– Вы, господин ротмистр, совсем тут в чернокнижие впали, – сказал Федор, держа старую-престарую, с трещинами, доску, покрытую толстым слоем копоти и исцарапанную кривыми значками, похожими на детские каракули.

Единственная кержацкая икона не попала к грабителям, схороненная стариком в груде тряпья, в которую он успел зарыться, а точнее, превратиться в нее.

Старик потянулся дрожащими руками к иконе, неожиданно сильно выхватил ее и в порыве страсти стал ломать о стену пещеры. Однако доска была крепка и не поддавалась.

– Тьфу, раскольное окаянство, – в сердцах плюнул он и, обессилев, выронил икону. Брякнув об пол, она развалилась пополам.

Старик, будто жалея о своем порыве, кряхтя, поднял одну половину, уставился на нее в непонятных чувствах. Федор задал ему вопрос, но тот не услышал, водя ладонью по закопченой поверхности.

– Нацарапано-то чего, говорю? – громче спросил Федор.

– Ай? – встрепенулся старик, бросил обломок. – Будто я знаю. Приходили какие-то, из нижних пещер. Сами длинные, как жерди, рыла вроде страшные на вид, а вроде как вдохновенные, светились эдак. Обещали отвести на хорошую землю, если будем держаться веры древлей – доски копченые крепко чтить, а на свет белый не выходить. Там, говорили, враг рыщет всюду да рыкает, кого поглотить ищет. А для верности чтобы иконы запечатлеть велели, вон этим самым.

От рассказа Федора пробрало холодком, если б была шерсть на загривке – вздыбилась бы. Поежившись, он мазнул фонариком по дырам туннелей и невольно приглушил голос:

– Давно приходили?

– Последний раз не так чтобы. Года три. Иль пять.

Федор почувствовал острую необходимость выбираться из проклятой пещеры. Но нужно было извлечь из-под земли и старика – заархивированное внутри горы сокровище, которого хватит не на одну диссертацию.

– Так что, дедушка, с самого девятнадцатого года кержаки тут поселились? – спросил Федор, ощущая себя чертовски удачливым кладоискателем.

– С самого что ни на есть.

– И наружу носа не казали?

– Не казали.

– Ну а вы-то, господин ротмистр, как с ними повелись?

– Как повелся, говоришь? – Старик снова ударился в слезливость, задребезжал голосом. – А так и повелся. Полк наш того, партизаны накрыли. Горстка по горам рассеялась. К столбоверам меня и прибило, по грехам моим. Они прежде того деревней под небом жили. А тут под землю порешили уйти. Старшие только ихние напрямую в землю зарылись – под камнями вживую погреблись. Оно, мол, надежней от антихриста. А молодь сюда, в пещеры. И меня с собой. Хоть чужак, да делать нечего, увязался с ними, а убить – нельзя им оскверняться, по вере ихней. Махнули рукой, говорят: живи, только чур по-нашему древлеправославному обряду. Ну и прижился.

Он испустил длинный печальный, старчески шершавый выдох.

– Партизаны, говорите, полк накрыли, – трепетно лелея и сдерживая нетерпение, сказал Федор. – Усть-Чегень – помните такое село, господин ротмистр? Не там ли дело было?

– Усть помню. А Чегень или еще что – не упомню. Много тут абракадабских названий было.

Но Федор и без того знал, что он на верном пути и лавровый венок баловня судьбы уже нацелился упасть на его голову.

– Ну а партизанами кто командовал, помнишь, дедушка?

– Этого и в гробу не забуду, – заволновался старик, сердито взмахнул руками и стал будто бы бредить: – Медвежья стража. Шаман проклятый наколдовал. Войско мертвецов. Они как бревна в заграждения складывались, пули в них застревали, а после никаких следов…

Федор от растерянности – не собрался ли старик тронуться умом – направил луч фонаря ему в лицо. Вскрикнув от боли в глазах, косматый дед повалился на землю и нехорошо завыл тонким голосом. Федор, опомнившись, дернул фонарь в сторону.

– Какая медвежья стража? – крикнул он, подобрался к старику и принялся тормошить.

– Бернгарт его имя, – прекратив выть, страшным шепотом ответил тот. – «Медвежья стража» и значит. Сбылось проклятие колдуна. Медведь, хозяин гор.

Федор привалился к стене. Все-таки от пещерного жителя нестерпимо воняло, а в речах все больше сквозило безумие.

Некоторое время в пещере раздавался лишь плеск водяных капель да возня старика, распростертого ниц и бессмысленно загребающего руками.

– Как звали командира полка? – спросил Федор, зная ответ наперед.

Старик говорить не спешил. Через минуту-другую Федор опять услышал его безутешное глухое подвывание.

– Прекратите истерику, ротмистр, – устало проговорил он. – Вы не кисельная барышня, а я не поп, чтобы утешать вас.

Как ни странно, нелепая фраза подействовала. Старик поднялся на колени и повернулся к Федору.

– Поп, – произнес он, осенившись мыслью, – отведи меня к попу. Мне тебя Господь послал для покаяния, Христом-Богом молю, отведи!

На коленях он пополз к Федору.

– Вы не ответили на мой вопрос, – отодвигаясь в сторону, сказал тот.

– Полковник Шергин! – страшным голосом возопил старик, так что и стены пещеры, казалось, сотряслись. – Отведи на покаяние, заклинаю!

– Кто в него стрелял? – требовательно спрашивал Федор, боясь, что старик от волнения не вовремя испустит дух и заберет с собою в вечность сокровища живой истории. – Почему его убили свои?

– Я, я, я! – захрипел старик, тряся руками перед лицом Федора. – Я его убил.

Федор успел нашарить кнопку фонаря и выключить свет, прежде чем старик заглянул ему в лицо. Увидев перед собой копию полковника Шергина – восставшего из могилы мертвеца, пришедшего требовать оплаты счетов, – он окончательно выжил бы из ума либо стремительно присоединился бы к остальным здешним покойникам.

– Почему? – выдавил Федор. К абсолютной темноте пещеры глаза не могли привыкнуть ни за минуту, ни за час. Только за всю жизнь. Он чувствовал, что старик отлично его видит и даже пытается получше рассмотреть.

– Почему? – жалобно повторил тот и замолчал надолго. Федор использовал паузу, чтобы встать на ноги и, включив снова фонарь, отойти подальше. – Не знаю. Не помню. Он хотел… хотел… я был против… не помню.

Старик заплакал. Федор молчал, не решаясь произносить суд.

– И могила где, не знаю, – горевал бывший ротмистр. – Есть ли она, не ведаю.

– Да есть могила, – убито сказал Федор.

Услыхав это, старик с новой силой стал требовать отвести его на могилу и к попу, преследуя Федора на коленях. Тому надоело бегать от несчастного и, силой поставив его на ноги, он сказал:

– Ну не оставлять же тебя тут. Помрешь еще с голоду… Кстати, запасы какие-нибудь есть? А то мои потощали, на двоих так вообще не хватит… Кормились, говорю, чем?

Старик, замерший было в столбняке ввиду грядущей перемены жизни, очнулся:

– Кормились? Всяким… Червячками, мышью, разная тварь забредает, зверье горное. А то своих ели, когда голодно.

Он показал рукой на гору костей у стены.

– Людей ели? – беспокойно переспросил Федор, попятившись.

– Меня три раза хотели сожрать. Да на мне мяса мало. Рабу, известно дело, пинки да объедки достаются. А после первого раза я и тех половину съедал, чтоб кости из меня торчали.

– Рабу? – перестав пятиться, Федор вытаращился, хотя глядеть особенно было не на что.

– Известно дело, – повторил старик и не то чихнул, не то всхлипнул – несколько раз подряд. Федор не сразу понял, что это смех. – Порченые они были, столбоверы. Чистоту свою древлеправославную не соблюли, с того и пошло.

Питая к пещере порченых кержаков все большее отвращение, Федор решил немедленно бежать. Однако идти стало труднее – его ноша увеличилась вполовину: к рюкзаку с консервами и водой прибавился старик, которого тоже пришлось волочь фактически на себе – от переживаний тот еле двигал ногами. Дойдя до щелястого выхода из пещеры, Федор измученно подумал о том, что дотащить свой клад в целости и сохранности хотя бы до дороги, где ходит колесный или копытный транспорт, будет делом потруднее, чем переход Суворова через Альпы.

Снаружи была ночь. Увидев звезды, старик впал в подобие экстаза и битых два часа, распростершись на камнях бородой кверху, умилялся на Божью благодать. Время от времени он принимался выкрикивать обрывки молитв. Перед самым рассветом Федор забылся тревожным сном, а когда открыл глаза, увидел старика, стоящего на самом краю скалы, готового шагнуть вперед. Прыжком по извилистой траектории, какому позавидовал бы любой представитель семейства кошачьих, Федор в последний миг остановил смертельное движение старика, свалив его на землю.

– Красиво, – в четыре зуба улыбался пещерный житель, глядя широко открытыми глазами в ярко залитое солнцем лазурное небо. При свете дня он оказался настоящим пугалом – неандертальское чудище, косматый и мосластый кащей в гнилых шкурах.

– Что красиво? – Федор злился на него за собственный испуг.

Лежащий на спине старик протянул руку к небу:

– Деревья. Трава. Камни.

Федор посмотрел наверх.

