях наших, – замогильным магнетическим голосом произнес Бернгарт. Затем снова расхохотался. – Да полно. Ты бледен как смерть. Поговорим о насущных делах.
– Забавно, – выдавил Шергин.
– Что забавно?
– Вспомнилась одна встреча. В Забайкалье, в августе прошлого года… Тоже, кстати, Роман Федорович. Фамилия еще такая… гремучая. Унгерн фон… Не помню. И тоже мечтает об империи. Поскромнее, правда, от Желтого до Белого моря. Бредит восстановленной монгольской державой. Монархист ярый, но при том ламаист, что само по себе бессмыслица. Хотя по рождению лютеранин. А вы, Бернгарт, еще не приняли ламаизм?
– Все религии – искажения древней истины.
– И что вас всех так тянет на этот панмонголизм, – будто не слыша его, говорил Шергин. – Дикая азиатчина, язычество непролазное, копыто дьявола четче некуда, интеллект, философия – одно изуверство. Культура бессмысленности, разрушения смыслов. Большевизм родился не в Европе, хотя и она приложила руку, а в Азии. Орда – это правильное название, точное. Европа использовала большевиков как кувалду для России. Но и сама скоро испугается этой кувалды… А впрочем, я не сомневаюсь, что этот Унгерн плохо кончит. Что-то такое у него в лице… обреченное.
Он замолчал, поднял голову и посмотрел на Бернгарта. Тот сидел, полуотворотившись, и тоже безмолвствовал. Снаружи слышалось приглушенное войлоком юрты цоканье копыт и отдаленные клики туземцев.
– Роман Федорович… фон… – сам с собой заговорил Бернгарт. – Карикатура… запасной вариант?.. Но у меня тоже нет сомнений, что этот «фон» плохо кончит.
Он повернулся.
– Я дал тебе шанс и жду ответа.
– Я хочу уйти, – сказал Шергин.
Бернгарт помолчал.
– Дурак был, дураком и остался. Куда ты уйдешь?
– В Монголию. Или Китай.
– Помнишь, что я говорил тебе? Будешь зарабатывать извозчиком и сдохнешь нищим на завшивленном одре.
– Меня это не остановит.
– Тебя? А твои оборванцы-офицеры? Солдатня?
– Они уйдут со мной. – После нескольких секунд раздумья он добавил: – Я обещаю. Слово русского офицера.
– Слово русского офицера мне никогда не казалось хорошей гарантией. Но тебе я верю. А если не сможешь ты, твое обещание выполню я. Если кто-то из них останется здесь, они уйдут… путем всякой плоти, как говаривали в старину.
– Я могу идти?
– Разве тебя кто-то держит?
Шергин не спеша поднялся. Спешить было невозможно – всякое резкое движение отзывалось в голове боем молотков. Так же неторопливо он вышел из юрты, огляделся.
Над горами поднимался рыже-пепельный рассвет. Вокруг была голая степь с редким прошлогодним сухостоем. Поблизости от нескольких юрт паслись десятка два стреноженных лошадей, за ними приглядывал калмык. Еще трое туземцев стояли в карауле. Слышался храп, фырканье коней и бормотанье птицы, прячущейся в сухой траве.
Шергин пошел на восток, приблизительно определив направление. Было очень холодно, но мороз быстро прояснил голову, и ему стало легче.
Скоро его догнал верховой калмык. В поводу он вел запасного коня.
– Алтан-хан приказал дать тебе коня и показать дорогу, – на ломаном русском сказал туземец.
Шергин сел на лошадь. Калмык поскакал впереди, забрав немного в сторону.
Рассвет из рыжего сделался янтарно-палевым, и воздух над степью словно заболел желтухой.
Когда до Усть-Чегеня оставалось не больше километра, калмык отстал. На околице деревни перед полковником выскочил солдат с винтовкой наготове и застыл изумленный.
– Ва… вашеско… – начал он заикаться.
– Пшел прочь, – крикнул Шергин, вдруг разозлившись на то, что никто, кажется, не заметил ночного исчезновения командира полка.
Недотеп-часовых, разумеется, следовало примерно наказать. В другое время и в другом месте он скорее всего велел бы расстрелять каждого третьего из них. Но теперь было не до того.
Он поскакал по деревенской улице, поднимая длинный хвост пыли и переполох среди псов и петухов. Совместными усилиями те устроили такой концерт, что в движение пришла вся деревня. Из халуп выбегали заспанные офицеры, натягивая на ходу сапоги и хватаясь за оружие. В окна просовывались розовые лица баб с перепуганными глазами, некоторые на всякий случай принимались визжать, другие, унимая собак, составили им аккомпанемент.
Шергин остановил коня возле церкви, спрыгнул, постоял, перекрестился на деревянную маковку, потом сел на крыльце и стал ждать. Лошадь, обнаружив источник прокорма, принялась щипать молодую траву.
