Было около девяти часов вечера. У Прозоровой только что подали самовар, — сегодня немного раньше обыкновенного, так как сидевшие у нее гости, Варгунин и Ельников, оба были большие охотники до чаю. Дети отсутствовали: Анюта Орлова, праздновавшая в этот день свое рожденье, отпросила незадолго перед тем девочек к себе ночевать, а Гриша вызвался проводить их. Лизавета Михайловна, вероятно, поехала бы туда и сама, если б накануне, не зная еще о семейном празднике молодой девушки, не выразила Светлову сильного желания познакомиться с Жилинскими, которых тот и обещал привезти к ней сегодня.

По правде сказать, Александру Васильичу не особенно понравилась эта мысль. Он сперва даже и попытался было отклонить ее — разумеется, самым деликатным образом; но после настойчивой просьбы со стороны Прозоровой отказать ей было неловко, да к тому же и причины серьезной не представлялось. Всегда свободный во всех своих чувствах и действиях, не лгавший ни перед кем, Светлов, и в этом случае не нашел возможным действовать иначе. «Что бы из того ни последовало, пускай они встретятся лицом к лицу», — думалось ему. Лизавета Михайловна, с своей стороны, ждала этой встречи с нетерпением. Молодая женщина много слышала о Христине Казимировне и прежде, до знакомства с Александром Васильичем, знала, как смотрит на Жилинскую город, и давно уже интересовалась ею; но личность знаменитой «Христинки» получила в глазах Прозоровой совершенно новый интерес с тех пор, когда об этой эксцентричной девушке заговорили Светлов и, в особенности, Варгунин. Нельзя скачать, чтоб к простому порыву любопытства у Лизаветы Михайловны не примешивалось, в данном случае, и другое, более глубокое чувство. Юношеская любовь Светлова была не тайна для Прозоровой, — и ей неодолимо захотелось видеть и узнать женщину, вызвавшую этот первый трепет страсти в человеке, к которому сама она, Лизавета Михайловна, тянулась всеми силами ума и души.

Немудрено, что теперь, в ожидании Жилинских, настроение хозяйки дома показалось Анемподисту Михайлычу немного странным.

— А вы сегодня, барыня, совсем какая-то рассеянная, — шутливо заметил ей доктор после одного из ее неудачных ответов. — Дайте-ка, я вам пульс пощупаю заблаговременно…

Прозорова улыбнулась несколько поинужденно.

— Нет, доктор, не пророчьте, — сказала она, заваривая чай, — я уж и так нахворалась довольно. Где это у нас Александр Васильич замешкался с своими друзьями? — прибавила Лизавета Михайловна, помолчав.

— Да ведь рано еще, — заметил Варгунин, посмотрев на часы.

Разговор все время держался на таких отрывочных фразах, пока, наконец, не пошли толки о последней фабричной истории да о вчерашнем посещении представителем местной власти Светлова и его школы.

— Одного только я не понимаю, — заговорила, между прочим, хозяйка, — какая надобность генералу оказывать такую любезность Александру Васильичу, если он видит в нем лицо подозрительное? Ведь так и себя скомпрометировать недолго.

— А какая надобность кошке, прежде чем съесть мышку, заигрывать с ней? — саркастически возразил Ельников. — Вы говорите: себя скомпрометировать можно. Да чем же? и перед кем? Думаете, перед подчиненными-то, которые и слова пикнуть не смеют? Эге!.. — заключил ядовито доктор и закашлялся.

— Да, батенька, я совершенно с вами согласен, — обратился к нему Варгунин, — ничего нет опаснее власти заигрывающей…

— Его многие хвалят, впрочем, — как-то безучастно выразила свое мнение хозяйка.

— Да, хвалят: рыцарь, говорят, — с жаром подхватил Матвей Николаич. — Но я, Лизавета Михайловна, изучал на практике своего века… одного… тоже рыцаря, — так тот, знаете, когда дело касалось нашего брата, бывало, зарычит только, да и вышвырнет тебя без церемонии из ряда присносущих в приснопамятные… но уж любезничать перед тем не станет. А этот, наш-то, пожалуй, и копье с вами переломит сегодня, для пушего рыцарства, — ничего, что видит в вас лицо неподходящее, — а завтра вы, сидя в казенной квартире, и узнаете, каково простому смертному иметь дело с рыцарями…

— По крайней мере я слышал, что он очень многим помогает здесь, — по-прежнему безучастно настаивала Прозорова.