– Там нет никаких деревьев. И камней, слава богу.

– Я вижу, – блаженно сказал старик.

Федор, наконец догадавшись, провел над ним ладонью. Глаза старика ничего не видели, кроме отпечатавшейся в мозгу, за мгновение до того, как он ослеп, картине. Внизу обрыва были и деревья, и трава, и камни, загромоздившие межгорный распадок.

«А может, оно и лучше, – подумал Федор. – Не увидит призрак убитого им полковника».

В рюкзаке он нашел веревку и один конец закрепил на себе, к другому приторочил за пояс старика. Теперь их связывали узы не только исторического свойства, но и страховочные, длиною в полтора метра. Между тем слепота подействовала на старика необыкновенным образом, влив в его ветхую плоть новую силу. На спуске с горы он едва не обгонял Федора, съезжая на собственных мослах. Его вело внутреннее зрение – отпечаток обычного горного пейзажа манил старика, оставаясь навсегда недостижимым, как морковка на палке перед носом ишака.

Пока спускались, Федор определился с географией – утреннее солнце посылало привет с востока. Уверенно повернувшись к светилу задом, он взял направление вдоль хребта на запад. Старик бодро семенил следом, держась за хлястик рюкзака. «Дикая, в сущности, картина, – отрешенно думал Федор, – правнук полковника Шергина везет на буксире реликт Гражданской войны, убийцу своего прадеда. И каким только чудом он замариновался в своей пещере? Один из всех остался жив после налета охотников за иконами? Получается, он ждал именно меня. Опять эта мистика. Нет, не он ждал, а тот, кто устроил мою встречу с ним. Некто, тасующий крапленую колоду случайностей». Собственные жизненные наблюдения Федора показывали неоспоримую вещь: когда человек готов поверить в Бога или хотя бы в «что-то там, конечно, есть», вокруг него начинают происходить чудеса, из разряда обыкновенных. Иными словами, он перестает видеть случайности и вместо них зрит вмешательство свыше. Но в себе готовности уверовать Федор пока не чувствовал и тем менее мог объяснить этот наплыв мистики, от которого, пожалуй, можно было и заболеть каким-нибудь расстройством.

«Неспроста ведь они Золотыми называются…» – сказал он себе, озирая нежно-голубые, бледно-лиловые, палево-охристые, пастельно краснеющие склоны гор и сияющие нимбы снежных вершин. Их красота обжигала душу, но в ней нельзя было сгореть – только на время раствориться, а затем, сознавая собственное убожество, вновь собрать себя в кучку земного праха и продолжить свой путь в этом мире. И только потом внезапно обнаружить в себе неслучайно возникшую мысль – о том, что истинная красота всегда пронизана мистикой, как дневной воздух – лучами солнца. Более того, именно потусторонний, божественный отсвет и создает в вещах и в природе то, что люди зовут красотой.

За время пути Федор узнал от старика печальную повесть его жизни. О том, как воевал, бывший ротмистр помнил урывками, короткими эпизодами, которые не склеивались ни во что целое. Зато хорошо вспоминалась ему вражда к командиру полка, неприязнь, доходившая порой до ледяной ненависти. Отчего это было – время стерло из его памяти, от всей ненависти осталась шелуха да крепко засевшее в голове шипящее прозвище «Франкенштейн». То, что происходило до последней стычки с полковником и рокового выстрела, оказалось вычеркнутым из биографии ротмистра, как пробуждение убивает события сна. Что было после – стало единственным содержанием его жизни. Это он помнил детально, день за днем, год за годом, пока подземное бытие не слило все года в один темный, долгий, наполненный страхом и голодом пещерный туннель.

Бежавших в горы от партизан после разгрома полка ротмистр Плеснев насчитал полтора десятка (Федор не сомневался, что и полк был не более как недокомплектом, обычным в белых войсках, в которых и тысяча штыков могла зваться дивизией, а двадцать – ротой). Возможно, кому-то еще удалось прорваться к монгольской границе. Среди тех пятнадцати шестеро были недавно мобилизованные кержаки из веками прятавшегося в горах селения, на которое случайно наткнулся полк. Эти, довольные исходом дела, возвращались домой и шли отдельно, своими тропами. Только каждое утро в отряде Плеснева обнаруживали одного-двух удавленников. За неделю, на перевале через горный хребет, ротмистр остался один. Ночью, когда до тайной деревни раскольников оставался день пути, двое кержаков пришли за ним. Плеснев перехитрил их – якобы оступившись, с воплем скатился с обрыва, нырнул в пропасть. Этот трюк он репетировал несколько раз при свете, падая на крошечный выступ за краем скалы и вжимаясь всем телом в темную узкую расщелину под обрывом.

– Рубили концы, – объяснил старик. – Потому как никто не должен знать дорогу в их деревню. А мы знали и шли туда, чтобы взять еду. А не то они мстили, что мы забрали их из деревни, дали в руки оружие. Для столбоверов это самое хуже, чем грех. Порча, скверна. Замирщение по-ихнему, касание с остальным миром, не столбоверским. Попов у них нет, чтоб скверну снимать. Ну и берегутся от всякой мирской заразы. А тут такое дело. Не хотели, а попортились. Восьмерых-то сдуру удавили, аки тати в нощи.

Явившись в деревню, кержаки скрыли, что повинны в душегубстве, иначе их ждало изгнание. Следом за ними пришел ротмистр Плеснев и тоже про удавленных говорить не стал, ибо ни к чему. Еще на перевале он надумал остаться с раскольниками, а не тащиться до Барнаула через весь горный край, кишащий партизанами. Кержацкие старейшины приняли суровое решение. Они сказали, что мир не оставит их теперь в покое, антихрист уже правит и надо уйти дальше, скрыться в земле, в горном нутре. Чужака, от которого нельзя избавиться, взять с собой. Когда они закончили говорить, встал самый ветхий кержак, с бородой до колен, и объявил, что порча через чужака все равно будет и древлее благочестие потерпит урон. А поступить надо по образцу чуди, некогда жившей здесь и скрывшейся под землю от белого царя. Старейшины с ветхим согласились, покивали седыми головами и принялись за дело. Молодежь спровадили в пещеры, а сами вырыли яму, навалили над ней камней на досках, встали под навес, истово помолились да подпорки вышибли.

В пещерах же порча разрасталась. Поначалу перестали сообща молиться, потом перессорились, поделили имущество и расползлись по норам. На чужака, даром что принял старый обряд, смотрели косо и со злобой. Жену ему не давали, попрекали куском, однажды избили до полусмерти. Когда встал на ноги, от него оставались кожа да кости, любой мог пальцем зашибить. Проку от такого мало, но ротмистру хотелось жить, он стал наниматься на работу за объедки. Так стал рабом – скотиной, об которую трут ноги. Затем в пещерах наступил голод и, страшась выходить в антихристов мир, начали резать на мясо детей, больных и просто слабых. Население пещер уменьшилось вполовину, когда первый раз снизу пришли гости. Они запретили есть детей и сказали, что будут помогать. С тех пор в пещеры забредали горные козлы, бараны, кабарги. Мяса стало хватать, но совсем от человечины не отказывались, резали убогих, стареющих. Молиться опять стали вместе, ревностно клали поклоны перед исцарапанными тайной грамотой черными досками, чтоб заслужить обещанное гостями переселение в благодатные земли.

Но вместо благодати пришла смерть, и спасшемуся рабу была дарована свобода.

Два дня пути Федор со стариком питались водой и корешками. В реках плавала рыба, но ее нечем было ловить. На третий день Федор соорудил острогу из ножа и палки, распластался на валуне посереди реки и чудом загарпунил тридцатисантиметрового хариуса. Ели его недожаренным, торопясь заглушить протестный вой в желудках. Старик Плеснев, за девяносто лет забывший вкус рыбы и вообще человеческой еды, урчал по-неандертальски и чуть не отгрыз себе пальцы.

На четвертый день Федор увидел пастуха и едва не сошел с ума от радости. Козье стадо перестало жевать траву, в сомнениях глядя на его дикие прыжки и вопросительно подмекивая счастливым воплям.

На шестой день от исхода из кержацкой пещеры Федор ступил на твердое дорожное покрытие Чуйского тракта, а к сумеркам, восседая в кузове грузовика, торжественно въехал в Усть-Чегень. Первое его движение было в сторону дедова дома, где ждали ужин, баня и человеческая постель. Но ротмистр Плеснев вцепился клещом и потребовал вести на могилу полковника.

– Чую, смерть за мной идет, – хрипел он, – не опередила б.

И впрямь, выглядел он едва живым, в чем только душа держалась. Ноги опять подкашивались, руки тряслись, воздух в горле свистел, на серых губах пузырилось. Федор, сам истомленный до полусмерти, скинул рюкзак в канаву и поволок старика на себе к церкви.

Глубокая синь неба набухала серебром звезд, иссохшая земля с жухлой травой хрустела под ногами и звенела насекомьей стрекотней. Когда открылась голая степь, Федор подумал, что ошибся направлением. Только заметив в отсвете поселковых фонарей могильный крест, понял, что за десять дней его отсутствия горелые останки церкви разобрали, готовя место под строительство.

Ссадив старика у креста, Федор упал в траву неподалеку, осоловело глядя в небо. Ротмистр Плеснев накренился, руками обнял холмик и тихими слезами повел безмолвный разговор с могилой.