В скором времени перед ним собралось с полдюжины офицеров. Шергин, не поднимая взгляда, чертил палкой в песке фигуры.
Вслед за офицерами прибежал Васька и бесцеремонно заблажил:
– Вашскородь, да где ж вы ночью-то все бродите, не спите, а я уж все глаза проглядел, рази ж дело это – до свету шататься…
– Поди вон, – сказал Шергин, негромко, но таким голосом, что Васька осекся и спрятался за спины офицеров.
– Петр Николаевич, – раздался тревожный голос прапорщика Чернова.
Шергин посмотрел на него, словно не узнавая.
– А, это ты, Миша.
– Я, Петр Николаевич. Что с вами?
– Господин полковник, в самом деле, объясните нам, что происходит.
Шергин бросил палку, отряхнул руки.
– У меня, господа, для вас известие. Убедительно прошу отнестись к нему со всей серьезностью и трезвостью.
– Откуда эта лошадь, господин полковник?
– Лошадь? – Шергин недоуменно взглянул на коня и пожал плечами. – Мне одолжил ее император Золотой Орды.
– Что? Что вы такое говорите, господин полковник? – заволновались офицеры.
– Вы смеетесь над нами? – громче других прозвучал голос ротмистра Плеснева.
– Нисколько. Мне, господа, не до смеха. Сегодня ночью я принял окончательное решение.
– Позвольте узнать какое.
– Я принял решение вывести полк за границу. Монголия близка, господа. Для России мы ничего другого более сделать не можем. Только это…
– Простите, господин полковник, но вы, очевидно, сошли с ума, – среди общего гробового молчания проговорил ротмистр.
– Я не сошел с ума.
– В таком случае, вы предатель, – спокойно произнес Плеснев. – Или трус. Что в общем одно и то же.
Шергин поднялся и, глядя в сторону, сказал:
– Ротмистр, будьте добры сдать оружие. Я арестую вас за распространение паники.
– Господа, – возвысил голос Плеснев, – полковник Шергин предатель и трус и должен быть немедленно взят под стражу.
– Петр Николаевич, в самом деле…
– Это измена…
Но протестующие выкрики быстро смолкли под взглядом полковника.
– Господа, я не принимаю этих обвинений, они бессмысленны и напрасны. Через полгода, самое большее через год от Белого движения в России ничего не останется. Я хочу спасти хотя бы немногое.
– Спасти свою шкуру, – сквозь зубы процедил Плеснев.
– Поручик Овцын, прапорщик Чернов, – Шергин оставался невозмутим, – примите оружие у ротмистра и проводите его под арест.
С холодным, непроницаемым выражением лица ротмистр достал из кобуры револьвер. Миша Чернов протянул руку.
Выстрел стал неожиданностью для всех.
Прапорщик растерянно обернулся. Ротмистр опустил револьвер и, словно удивляясь, сказал:
– Вот так.
Из-за спин офицеров с пронзительным воем выкатился Васька, бросился к Шергину, упал рядом и бережно обнял. Полковник хрипел и задыхался.
Из глаз прапорщика Чернова брызнули слезы.
– Как вы… как вы могли! – крикнул он ротмистру. – Вы мерзавец! Убийца!
Плеснев молча повернулся и отправился прочь. Задержать его ни у кого не возникло мысли.
– Что же вы наделали, господа офицеры?
К раненому подошел священник в барашковой телогрее поверх выцветшей рясы. Никто не видел, откуда он появился. Он опустился на колени и, отстранив безутешного Ваську, принялся быстрыми движениями расстегивать шинель полковника. Прапорщик Чернов, встав за его спиной, спросил дрожащим голосом:
– Он умрет?
Священник не успел ответить. Шергин открыл глаза, сфокусировал взор на батюшке и с усилием проговорил:
– Видите… я все-таки ушел… от судьбы…
Затем взгляд полковника переместился к небу и остановился навсегда.
Васька, вцепившись себе в волосы, побежал с воплем по деревне. Священник поднялся, перекрестился и немного торжественно произнес:
– Вот человек и вот его подвиг.
– Какой подвиг? – беззвучно глотая слезы, спросил Миша.
– Подвиг любви.
После этих слов раздался еще один выстрел, совсем уж внезапный. Стреляли издалека, пуля задела кого-то из офицеров. За ней прилетели другие, заставив всех броситься врассыпную.
Прапорщик Чернов колебался: остаться возле тела Шергина или отбиваться от неприятеля вместе со всеми. Его сомнения разрешил священник:
– Не делайте глупостей. Уходите. Уходите как можно дальше отсюда. Я похороню его сам.
Бой шел весь день. К ночи отряд полковника Шергина прекратил существование.