— Ну-с, хорошо-с, помогает; согласен. Да ведь и все такие рыцари помогают… разным казанским сиротам. Ведь и тот помогал; зато уж, если, бывало, захочет разорить кого дочиста — не прогневайтесь!

— Матвей Николаич решительно в ударе сегодня, — заметил одобрительно Ельников, любивший вообще оттенок желчи в словах, по какому бы поводу он ни проявлялся.

— Должно быть, перед ударом, батенька… — как-то вскользь ответил ему Варгунин и задумчиво откинул назад движением головы длинные пряди своих косматых волос.

— «О чем шумите вы, народные витии?» — послышался внезапно из передней громкий и веселый голос Светлова, появления которого никто до сих пор не заметил, так как входная дверь на этот раз была почему-то не заперта на крючок изнутри.

Лизавета Михайловна встрепенулась и торопливо пошла встречать гостя.

— А… остальные? — спросила она несколько тревожно, здороваясь с Светловым и видя, что он явился один.

— Едут за мной следом: мы не поместились в одних санях, — успокоил ее Александр Васильич, проходя за ней в столовую.

Он только что успел переброситься двумя-тремя словами с приятелями, как раздался звонок.

— Вот и они! — сказал Светлов.

— Я сама отворю… — нетерпеливо предупредила Лизавета Михайловна горничную, явившуюся на звонок, и быстро прошла в слабо освещенную переднюю.

— Не могу не узнать в вашем лице, сударыня, самой прекрасной хозяйки, — с старосветской, истинно польской любезностью обратился к ней Казимир Антоныч, как только она отворила дверь и дала время гостям войти.

Жилинский проговорил это, даже не успев еще раздеться.

— Мне тоже не нужно спрашивать, кому я протягиваю руку в настоящую минуту, — с обольстительной улыбкой поспешила сказать, в свою очередь, Христина Казимировна, быстро скинув с себя шубку и здороваясь с Прозоровой.

Забросанная, даже несколько сбитая с толку всеми этими любезностями, не светская и, вдобавок еще, сильно взволнованная интересной встречей, Лизавета Михайловна, видимо, растерялась. Сперва она только крепко пожала руку гостям и, когда немного оправилась, проговорила с самой радушной улыбкой, обращаясь к Жилинскому:

— На вас и на вашу дочь я, право, уже и теперь не могу смотреть иначе, как… на друзей… Милости просим!

Прозорова любезно пропустила гостей вперед и молча пошла за ними поодаль в столовую. Когда Христина Казимировна вступила на порог этой ярко освещенной комнаты из полутемного коридора, глубокие карие глаза хозяйки на одно мгновение как будто впились в стройную фигуру красавицы гостьи. Тем не менее Лизавета Михайловна не забыла представить Ельникова своим новым знакомым.

— Я знаю, что мы с вами конкуренты по профессии, — с обычной грубоватостью сказал Анемподист Михайлыч Жилинской, студенчески пожимая ей руку, — так чтобы нам не ссориться из-за практики, уговоримтесь теперь же: кого вы не вылечите — присылайте ко мне, я же буду отсылать на ваше попечение выздоравливающих, а гонорарий пополам. Согласны?

— Нет, доктор, — улыбнулась Христина Казимировна, — эти условия слишком выгодны для меня.

— Напротив, — невыгодны, скажите: ухаживать за выздоравливающим гораздо труднее, чем лечить больного.

— Ну, так вы, значит, обсчитать меня хотите?

— А уж это как водится. Надо всегда рекомендоваться с самой худшей стороны, чтобы не вызвать потом разочарования, — рассмеялся Ельников, шутливо кланяясь.

— Ты, Кристи, редко увидишь Анемподиста Михайлыча в таком хорошем настроении духа, — вмешался Светлов.