Могила не осталась безответной.

Когда Федор стал замерзать на степном сквозняке и думал возвращаться в поселок, старик громко вскрикнул. Федор подскочил, как ужаленный.

– Что?!

Ротмистр, привалившись спиной к кресту, протягивал ему руку, сжатую в кулак.

– Что? – упавшим голосом повторил Федор.

Старик медленно разжал пальцы. На ладони лежала пуля. Федор взял ее. Она была сплющена с одного конца, с бурым налетом.

– Это… моя, та самая, – с усилием выговорил старик. На губах у него пузырилось все больше. – Прощен… и Бог простит. Скажи попу… покаялся я. Пускай отпуст сотворит. Отпоет по-православному. Иваном меня крестили…

С последним словом из него вышел дух, а оставленная ветхая плоть поникла, прильнув к могильному холму.

Федор, неожиданно для себя, заплакал, сжимая старую револьверную пулю с засохшей кровью.

Похороны никому не ведомого старца прошли незаметно. Кроме двух гробовщиков и священника, на кладбище присутствовали Федор с Аглаей и приблудный турист, фотографировавший что ни попадя.

Аглая чуждалась Федора, казалась отрешенной, занятой посторонними, по его мнению, мыслями. После десятидневного исчезновения он ожидал расспросов, внимания и хоть немного высказанного волнения. Отсутствие всего этого сильно задевало. От самой кержацкой пещеры он нес для нее подарок – две половинки сломанной черной иконы, хотел поразить ее тайными каракулями подземной чуди. Аглая отвергла дар с едва скрытой брезгливостью, даже не взяв в руки. Федор сухо отчитался перед ней в том, что узнал от старика Плеснева, и утаил все то, что предшествовало его появлению в ограбленной пещере. Ответом был задумчивый кивок и странное, недешифруемое выражение глаз.

– Скажите же хоть слово, – оскорбленно молвил Федор, – в конце концов я для вас старался.

– Неужели? – рассеянно произнесла она, отворачиваясь. – Мне казалось, вы сами в этом заинтересованы.

– И поэтому вы сердитесь на меня?

– Я не сержусь на вас, Федор, – удивленно сказала Аглая.

– Я же вижу. Вам что-то не нравится. Знаете, на вас трудно угодить. По-моему, вы слишком капризны. В такой глуши это редкость. Обычно в подобных местах население неприхотливо.

Излив желчь, Федор сложил руки на груди и с видом Наполеона на поле битвы ждал ответа.

– Да, мне не нравится, – сказала она просто, без полководческих поз. – Я случайно видела, как вы вдвоем на рассвете уезжали из поселка. Зачем он взял вас в горы, Федор?

Совсем не так он представлял себе в альпийских лугах этот разговор с ней. Он думал, что с его стороны это будет откровение, а выходил банальный допрос – с ее стороны.

– Я не знаю, – честно ответил Федор.

– Что он рассказывал вам?

В ее глазах собирались облака тревоги, и это не могло не радовать. «Ну наконец-то, – подумал он, – разродилась…»

– Так, всякую мистическую ерунду.

– Берегитесь, Федор, в горах любая ерунда может оказаться вовсе не ерундой, – с самым серьезным видом проговорила Аглая.

– Вот-вот, он плел мне то же самое.

– Я уверена, он хочет идти по следу Бернгарта. Не ходите больше с ним.

– Объясните почему, тогда не пойду, – слукавил Федор.

– Бернгарт искал не Беловодье. И не золото. Он искал чудь, тайные подземные тропы.

– Ах вот оно что. И как я сразу не догадался.

– Это совсем не смешно. В конце концов он нашел что искал. Вместе со своими партизанами – около пятисот человек – он ушел в пещеры, а вернулся через год – один. Он никому не рассказал, что стало с этими пятью сотнями. Его хотели арестовать, но он бежал и еще год сидел в горах с заново собранным отрядом, разорял ближние села назло новой власти. Потом это назвали антисоветским мятежом… Вас было только двое? – вдруг спросила она.

Федор, хотя и был застигнут врасплох, глазом не моргнул:

– Да… Между прочим, откуда вам, милая барышня, все это известно?

– Бернгарт был мой прадед, – помедлив, ответила она. – Мою бабку он зачал как раз в горах, во время своего антисоветского сидения там.

Федор почувствовал себя одновременно обманутым, сраженным наповал и восхищенным новым изгибом иронии судьбы.

– Да, – задумчиво произнес он, – вот так живешь себе спокойно, прозябаешь и не знаешь, что вытворяли предки. А потом бац – и пошло-поехало.

Философское обобщение вышло кургузым, и он смутился.

– Обещайте, что не пойдете больше в горы с этим человеком, – попросила Аглая. – С этим Евгением Петровичем, если это его настоящее имя.

– Обещаю. Это тем проще, что он мертв, – брякнул Федор.

Аглая вздрогнула.

– Как это случилось?

Федор рассказал. Все – об их блужданиях и о свихнувшемся под конец Попутчике, пытавшемся его зарезать. Ничего – о девке со звериным взглядом и об уродливом существе, копошившемся возле трупа.

– Это можно было ожидать, – произнесла Аглая.

– Что именно?

– Теперь вам лучше вообще не соваться в горы, – сказала она, будто ультиматум поставила. – Вам еще повезло, что выбрались оттуда.

– Аглая, перестаньте говорить загадками, – попросил Федор, – ей-богу, уже голова от них болит. Прямо какое-то местное поветрие. Не верю я в вашу подземную чудь. Не верю и не хочу верить.

– А про каких пришельцев из нижних пещер вам рассказывал старик? – Аглая дернула уголком губ.

– У господина ротмистра в мозгах мутилось от долгой жизни в людоедской пещере.

– Как хотите, – с напускным безразличием сказала девушка. – Вообще-то никаких загадок. Просто вас хотели принести в жертву, вот и все. Независимо от вашей веры или неверия.

– В жертву?!

Федор расхохотался, но вдруг осекся и помрачнел. Вспомнил, как Попутчик говорил о «цене», которую взяли «они», но при этом не отдали ничего взамен, в точности по правилам дикого воровского рынка.

– Надо бы оформить могилу, – сменил он тему, кивнув на крест с табличкой «Офицер Русской армии».

Незаметно для себя они проделали путь до сгоревшей церкви, на месте которой уже рыли яму под фундамент.

– Имя известно – Петр. Отчество у старика ротмистра вылетело из памяти. Звание. Дата смерти – девятнадцатый год, где-то после Пасхи. Год рождения неизвестен. Что еще?

– Причина смерти, – подсказала Аглая. – Бунт младших офицеров? Они сочувствовали большевикам?

– Непохоже. Плеснев говорил только за себя. И красным он предпочел кержаков, замуровался с ними в пещере на всю жизнь.

– Тогда это не могло быть рядовое недовольство. Чтобы младший по званию стал на глазах у всех стрелять в командира полка – для этого нужен сильный мотив. Сильнее личной ненависти. Он ведь знал, что за это не к медали представят.

– Если бы не начался бой, его скорее всего расстреляли бы. Но только в том случае… – Федор замолчал, пораженный внезапной мыслью.

– В каком?

– Если полковник Шергин сам не перешел на сторону красных. Или по крайней мере не высказал такую возможность.

– Это серьезное обвинение, – нахмурилась Аглая. – Слово не воробей… Теперь вам придется или доказать это, или опровергнуть.

– А может, – Федор сделал над собой усилие, – не нужно копаться? Что если это окажется правдой?..

– А если да – отречетесь от вашего прадеда? – с вызовом посмотрела на него Аглая.

– Вообще-то я далек от политики, – вяло промолвил он. – Но честь мундира, знаете, такая штука…

– Ему это было известно не хуже вас, я думаю, – ее голос звенел струной. – В любом случае его выбор – это история. А от собственной истории, какая бы она ни была, не отрекаются.

– Милая Аглая, – вздохнул Федор, – позвольте вам напомнить, что я вообще-то по профессии историк. Не вам учить меня азам моего ремесла.

– Тогда о чем мы спорим? – пожала она плечами.

– Да, в сущности, ни о чем… А вы, оказывается, умеете быть страстной, – усмехнулся Федор. – Приятно удивлен этим.

Но еще больше удовольствия он получил, увидев, как Аглая зарумянилась и отвернулась в смущении.

– Слава богу, – он возвел очи горе, – ничто человеческое вам не чуждо. А то я уже начал беспокоиться.

К концу июля Усть-Чегень вновь превратился на короткое время в мекку для чиновных персон и журналистов. Местные газеты кричали заголовками о том, что «тайна белогвардейского полковника раскрыта». На могиле возле строящейся церкви появилась каменная плита с золотой гравировкой. Туристы протоптали к ней тропу и не скупились на цветы.

Только правнук полковника не участвовал в общем брожении и даже устремился прочь из Усть-Чегеня, чтобы вдоволь порыться во всемирном банке слухов, сплетен и сведений обо всем на свете. На этот раз Федор направил стопы не в Актагаш, где обитали негостеприимные «беловодцы», а гораздо дальше – в районный центр Онгудай, за двести сорок километров от Усть-Чегеня. Здесь было тихо, спокойно, и никто не висел над душой с гадкими историями про Беловодье, подземную чудь и жертвоприношения. Словом, два дня Федор отдыхал, неспешно шествуя по паучьим дорожкам Сети. Тем более что информации на этих тропинках набиралось с паучиный горошек. Белоэмигрантская литература щедро отсыпала ему пару фраз о полковнике Шергине, который «усмирял краснопартизанское движение на Алтае, преследовал изуверские банды Рогова в районе реки Чумыш, погиб там же». В мемуарах бывших колчаковских офицеров и чиновников сибирского правительства это имя отсутствовало. Несколько книг из интернетовских каталогов Федор попытался найти в онгудайской библиотеке, но успеха не имел. В справочнике Клавинга по Белому движению Барнаульский сводный полк категорически не значился. После этого Федор начал подозревать, что даже в Государственном архиве революции и Гражданской войны он не найдет никакой информации о своем предке. О капитанах и есаулах, с боями отступавших к Китаю и Монголии в двадцатом, – сколько угодно. О полковнике, которого занесло в самую глубь Горного Алтая на пике колчаковских удач девятнадцатого, – невнятное умолчание.

«Франкенштейн, – вспомнил Федор прозвище полковника. – А ведь не любили его. Почему? За что ротмистр Плеснев ненавидел его? Мой прадед был таким уж чудовищем?»

Одно казалось несомненным – пока он действительно не раскроет «тайну белогвардейского полковника», его жизнь не перестанет быть ристалищем мистических стихий. Федор ощущал это так же явственно, как то, что благосклонность к нему Аглаи странным образом зависела от результата его расследования. «Ну да, ведь она же правнучка Бернгарта, – подумал он, удовлетворенный тем, что хоть какая-то логика во всем этом есть. Пусть даже мистическая. – А я – правнук полковника Шергина. В девятнадцатом году между этими двумя здесь произошло нечто. Полк «Франкенштейна» преследовал партизан Бернгарта, войско «мертвецов», которых наколдовал какой-то шаман. Почему мертвецов? Нет, мертвецов лучше не брать в расчет. А вот шаман – это след. У аборигенов долгая память, надо порасспрашивать… Или, наоборот, Бернгарт со своими хищниками загнал полк Шергина в эту глухомань. Дуэль двух отрядов, своеобразно и не лишено правдоподобия. А что если они были знакомы? И имели давние личные разногласия? Например, из-за бабы. Пардон, из-за дамы. Отложенная по причине Первой мировой петербургская дуэль, ненависть, пронесенная через года, схватка в алтайских дебренях, на краю света… И девяносто лет спустя их правнуки продолжают ту же дуэль, только в ином, так сказать, формате».

Федор сообразил, что фантазия завела его довольно-таки далеко, за облака, и нужно возвращаться на твердую землю. Однако фантазии оставляют не менее твердый след в душе. И единственный вывод из этого долгого размышления формулировался примерно так: «А все-таки она будет моей. Решено».

Не рассчитав, он слишком рано вернулся в Усть-Чегень. Журналистско-чиновное брожение вокруг новой местной достопримечательности в этот день достигло пика. Федор угодил прямиком на заупокойную с последующими повторными речами, правда, менее пространными, чем в прошлый раз.

Момента, когда он попал в поле зрения телевизионщиков, Федор не заметил и потому лишился возможности вовремя сбежать. Оператор накатил на него с камерой словно девятый вал, репортер с микрофоном, обвешанный проводами, тут же приступил к допросу:

– Вы в самом деле потомок Петра Шергина?

Федор окатил его сумрачным взглядом, потом заметил за спинами телевизионщиков благодушествующего отца Павла.

– А что? – спросил он с идиотским выражением.

– Мы бы хотели задать вам пару вопросов, если не возражаете.

Федор не успел возразить, как первый вопрос был задан:

– Как вам удалось обнаружить безымянное захоронение почти что в голой степи? У вас были какие-то семейные предания об этой могиле?

– Я, видите ли, просто искал клад, – Федор соорудил на лице улыбку, – с детства обожаю рыться в степи. Здесь за века накопился богатый культурный слой.

Репортер на секунду замер, очевидно, выбирая, по какому пути направить разговор: повернуть в сторону кладов или возвратиться к теме дня. Клады проиграли.

– Но сейчас вы, вероятно, испытываете какие-то чувства к вашему родственнику? Вы – спонсор этого мероприятия. – Репортер широко повел рукой, обмахнув толпу. – Вас переполняет гордость, радость? Поделитесь с нашими телезрителями.

– Во-первых, я не спонсор этого мероприятия, – сказал Федор, насупившись, – я всего лишь оплатил плиту для могилы. Во-вторых, не понимаю, почему я должен делиться своими чувствами с толпой незнакомых мне людей. Но вам, лично вам, – он ткнул пальцем в репортера, – я скажу. К полковнику Шергину я не могу испытывать сейчас никаких чувств, поскольку мне неизвестно ни одно его деяние.

В глазах журналиста стало появляться понимание неправильности ситуации.

– Но ведь Шергин воевал с большевиками за демократическую Россию, противостоял коммунистической чуме, – промямлил он, забыв о микрофоне.

– А я, знаете ли, анархист, – мрачно ответил Федор. – С моего берега не видно никакой разницы между Лениным и Керенским. И вообще, кто вам сказал, что полковник Шергин воевал за демократическую Россию?

Лицо репортера покрылось мелкими каплями пота.

– А за что он воевал?

– В белых армиях были разные люди, – пустился в разъяснения Федор. – С разными представлениями о благе отечества. Но я думаю, лучшие из них понимали обреченность Белого дела. Если вас интересует мое мнение, то лично меня привлекает в Белом движении идея «частей смерти», ударных полков с костями и черепом на знаменах. Эти люди знали, что прежняя, дорогая им Россия умирает, и хотели умереть вместе с ней. Это идея добровольного мученичества за свои идеалы. Но я сильно сомневаюсь, что они шли умирать за Керенского. Я ответил на пару ваших вопросов?

Репортер с кислым видом кивнул оператору:

– Пошли поищем нормальный объект. Этого психа придется резать.

Федор проводил их взглядом. Затем подошел к отцу Павлу, с кроткой улыбкой слушавшему весь разговор.

– Слыхали? Резать меня будут. Это вам я обязан вниманием этих маньяков?

Отец Павел виновато развел руками, не переставая улыбаться.

– Мне.

– Благодарствую, батюшка, услужили.

– Что делать. Терпите. У них тяжелая и неблагодарная работа, а Господь велел нести скорби ближних как свои. Да и не вы, а я должен вас благодарить.

– За что это?

– За щедрое пожертвование на храм.

– Ну, это я в смысле – чем быстрее построят, тем лучше, – вдруг сконфузился Федор, – а то вся эта стройка не лучший антураж для могилы. К тому же деньги мне легко достались.

Он скромно умолчал о том, что за эти легкие деньги ему пришлось блуждать по горам, несколько дней голодать и едва не быть убитым.

– Вы, правда, анархист? – с интересом спросил священник.

– А что, не похож?

– Не знаю. Современный анархист мне представляется неким лохматым, неряшливым и, простите, неумытым существом. О вас этого не скажешь.

– Вы путаете анархиста с хиппи, – усмехнулся Федор.

– Возможно. А в чем выражается ваш анархизм?

Федор задумался, рассеянно оглядывая расходящуюся по своим делам публику, дожевывающих последние впечатления журналистов и вышедших в народ чиновников.

– Трудно сказать. Меня так прозвал дед Филимон. А что он имел в виду, я не спрашивал. Хотя, наверное, доля истины в этом есть. Если выражаться фигурально, в духовном смысле, то я бы хотел жить на вершине горы, там, где, кроме свободы, ничего нет. И чтобы вокруг бушевали очистительные волны всемирного потопа. Если вы понимаете, о чем я.

– Кажется, понимаю, – кивнул священник, пощипывая клочковатую бороду. – Эту тоску по свободе и всемирному потопу нельзя назвать чистым стремлением к разрушению. Вы из того рода людей, у которых в тяге к разрушению проявляет себя чувство абсолюта. Ваше подсознание заявляет таким образом о своей жажде Бога.

– Неожиданно, – хмыкнул Федор. – Слишком крутой для меня поворот мысли. Но я подумаю над этим. Кстати, у меня к вам тоже есть вопрос. По семейной, так сказать, истории. От вашего прадеда-священника остались какие-нибудь бумаги, воспоминания? Меня, как вы понимаете, интересуют события весны девятнадцатого года.

– Пытаетесь разобраться, что произошло здесь тогда?

– Увы, пока что приходится только фантазировать. Два живых свидетеля, из которых один был – Царство ему небесное – непосредственный участник событий, а толку ноль.

– Ну, от меня, боюсь, толку не больше. Если что и было, все потерялось. Прадеда убили в двадцать первом. После этого его жена с детьми, бросив дом, переехала в Бийск и скоро умерла. Детей разобрали родственники. Имущества никакого.

– Вы раньше служили в Бийске? – в голове у Федора что-то забрезжило.

– Да.

– А нет ли у вас случайно знакомого священника в Москве?

– Случайно есть.

– И фамилия ваша – Александров?

– Хотите сказать, отец Валерьян из церкви Николы в Хамовниках говорил вам обо мне? – с улыбкой догадался священник.

– Это он посоветовал мне ехать в Золотые горы и написал записку с вашим адресом. А я ее потерял.