— А вот скоро и ни в каком не увидите: умирать собираюсь… — с бесстрастной, чуть заметной улыбкой пояснил доктор.

Смотря на его исхудалое, прозрачно-зеленоватого цвета лицо, Христина Казимировна была поражена спокойствием этой улыбки и не нашлась, что сказать.

— Э, батенька-а! еще всех нас переживете, — выручил ее Матвей Николаич.

Ельников промолчал, но всем стало как-то неловко, будто и в самом деле между ними находился умирающий. Жилинская, видимо задумавшись, не трогалась с места.

— Христина Казимировна! — пригласила ее хозяйка, садясь разливать чай, — пожалуйста… будьте как дома, присоединяйтесь к нам… где вам удобнее.

— Самое удобное место за столом, разумеется, возле хозяйки, в соседстве домашнего человека, — я между вами и приючусь… — весело сказала гостья, усаживаясь около Прозоровой, рядом с Светловым. — Подвинься немного, Саша! — обратилась она к последнему.

На лицо Лизаветы Михайловны словно набежало темное облачко. «Саша», — невольно повторилось у нее в голове, и как бы в ответ на это припомнилось ей и другое, слышанное перед тем, слово «Кристи». «Ничего нет странного в том, что старые друзья обращаются между собой по-приятельски», — пыталась было думать встревоженная Прозорова. И однако, как ни старалась она уверить себя в этом, в глубине ее души что-то сильно и горячо протестовало против таких ласковых имен. Лизавета Михайловна даже немного рассердилась, мысленно доказывая себе, что подобное чувство слишком мелочно и недостойно хорошей, развитой женщины, что в нем сказывается только жалкое бесправное самолюбьице; а между тем, на самом деле, чем чаще раздавались в ее ушах эти ласковые имена, тем энергичнее заговаривал в ней внутренний протест, не поддаваясь никаким логическим доводам. Молодая женщина не могла выдержать, наконец, безмолвно подобной пытки, и когда Светлов обратился к ней с вопросом: о чем она так задумалась? — Прозорова прямо ответила ему:

— Мне пришло в голову, отчего у нас так редко можно встретить между мужчиной и женщиной такую открытую, прелестную дружбу, какую, например, я вижу между вами и Христиной Казимировной?

Александр Васильич зорко посмотрел на хозяйку.

— Мне кажется, потому, — сказал он просто, — что у нас больше дорожат мнением общества, чем друзей.

— И еще потому, я думаю, — прибавила от себя Жилинская, — что открытая дружба слишком стеснительна: от нее не так легко отказаться.

— Проще сказать, выходит вот что, — подхватил вслушавшийся в их спор Варгунин, — что и самая дружба-то у нас — редкость.

— Пожалуй, я бы еще и дальше вашего, Матвей Николаич, пошел, — заметил ему Ельников, отрываясь от разговора с Жилинским, — я бы сказал, что дружба — видоизмененное предательство…

— Эк, батенька, куда уж вы хватили! Это еше доказать нужно, — разгорячился Варгунин.

— Можно и доказать, — вызвался Анемподист Михайлыч.

— Нет уж, доктор, не разочаровывайте нас, по крайней мере на сегодняшний вечер, — обратилась к нему Лизавета Михайловна не то грустно, не то шутливо, — сегодня мы все хотим быть друзьями, а не предателями… Не так ли, господа?

— Ты, значит, Анемподист Михайлыч, такого же нелестного мнения и о нашей дружбе с тобой? — спросил Светлов.

— А то как же? Ведь мы двое, батюшка, не составляем исключений в природе, стало быть, не можем считаться исключениями и в данном случае.

Приятели горячо заспорили между собой.

Спор этот если и не совсем отвлек Лизавету Михайловну от занимавших ее перед тем мыслей, то по крайней мере отнял у них первоначальную раздражительность и дал молодой женщине возможность спокойно поддерживать разговор. Теперь она, в свою очередь, заговорила с гостьей мило, просто, искренно; рассказала ей многое о себе и многое узнала о самой Христине Казимировне из ее увлекательного, безыскусственного рассказа. Обеих женщин заметно потянуло друг к другу, хотя разница их характеров и резко обозначилась при этом.