– Мир тесен.

– Да не в этом дело. Просто еще раз убеждаюсь, что меня забросило сюда совсем не просто так, а по каким-то странным мистическим рельсам. Вы не скажете мне, зачем я здесь? – Федор в упор посмотрел на священника, ожидая от него Соломоновой мудрости.

– Ну, вы же хотите подняться на вершину горы? Мне думается, именно для этого вы здесь.

Из ясных голубых глаз отца Павла струился тихий свет, окропивший и Федора смутной, теплой надеждой. От этого пришедшего извне чувства ему вдруг затосковалось сильнее и глубже, когда проникший в него свет рассеялся без остатка в глухом лесу его души.

По дороге в поселок Федор нагнал Аглаю. Но не успел завести разговор, как навстречу им вылез верблюжий пастух с французским именем Жан-Поль.

– Здравствуй, Белая Береза! – издалека крикнул он, ухмыляясь до ушей.

– А вот и Бельмондо из засады, – сухо прокомментировал Федор.

– Привет, Жанпо.

– Смотри, какой я тебе подарок нашел.

Парень со счастливым видом протянул руку. На ладони лежал почти идеально круглый плоский голыш. Природный рисунок камня состоял из красно-зеленых узоров, похожих на разводы акварели.

– Из Кокури достал.

– Очень красивый, – сказала Аглая, беря камень. – Спасибо, Жанпо.

Федор почувствовал себя униженным, оскорбленным и даже лишним.

– Охотники добыли медведя. Приходи вечером смотреть.

– Обязательно приду, спасибо.

Когда желтолицый Бельмондо скрылся из виду, Федор, с усилием напустив на себя непринужденность, дал волю возмущению:

– А я-то уж думал, вы ни от кого не принимаете подарков. Оказывается, ошибся. От кого угодно, только не от меня? Скажите честно – вам нравится этот засаленный пастух? Любовь, конечно, зла, я понимаю…

– Если хотите, подарите и вы что-нибудь, – перебила Аглая, пряча улыбку. – Обещаю, на этот раз не отвергну ваш дар.

– Обещаете? – Федор не поверил услышанному. – Что бы я ни подарил?

– Ну, если это не будет, например, слон, которого мне негде поселить.

– А если… хотя нет. Я сделаю вам сюрприз. И попробуйте только отказаться! – пригрозил он.

– Договорились.

– Завтра же. В семь утра я приду к вам домой.

– Боитесь опоздать? Завтра с пяти я на работе.

– Тогда послезавтра.

– Хорошо.

– А насчет медведя – это он серьезно?

– Конечно. Раз в году здешние алтайцы убивают в горах медведя и приносят его в стойбище. Это ритуальная охота.

– Вы участвуете в языческих ритуалах? – удивился Федор. – Может, и на камланиях присутствуете?

Некоторое время Аглая шла молча. И тут его осенило. Он увидел ее лицо, в котором сквозь славянские черты внезапно, будто из небытия, проступил дух Азии, монгольских степей и кочевых орд, сметающих все на своем пути. Все, что было в ней дикарского, вдруг получило простое объяснение, не сделавшее, однако, простым отношение Федора к этой девушке и ничуть не приблизившее его к ней, к пониманию мотивов, которые движут ею. Она даже не подпускала его на расстояние доверительного «ты», словно опасалась, что он займет слишком много места возле нее.

– Ваша прабабка, та, которая в горах с Бернгартом… она была туземка? Как же я раньше не догадался.

– Да, скифы мы и азиаты, с раскосыми и жадными глазами, – легко улыбнулась Аглая. – Я из того же рода, что и Жанпо. Вы, наверное, заметили, что местные алтайцы любят меня?

– Чего уж тут не заметить.

– Мои родители очень сильно любили друг друга. Так сильно, что иногда, мне кажется, им становилось страшно – ведь такая любовь дается… как бы в аванс, а чем придется отдавать, неизвестно. И наконец их смутные ожидания сбылись. В тот день мы поехали в горы, мне было десять лет. Я собирала цветы, а они готовили обед. Вдруг раздался сильный грохот. Я подумала, что гроза, засмеялась. Потом обернулась, а там, где были мама с отцом, лежат огромные камни… В тех местах никогда не бывает камнепадов… Я не сразу поняла, куда подевались мои родители. Звала их. А вместо них из-за камней вышел медведь. Он направился ко мне, встал на задние лапы. И вдруг раздался выстрел. Медведь заревел, повернулся и убежал. Стрелял пастух, он слышал грохот и решил посмотреть, что случилось. У медведя был слишком решительный вид, наверное, он меня убил бы…

– Я видел, как медведь-убийца загрыз человека, – медленно, словно в гипнотическом сне, проговорил Федор.

– Где? – насторожилась Аглая.

– В зоопарке, – опомнился он, – пьяный сторож сдуру полез в клетку.

– В таком случае это не медведь-убийца, а сторож-самоубийца.

– Я и говорю.

– С тех пор, – продолжала Аглая, – алтайцы зовут меня, когда убивают медведя. Но они, конечно, понимают, что никогда не убьют того самого медведя, которого видела я. Они считают его духом здешних мест, хозяином гор.

– Зачем тогда зовут вас, если это заведомо не тот медведь?

– Из вежливости.

– А вы из вежливости ходите смотреть на их ритуальные танцы вокруг туши.

– Они не танцуют вокруг туши. Они молятся духу-медведю. Если я не пойду, это обидит их.

– Ну, я вижу, с заповедью толерантности у вас тут все в порядке, – бодро заметил Федор.

– Заповедь толерантности? – Аглая изумленно подняла бровь. – Это та, что вместо заповеди любви к ближнему?

– Она самая. Современная редакция для постхристиан.

Возле дома Аглаи Федору отчего-то подумалось, что они похожи на нерешительных влюбленных, которым, чтобы признаться друг другу в чувствах, нужно нагулять еще не один десяток километров. Однако дело обстояло совсем иначе.

– Послезавтра в семь утра, – напомнил он. – И наденьте что-нибудь выходное.

– Вы поведете меня в кафе-мороженое?

– Нет, все будет по-взрослому, – без тени улыбки пообещал Федор.

Вертолетные лопасти застыли над степью, вихрь, с дурной шалостью вздымавший юбку Аглаи, умер. Чахлые кустики травы вновь обрели молитвенную неподвижность, напрасно взывая к бледному небу о спасительной влаге.

– Прошу. – Федор открыл дверцу в брюхе вертолета, в общих чертах похожего на плод неравной любви птеродактиля и мамонта.

– Даже не знаю, что сказать, – молвила Аглая, ошеломленно созерцая внутренности вертушки, когда они уселись на скамью.

– Я предупреждал, что все будет по-взрослому.

Из кабины высунулся кудрявый парень в комбинезоне, с веселой физиономией.

– Добро пожаловать на воздушный транспорт «Карлсон». Я – Митя, – представился он Аглае и спросил Федора: – Летим, шеф?

– Летим. Во сколько будем на месте?

– Домчу стремительно, на айн, цвай, драй. Видами налюбоваться не успеете.

Митя исчез в кабине. Простуженно зарокотал винт, засвистел, рассекая тугой, застоявшийся воздух степи. Вертолет, клюнув носом, тяжело, как разжиревшая утка, поднялся в воздух, завис на несколько мгновений и полетел.

– По-моему, этому чуду техники не помешали бы испытания на прочность, – с сомнением сказала Аглая, выглядывая в окно. – Надеюсь, от него не начнут прямо в воздухе отваливаться болты. Где вы раздобыли его?

– В Узуноре, в аэроклубе. Его склеили из того, что было. Не волнуйтесь, Митя – профессионал в своем деле, если будем падать, он выпрыгнет последним.

– Это обнадеживает. А куда мы все-таки летим?

– На Барнаул я не решился замахнуться, памятуя о вашей городофобии. Выбрал Бийск. Он помельче, и народу поменьше. Но с цивилизацией там все в порядке, я проверял.

Аглая прыснула со смеху, уткнувшись лбом в стекло.

– Что? – спросил Федор, чувствуя подвох.

– Ничего, просто вспомнила, какое впечатление произвел этот город на одного писателя сто лет назад: «Что за отвратительная, невообразимая грязь, – процитировала она. – Улицы – сплошная топь, мерзость, азиатчина. Дороги мостятся навозом, дохлыми кошками, мусором. Это не улицы, а сплошные отвалы».

– Сто лет назад и Париж вонял, не то что алтайское захолустье, – проворчал Федор. – Про парижскую вонь еще Петр Великий знаменито высказался. Добро, говорит, перенимать у французов художества и науки, сие желал бы и у себя видеть, а в прочем Париж воняет.

– Города похожи на людей. – Ее смех перешел в меланхолию. – Красивый, ухоженный фасад, а за ним – тьма, серные клубы дыма, адская вонь. Кажется, что душа человеческая – темная бездна ада, но на самом деле это только глубокая ночь. Разбуди солнце и увидишь, что душа – это небо, синее, хрустальное. Скажите, Федор, вам уютно живется в мире, который погружен во тьму?

– Уютно? – переспросил Федор. – Кто вообще может думать об этом мире как о месте уюта? Мир – это крошечный коврик для борьбы за выживание.

– А должен быть местом уюта. Легенду о Беловодье, стране счастья, создала тоска бесприютности. Эта легенда никогда не умрет. В Беловодье будут стремиться всегда.

– Особенно когда на дворе опять эпоха перемен, – воодушевился Федор. – А за последний век эта не-дай-бог-эпоха у нас уже вторая. И знаете, что удивительно. Зачинщиками революций, потрясений основ могут быть разные мутные личности, ищущие собственную выгоду, но опираются они всегда на тех, кто, как вы выразились, стремится в Беловодье. Страна счастья и справедливости своими флюидами вызывает повальное бешенство среди населения. А затем начинается пьянка на крови. Недаром же Беловодье выдумали раскольники. Раскол, развал, разгром. Гражданская война.

– Эпоха не вторая, – сказала Аглая, – это продолжение первой.

– Я упростил до двух, – объяснил Федор и на всякий случай уточнил: – Вам, правда, интересен этот разговор?

– Не вы же его начали.

– Пардон. Это я упустил из виду… Хотя развлекать девушку беседой о политике – сущий моветон и страшная глупость.

– Ну так смените тему.

– Увы, мне трудно это сделать. За два месяца в ваших краях я слишком сильно пропитался мистицизмом. А здешний мистицизм отчего-то дурно пахнет политикой.

– Любой мистицизм рано или поздно влезает в политику. Мистики – это те люди, которые думают, что им дано управлять миром.

– Вы опережаете мою мысль, – сказал Федор. – Кстати, хоть в чем-то мы, кажется, единодушны. Не возражаете?

– Конечно, нет. Смотрите, какая красота.

Федор повернулся к окну, глянул вниз. Тень от вертолета бежала по скалам, головокружительно виснущим в пустоте над стремительной, яростной рекой. На узких карнизах вился серпантин Чуйского тракта, по нему опасливо и вдумчиво ползли два большегруза. Лысые верхушки скал белоснежно поблескивали на солнце, будто мраморные.

– Там мрамор, – словно прочитав его мысли, подтвердила Аглая. – Это Белый Бом.

– Не дорога, а сплошной аттракцион, – поежился Федор. – Я, наверно, спал, когда проезжал тут.

– Самое опасное место тракта, – кивнула девушка. – Бомы – скалы, висящие над рекой. Возле Белого Бома в Гражданскую были частые бои. Там и сейчас еще можно найти ржавые гильзы.

– Я полагаю, не такие уж они и ржавые, – отворачиваясь от окна, сказал Федор. – В мистическом плане, я имею в виду. Большевики соблазняли народовластием, нынче блажат тем же самым. Игра «Найдите десять отличий».

– Дорога в Беловодье лежит через подземелья чуди… – медленно проговорила Аглая.

– Что? А, ну да… Знаете, меня посетила забавная мысль. Это, конечно, не случайно, что теперешним символом российской политики стал медведь. Косолапости и тугоухости ей не занимать.

– Вы любите ходить в зоопарк? – вдруг спросила Аглая.

Федор решил, что ей надоела наконец болтовня о несерьезных и малоинтересных вещах.

– Не люблю и ни разу не был. Предлагаете сходить? Не помню, есть ли в Бийске зоопарк.

– Я тоже не люблю смотреть на зверей в клетках. А где вы видели медведя, который загрыз пьяного сторожа, если никогда не были в зоопарке?

Она пристально смотрела на него, и, чтобы придумать ответ, одновременно проклиная собственную тупость, у Федора не было ни секунды.

– Э… Я соврал. Про медведя. Ничего такого никогда не видел. Просто так сказалось. Под впечатлением вашего рассказа, – рублено проговорил он и выдохнул, приложив руку к сердцу: – Простите.

– Нет, что-то здесь не так, – в сомнениях промолвила Аглая.

– А… может, мне это приснилось? – с надеждой спросил Федор. – Да, точно, приснилось. Теперь я в этом уверен.

– Воля ваша, – смирилась Аглая.

Из кабины появилась улыбающаяся Митина голова в летном кожаном шлеме времен перелета Чкалова через Северный полюс.

– Чего загрустили, пассажиры? В воздухе вешать носы строго запрещено, а то вниз перетянут. Включу-ка я вам музыку.

Федор злился на себя за промах, Аглая терпеливо изучала виды внизу, и латиноамериканские ритмы, ворвавшиеся в тесноту вертушки, были бессильны снова протянуть между ними нить разговора. «Ничего, в городе весь ее аглицкий сплин как рукой снимет, – решил Федор. – Там она забудет свои позы все-на-свете-мне-известно-и-неинтересно. Тоже мне, Онегин в юбке».

Около десяти часов утра Митя посадил чудовищную машину на окраинной автостоянке Бийска, поругавшись в свое удовольствие с двумя разгневанными автовладельцами и брюхастым охранником.

– Со здешним аэроклубом я поссорился, – объяснил он пассажирам, – а то бы там высадил. Не нравится им мой «Карлсон». Эх…

Договорились, что вечером Митя заберет их отсюда же, в семь часов.

– Ну-с, – сказал Федор, оглядываясь в поисках такси, – начнем. В ресторане вы когда-нибудь завтракали?

Аглая широко распахнула глаза.

– Таких дурных привычек не имею.

Федор расправил плечи и коварно усмехнулся.

– Сегодня вы в моей власти, – почти что мстительно произнес он, – а значит, и во власти моих дурных привычек. Для вас сегодня открыты двери самых презентабельных ресторанов этого милого провинциального городка. Я покажу вам, что такое городская жизнь. Напрочь развею ваши дикие представления о цивилизации…

– Хотя здешний калибр все же не тот, – огорченно добавил он, когда такси, подхватив их, неторопливо покатило по улицам города. – Материал, прямо скажем, не столичный.

– Из Москвы? – поинтересовался шофер.

– Из нее, родимой.

– Ну-ну, – с непонятной угрозой произнес водитель.

– Что вы имеете в виду? – спросил Федор, не сочтя возможным оставить это подозрительное «ну-ну» без внимания.

Помолчав, шофер ответил:

– Да вот говорят: Москва – третий Рим. А живут там одни жиды. Западло выходит.

– У вас, милейший, неверная информация, – сказал Федор тоном, от которого сильно тянуло пустынным суховеем. – Еврейской нации там не больше, чем везде.

Но таксист ему не поверил.

– Как же, не больше. Чтоб так страну высосать, как ее Москва доит, нужно очень много жидов. Если не все натуральные, так примазавшиеся. Ты вот, к примеру, примазавшийся, сразу видно.

Федор хотел было ответить самым категорическим образом, но тут в памяти всплыла пухлая пачка денег от Гриши Вайнстока, и он засомневался, нет ли в убеждении водителя доли сермяжной правды.

– Молчишь? Вот и молчи, – уже без всякой вражды сказал шофер. – Нечего рот разевать, перед девчонкой позориться.

Федор послал ему испепеляющий взгляд, потом покосился на Аглаю. Она улыбалась с отсутствующим видом. Глядя на нее, он быстро успокоился, наклонился к водителю и пошептал ему на ухо.

– Понял, – нехотя ответил таксист. – Так бы сразу и сказал.

До центра города он не проронил ни слова, а высадив пассажиров, крикнул вслед:

– В дурдоме подлечись, псих.

Федор не стал оборачиваться.

В пустом с утра ресторане он выбрал самый дальний столик. Презентабельностью, однако, это заведение в самом центре города могло похвастать лишь условно. Остатки советского общепитовского антуража, вроде эпиграфа над дверью «Каждому – вкусную и здоровую пищу», плавно перетекали в пошлый буржуазный дизайн с пухлыми амурами на стенах и скульптурой писающего мальчика в углу.

– Что вы ему сказали? – спросила Аглая, рассеянно листая меню.

– Кому? – не понял Федор.

– Таксисту.

– Да так, ничего особенного. Пригрозил наслать на него злого духа.

Она слегка улыбнулась.

– Какого духа?

– Очень злого. Грозу алтайских шоферов. Вроде баба, а сама с медвежьей мордой. Не слыхали про такого?

Сложив локти на столе, он в упор рассматривал Аглаю.

– Не помню, – спокойно ответила она, – может быть. А вы что, видели ее?

Хорошо притворяется, с удовлетворением отметил Федор.

– Слышал.

Они оба водили друг друга за нос, и ему это отчего-то доставляло тонкое интеллектуальное наслаждение. «Два неглупых человека не желают признаваться, что знакомы с призраком, – думал он. – Но причины, по которым они этого не делают, абсолютно разные, если не сказать противоположные». В том, что Аглая верит в существование духов, у Федора сомнений не было. «Неужели ею движет суеверный страх, языческое поверье, что помянув духа – призовешь его?» – гадал он.

До семи часов вечера Федор наметил широкую программу: ресторан, салон модной одежды, ювелирная лавка, книжный магазин, художественная галерея местного масштаба, интернет-кафе, казино (деньги, которые можно проиграть, отложил заранее). Аглая внесла поправки, урезав список вдвое. К тому же время шло слишком стремительно, вынуждая комкать приобщение к цивилизации. Из салона модной одежды девушки-продавщицы провожали их скептическими взглядами: Аглая ничего не выбрала, несмотря на то что Федор велел ей не отказывать себе ни в чем. В конце концов он едва уговорил ее согласиться на платье из голубого бархата. Но упросить ее выйти из магазина в новом приобретении ему уже не хватило ни сил, ни слов.