Светлов, пересевший незадолго до того в угол, задумчиво прислушивался оттуда к оживленной беседе дам; им овладело почему-то в эти минуты то же самое неопределенно-пленительное чувство, какое испытывал он, полулежа на диване, после обморока, в столовой Жилинских. Александр Васильич наглядно сравнивал теперь этих двух женщин, анализировал каждую особенность в них, каждый оттенок в движениях, в речи, — и чем дольше он всматривался, вслушивался, тем больше находил между ними и сходства, и разницы. Обе они, в своем роде, были одинаково прекрасны, одинаково умны; обе обнаруживали глубину и пылкость. Но у Христины Казимировны красивая внешность ярко бросалась в глаза, ум ее рассыпался какими-то блестящими искрами, в ее глубине не виделось дна, в пылу — границы; а между тем из-за всего этого неявственно проглядывала то как будто усталость, то как будто надломленность. У Лизаветы Михайловны, напротив, внешность не поражала с первого взгляда; но зато малейшая черта ее дышала той неуловимой прелестью, от которой нельзя сойти с ума, но и нельзя отказаться, не почувствовав на всю жизнь какого-то странного, томящего пробела в ней. Ум Лизаветы Михайловны светился ровно в каждом ее слове, лишь изредка вспыхивая ярким пламенем; глубина ее была прозрачна, пыл имел пределы, однако ж только там, где дело шло о самой Прозоровой, а не там, где оно коснулось бы высших человеческих интересов, — и за всем этим явственно виделась свежесть и бодрость глубоколюбящей, глубоковерующей души, способной на многое.

«Во всяком случае, обе они стоят одна другой», — подумалось Светлову, когда его мысли невольно и незаметно, стали все больше и больше клониться на сторону хозяйки. Трудно сказать, как долго пробыл бы он в таком созерцательном настроении, если б слово «прокурор», громко упомянутое в разговоре Варгуниным, не обратило на себя внимания Александра Васильича.

— Разве уж назначено следствие по фабричному делу? — быстро спросил он, как будто очнувшись.

— Вчера еще, говорит Матвей Николаич, — ответил ему Жилинский.

— Руководить следствием будет сам прокурор; это уж наверно известно, — сказал Варгунин.

— Ну, как вы думаете? легко мы отделаемся? — полюбопытствовал Светлов.

— У нас, батенька, легко отделываются только от кредиторов, — иронически заметил Матвей Николаич.

— Да еще от насморка, — желчно прибавил Ельников.

— А что за человек этот прокурор? — продолжал выпытывать Александр Васильич.

— Он добрый парень… за зеленым столом, когда с ним в карты играешь; впрочем, и тут обремизить любит, — пояснил, улыбаясь. Казимир Антоныч.

Светлов рассмеялся.

— Значит, человек, доступный страстям… — весело заключил он, зажигая папироску. — Дело! По крайней мере…

Отрывистый, несколько раз повторенный звон наружного колокольчика у кухни помешал дальнейшему изложению мысли Александра Васильича.

— Кто бы это мог быть? — сказала хозяйка, посмотрев на часы. — Уж не Любимов ли… в розовом настроении?

А колокольчик все не унимался.

— Нет, — заметил Светлов, — вряд ли Любимов покажется к вам в скором времени: я заходил к нему сегодня после обеда за объяснением по поводу известной истории с Рябковой, и он мне во всем чистосердечно покаялся; а я знаю, что в дни покаяния Евгений Петрович не любит показываться на глаза своим знакомым…

— Любопытно, как же он объяснил вам эту историю? — спросила хозяйка, с некоторой тревогой прислушиваясь к неумолкавшему звону.

— Да очень просто: завел амуры с барыней, болтал с ней, что придет в голову, — взболтнул, разумеется, и про нас. Нет! он тут совсем ни при чем, а если виноват, то, во всяком случае, неумышленно, просто… ветреность.

— Извинялся, батенька? — осведомился Варгунин.