Посещению ювелирной лавки Аглая твердо воспротивилась: «Не хочу, чтобы подумали, будто я ваша любовница».

– А если невеста? – приняв к сведению, спросил Федор.

Она одарила его недоуменным взглядом.

– Вы делаете мне предложение?

– Пока нет, – слегка растерялся он от такой прямолинейности, – но…

– Тогда не стоит об этом говорить.

«Ну и ну», – с досадой сказал себе Федор. Он все меньше понимал, как можно ладить с этой непредсказуемой, словно погода в алтайских горах, барышней. Менее всего это походило на его прежние игры в самолюбие с женщинами, доступ к которым открывался обычно легким движением руки, обнимающей за талию, либо пристальным, но непременно скользящим и обязательно оценивающим взглядом. И чем скорее он желал получить доступ к Аглае, тем больше оказывалось расстояние между ними и тем острее ему хотелось, чтобы их отношения не напоминали трюк канатоходца, идущего по тонкой веревке над пропастью.

Более всего девушку заинтересовал книжный магазин: гламурно изданные альбомы про лошадей, православные храмы и природные заповедники, «Андрей Рублев» и «Жития старцев Оптиной пустыни». Федор добавил к этому «Демонологию» и «Молот ведьм».

– Хотите податься в инквизиторы? – спросила Аглая.

– Так, надо разобраться с одной знакомой, – уклончиво ответил Федор и взял в довес «Колдунов вуду».

– Слишком мрачно, – не одобрила она. – Мертвецы, зомби.

– В здешних горах как раз процветает мракобесие, – саркастически сказал он.

В историческом отделе по Гражданской войне ничего дельного не нашлось. Но возле выхода из магазина со стенной приступки Федору бросилось в глаза название: «В глубь Алтая. Отдельный Барнаульский». Рядом с несколькими разложенными томиками стоял заросший бородой пенсионер в панаме, распродающий личную библиотеку. Алчно вцепившись в книгу, Федор лихорадочно пролистнул страницы, спросил цену и торопливо, точно его могли опередить, заплатил вдвое больше.

– Это тот самый Барнаульский полк? – спросила Аглая, заглядывая ему через плечо.

– Тот самый. – Федор от всей души поцеловал книгу. – Мемуары участника событий. Невероятно. Тираж полоторы тысячи! – Своим счастливым восторгом он оборачивал на себя прохожую публику. – Издана пять лет назад в Минске. Первое издание – в Америке, в шестьдесят втором. Поразительная удача. В интернете ее нет ни в одном каталоге!

Он энергично потряс руку пенсионера-книгопродавца.

– Вы, уважаемый, гигант мысли. Огромное вам мерси от лица российской исторической науки.

Дедушка в ответ благодушно приподнял панамку.

– На здоровье.

– Кто автор? – спросила Аглая.

– Некто Михаил Чернов. – Федор жадно пробежал глазами аннотацию. – Эмигрант, воевал в том же полку в звании прапорщика, жил в Харбине, потом в Калифорнии, умер в пятьдесят седьмом. Родился в тысяча девятьсот третьем, в Ярославле. То есть в девятнадцатом ему было всего шестнадцать лет… Родился в Ярославле, – потрясенно повторил Федор. – С ума сойти от этой вашей мистики.

– Во-первых, она не моя, – урезонила его Аглая. – Во-вторых, если видеть мистику на каждом углу, то свихнуться точно можно. Дайте книгу.

– Не отдам. – Федор прижал сокровище к груди.

– У вас уже началось помутнение рассудка, – констатировала она. – И руки дрожат.

– Знаю, но ничего не могу с собой поделать. Видимо, профессиональная болезнь. Вы не понимаете, милая Аглая. Эта книжка – краеугольный кирпич моей диссертации, целый ворох не введенных в научный оборот исторических сведений. Да я просто именинник сегодня!!! – Он подхватил Аглаю на руки и закружил, разгоняя недовольных его счастьем граждан.

Внезапно в глазах у него стало темно, будто на солнце вползла туча, и в правом виске стукнуло раз, другой.

– Поставьте меня, Федор, – услышал он негромкое, но требовательное.

Опустив девушку, он потер висок, посмотрел на небо, затем на нее.

– Это вы меня опять шарахнули?..

– Что с вами? О чем это вы?

– А? Да нет, так. Ничего. – Федор резко помотал головой. – А впрочем… Послушайте, Аглая, вы действительно не понимаете, какой способностью обладаете? У вас же чудовищный удар… не знаю, чем вы бьете, только легко можете свалить и слона.

– Правда? – задумалась она. – Я не знала. Мне всегда представлялось, что я просто рисую вокруг себя защитный круг. Как у Гоголя в «Вие». Как это действует, не имею понятия.

– И давно это у вас?

– С тех пор как погибли родители. Я представляла себе, будто они сплетают вокруг меня руки и закрывают от опасности. Но потом поняла, что это не они, а я сама… мое нежелание становиться частью этого мира… Вам этого, конечно, не понять, – добавила она. – Вы и без того, кажется, считаете меня ненормальной.

Федор попытался оскорбиться:

– Это почему же мне, конечно, не понять? Вы, между прочим, не эксклюзив по этой части, не воображайте. Каждый второй в этом мире ненормальный. И никому это не кажется странным. Я, к примеру, сам ненормальный: недавно выпрыгнул с четвертого этажа. Идемте в кафе. Я голоден, как африканский крокодил.

Они заняли столик под зонтиком летнего кафе, заказали разной съестной ерунды и блюдо алтайской клубники. Пакеты с покупками Федор сунул под ноги, драгоценную книгу положил на стул рядом.

– А зачем вы прыгали с четвертого этажа?

– Вероятно, в тот момент мне тоже очень не хотелось становиться частью этого мира, – честно сказал Федор. – Причем не такой уж хорошей частью. Попросту говоря, куском дерьма. Прошу прощения.

– Это интересно, – она изогнула бровь.

– Да ни капли. Запутался, как ворона в проводах.

Федор дожевал бутерброд, подвинул к себе мороженое и накидал в него крупных, размером с мандарин, ягод.

– Вы пытались уйти от судьбы. Обмануть ее. – Аглая задумчиво наклонила голову.

– Да? Об этом я как-то не думал.

– Но у вас не получилось.

– Попал в кусты, – пояснил Федор. – Вылез оттуда расписной, как индеец.

– Нет. Просто это не так делается. В окно прыгать бессмысленно. Чтобы обрести свободу, нужно подняться на бесконечно высокую гору, – отрешенно глядя и забыв о еде, говорила Аглая. – Даже если за облаками не видно вершины, надо идти, не останавливаться. И пускай нет надежды покорить ее – в самом восхождении уже есть свобода.

Федору стало не по себе. Он отодвинул плошку с мороженым и, не мигая, уставился на девушку.

– Вы читаете мысли, или вам отец Павел рассказал про гору?

Она качнула головой.

– Это старая алтайская легенда. О горе, чья вершина всегда скрыта за облаками. Людям, жившим в деревне под горой, казалось, что на самом верху непременно должно быть какое-то чудо. Каждый представлял его по-своему, мечтал подняться туда и увидеть все собственными глазами. Время от времени кто-нибудь уходил из дома и шел в гору. Но когда он останавливался отдохнуть, то навсегда оставался на месте, потому что превращался в камень. В конце концов деревня опустела – никто из жителей не дошел до вершины. Иногда какой-нибудь из камней на склонах горы срывается с места и падает вниз, увлекая за собой другие. Может быть, когда-нибудь они снова станут людьми, если отыщется хоть один человек, который дойдет. Пусть изнемогая, падая, но не переставая двигаться вверх, до конца.

У Федора возникла твердая убежденность, что эту забавную сказку выдумала она сама, живя посреди застывшего быта глухой степи, безмолвного оцепенения каменных баб, вечных, как природа, тягуче-неповоротливых стад и сохраняя в сердце мечту о самом главном в жизни человеке, который когда-нибудь придет и разобьет в прах всю эту сонную окаменелую бездвижность. Это открытие заставило Федора посмотреть на нее совсем другими глазами. Оказывается, он ошибался, приписывая ей мечтания деревенской дуры. Да и откуда вообще взялась в его голове странная блажь про пастушью идиллию с оравой немытых ребятишек и горой нештопаных носок? Нет, в ее душе цвели совсем другие мечты, в которые, однако, было чрезвычайно трудно вписаться, но еще сложнее предугадать, куда они в конце концов заведут самого Федора, коль скоро он решился примерить их на себе.

– Знаете, вы меня утешили, – сказал он. – Когда мне снова надоест моя деревня под горой, я не стану прыгать в окно. Я пойду и превращусь в камень.

– Вам не интересно, что скрыто за облаками?

– А там что-то скрыто?

– Проверьте.

Федор хотел ответить, что попробует, но вдруг ощутил у себя на лбу недружественный взгляд и отвлекся от разговора. Аглая о чем-то толковала, но он не слышал. В нескольких шагах от кафе посреди тротуара стояла девка в коричневом плаще и, как гоголевская панночка, пожирала его шалыми глазами, упершись в стену невидимого круга. Немногочисленная публика обтекала ее с двух сторон, как вода – торчащий посреди реки клок земли, но, похоже, никто не замечал ее. «Явилась, – стремительно мрачнея, подумал Федор, и прежняя уверенность поколебалась: – Может, в самом деле не надо было поминать?..»

Бросив на столик деньги, он нашарил рукой пакеты с покупками и с нервной интонацией произнес:

– Кажется, дождь начинается. Нам, видимо, пора.

Аглая не возражала, однако, выйдя из кафе, красноречиво посмотрела на небо, едва прикрытое облачной ватой. Федор, заметив ее мимику, предпочел позорно промолчать и размашистым шагом направился ловить такси. Посадив Аглаю в машину, он с тревогой осознал, что чего-то не хватает. В душу закралось неприятное предчувствие. Федор бросил пакеты на колени Аглае и помчался к кафе, на бегу высматривая проклятую девку. Ее не было. Он влетел под зонтики, сбил пару стульев и успел перехватить книжку, к которой уже подбирался карлик с кривыми ногами и гадкой физиономией. Вблизи он был похож на карикатурного буржуя из советской газеты, изобличавшей гнилые намерения акульей политики капитализма. Уродец злобно зашипел, глядя снизу вверх и продолжая тянуть лапы к книге. Федор, оскалившись в ответ, ткнул его кулаком в грудь, поглядел, как карлик барахтается на полу между стульев, и махнул обратно.

В машине он молчал, как убитый, понимая, что как-то нужно объяснить свою эскападу с внезапным бегством из кафе и на этот раз сказать чистую правду, но не мог решить, с какого конца начинать. Во всей этой истории был ощутимо скользкий момент – каждая встреча с девкой-хищницей укрепляла в нем чувство, что это существо женского пола имеет на него некие виды. И, несмотря на излучаемую ею угрозу, он догадывался, что это за виды. В своей столичной золотой жизни Федор не однажды ловил на себе в точности такие же опасные взгляды девиц, которые почему-либо считали его своим имуществом и по-звериному ревновали ко всем прочим лукавым дочерям Евы. Но человеческие создания, скудные умом и воображением, его не пугали. Гораздо больше смущала мысль, что на своем жизненном пути он повстречал мифического суккуба, демонического соблазнителя мужской половины человечества. Каким-то образом он знал, что под плащом у девки нет ничего, кроме абсолютной наготы, и это не могло не беспокоить. Впрочем, в этом соображении имелся существенный изъян: объяснить несомненное знакомство Аглаи с девкой в таком случае было никак невозможно. Однако тут Федору пришла на ум занятная мысль, что суккуб, вероятно, очень ревнив и пытается отпугивать от него соперниц. Но опять же все это никак не вязалось с тем, что на алтайских дорогах девка-оборотень – давно известный персонаж.

Здесь его путаные размышления были прерваны. До прилета Мити оставалась четверть часа, и, высадившись из такси, Федор с Аглаей бесцельно гуляли по улице, как школьники, сбежавшие с уроков, чтобы целоваться, но вдруг забоявшиеся и не знающие, чем занять время.

– Я должен сделать вам признание, – решился он.

– Судя по мрачному тону, это не признание в любви, – насмешливая улыбка слегка тронула ее губы.

Федор подавленно хмурился.

– Я не знаю. За последние два месяца все настолько перепуталось и смешалось. Меня преследуют; я иду по следу, оставленному моим предком; он преследовал в горах вашего прадеда, а может, все было наоборот. Одним словом, бабушкин клубок.

– Кто преследует вас? – недоверчиво спросила Аглая.

Федор набрал воздуху в грудь.

– Это бредовая история, она тянется от самой Москвы. Сперва я решил, что это кто-то из моих прежних… гм… легкомысленных увлечений. Моя жизнь, конечно, не была образцом добродетели…

– Слишком много соблазнов, – с иронией подсказала Аглая.

– Вот именно. И теперь я думаю: что если для меня настал час расплаты? Может быть, она преследует меня, чтобы потребовать оплаты прежних счетов?

Он умолк, осознав, что совершает ошибку, выражаясь невразумительно. Но было поздно – ошибка тотчас дала кривые плоды: Аглая поняла его абстрактную риторику по-своему, наполнив самым конкретным смыслом.

– Она? То есть вы хотели признаться мне в том, что вас преследует какая-то женщина. Господи, как это пошло. Вы не могли придумать ничего лучше, чем хвастовство бывалого бабника? Чересчур нелепый способ набить себе цену в моих глазах.

С неба донесся глухой рокот, в голубизне среди пухлых подушек облаков возникли очертания летящего мамонта со стальной шкурой. Аглая, ускорив шаг, направилась к автостоянке.

– Что за огород из глупостей! – крикнул ей в спину Федор и пошел следом. Ему хотелось догнать ее, развернуть к себе и, не дав сказать ни слова, зажать ей рот губами, целовать до тех пор, пока хватит воздуха, мучительно и сладостно. Но останавливало отчетливое понимание, что за это рискованное действие придется поплатиться – самое меньшее ударом невидимой дубины промеж глаз. Даже просто взять ее за руку он бы теперь не решился.

Вертолет заходил на посадку. С земли ему грозил кулаком толстобрюхий охранник автостоянки. Митя, высовываясь из кабины, весело кричал в ответ.

«Все бабы истеричные дуры», – зло подумал Федор.

– Что вы там говорили о прежних счетах? – остановившись, но не оборачиваясь, спросила Аглая. Очевидно, ход ее мысли принял иное направление.

– Чистую правду, – хмуро ответил он, следя за маневрами вертушки, виртуозно пристраивающей свою тушу на свободном пространстве между иномарками.

– У этой женщины ребенок от вас? – перекрикивая рев вертолета, осведомилась Аглая.

– Какой женщины? – ошеломленно повернулся к ней Федор.

– Той, которая вас преследует. Или все-таки нет никакой женщины?

– Есть, – прокричал Федор. – А ребенка нет и быть не может. Какие вообще дети от существа, чья инфернальность не вызывает сомнений?

Вертолет укрощенно затих и стал смирен, тяжелые лопасти винта обвисли наподобие опахал. Митя сделал приглашающий жест: «Залазьте».

Лишь когда вертушка взмыла в воздух, Аглая выдала свое волнение:

– Вы уверены?

– А я могу у вас спросить, – обиженно съязвил Федор. – Вы прелестно лжете, милая барышня, но теперь и вам придется выложить всю правду. Я видел эту девку на вашем рисунке, который вы так поспешно разорвали. Так кто она, по-вашему?

Минуту Аглая сидела молча, с поникшей головой, оцепенело сжимая ладони коленями, и наконец вымолвила:

– Не знаю. Думаю, она сторож. Охраняет древние тропы в горах и забирает себе…

– Что? – выдохнул Федор.

– Что захочет. Что ей отдают.

Она произнесла это таким несчастным голосом, что Федору сделалось муторно и совестно, захотелось встать на колени и бить себя кулаком в грудь.

– Она забрала жизнь моих родителей. Теперь она хочет тебя.

– В каком смысле – «хочет меня»?

– Ты что?! – вскинулась Аглая, зардевшись. – Она же не человек.

– Ну да, суккуб, – сказал Федор, наконец заметивший ее обращение на «ты», а следовательно, существенное потепление их отношений. И это не могло не воодушевлять, невзирая на страшно нелепое содержание разговора.

Аглая отвела глаза и надолго замолчала. Федор принялся раздумывать о том, не попробовать ли обнять ее, хотя бы за плечи, и не станет ли этот невинный жест новым поводом к похолоданию между ними. Вроде бы пустяк, но вопрос серьезный, едва ли не жизненно важный.

– Тебе нельзя ходить в горы, – сказала она. – По крайней мере в одиночку.

Федор озадачился.

– А с кем мне туда ходить? С дедом Филимоном и бабушкой Евдокинишной?

– Со мной, – ответила она просто.

Федор на миг пришел в замешательство, но потом догадался, что она предлагает себя в роли оберега, не имея в виду ничего такого, о чем он сам, зайдя в мечтах слишком далеко, подумал в первую очередь.

– Да, с такой охраной мне сам черт не будет страшен, – заключил он.

Внизу волновались на ветру желтые подсолнуховые поля, и тянулись извилистой лентой дымчато-синие перелески, казавшиеся сверху стадами древних окаменевших мастодонтов. Горы впереди сверкали на солнце белым и голубым жемчугом озер, лохматой ниткой водопада. Федор решил, что самое время подбить итоги дня:

– Как твоя городофобия?

– А что с ней может случиться? – рассеянно ответила Аглая. – Город – плоский. В нем тесно.

– Я так и подумал. Лучше гор могут быть только горы. А город – этот так, удобства.

Раскрыв воспоминания прапорщика Чернова на случайной странице, он уткнулся в загадочно-манящее название – Царь-гора. В одном этом имени заключалось целое богатство. Он представил ее себе – царственная осанка крутых склонов, зелено-голубая мантия лесов и белоснежная шапка-венец на остроугольной вершине в серебряном нимбе облаков.

Федор закрыл книгу и дал грезам унести его на эту бесконечно высокую гору, на которую когда-нибудь он въяве совершит паломническое восхождение. Даже если, карабкаясь по ней, он выбьется из сил и превратится в камень, жалеть будет не о чем. Потому что в каждом шаге по ее бархатным склонам и в каждом ползке по голым скалистым кручам не будет ничего, кроме свободы. Свободы, соскребающей с души все лишнее, налипшее за долгие годы.