— Как же! само собой разумеется; говоря между нами, прослезился даже. Я, говорит, готов…

Но Светлову помешала докончить начатую фразу суетливо прибежавшая по задним дверям горничная.

— Барыня!.. барин приехал! — доложила она впопыхах хозяйке.

Лизавета Михайловна, очевидно, не поняла ее сразу.

— Какой барин? — спросила она довольно спокойно, хотя сердце у нее и забилось почему-то.

— Да ваш барин… супруг ваш, — пояснила горничная.

В эту самую минуту по-прежнему отрывистый звонок раздался уже в передней. Лизавета Михайловна побледнела вдруг как полотно, и с ней едва не сделался обморок; серебряная ложечка, которою она мешала чай, так и забила мелкую дробь по краю стакана. Горничная со всех ног кинулась отворять дверь. Гости переглянулись между собой торопливым, недоумчивым взглядом, ясно выражавшим, впрочем, щекотливый вопрос: не следует ли им уходить тотчас же — и кто-то из них даже приподнялся было с места. Хозяйка тотчас же заметила это движение.

— Нет, пожалуйста… оставайтесь, господа… хоть на четверть часа, — тоном искренней просьбы обратилась она к гостям и медленно встала, опираясь рукой о спинку стула. — Вы нисколько не помешаете нашей встрече… даже облегчите ее мне: у меня очень мало общего с моим мужем…

Пока Лизавета Михайловна говорила это, в переднюю вошел мужчина немного больше чем среднего роста, лет сорока пяти, с ног до головы закутанный в дорожный мех. Быстро развязав красный шерстяной шарф, в несколько рядов обмотанный вокруг шеи под воротником шубы, и так же быстро сбросив последнюю на руки горничной, приезжий очутился в кургузой, темно горохового цвета, визитке, забавно сидевшей на нем сзади, и в меховой шапке, как-то смешно надвинутой больше на затылок и, таким образом, покрывавшей голову вместе с ушами, на манер старушечьего чепца. Это был, действительно, не кто иной, как сам Дементий Алексеич Прозоров, сильно смахивавший в таком костюме на обезьяну. В ином, не дорожном наряде подобное сходство обнаруживалось у Прозорова не сразу, издали он мог показаться даже красивым мужчиной; но, при более внимательном обзоре его фигуры, ее быстрые переходы от одного движения к другому, забавная подвижность лица и от того постоянные смешные гримасы вполне, восстановляли это сходство. Как бы то ни было, но и теперь, смотря на приезжего, горничная не могла удержаться от невольной улыбки.

— Что… что улыбаешься, красавица? — обратился он к ней заигрывающим полушепотом. — Гости у вас, а?

— Да-с, гости.

Дементий Алексеич, все еще не снимая шапки, мелкими торопливыми шажками прошел в залу, куда уже вносили, тем временем, его дорожные пожитки.

— Поди-ка, поди-ка сюда… — поманил он оттуда двумя пальцами горничную, убиравшую на вешалку шубу.

Девушка поспешила в залу.

— У вас тут не дует… не дует от окошек, а? — доспрашивался у нее Прозоров, бегая все теми же торопливыми шажками от окна к окну и прикладывая к ним попеременно, внизу двойных рам, то ту, то другую ладонь.

— Нет-с, не дует, — сказала горничная, опять невольно улыбнувшись.

— А тебя как, моя веселая красавица, зовут, а? — полюбопытствовал приезжий, любезно осклабляясь.

— Дарьей-с.

— Так вот бы ты, Дашенька, умница, чайку бы мне, а?.. самоварчик бы приготовила? — вкрадчиво попросил Дементий Алексеич, имевший обыкновение на первых порах приголубливать всех.

— Самовар у нас на столе-с: барыня чай кушают, — ответила горничная, торопливо уходя из залы.

— Да барыню-то… барыню-то скорее посылай сюда! — крикнул ей вдогонку приезжий, обнаружив на этот раз довольно густой и даже приятный баритон.

Только теперь убедившись, что от окошек не дует, Дементий Алексеич снял с себя меховую шапку, тороплизо вынул из ушей по порядочному клочку ваты и, вложив в каждое ухо по мизинцу, как-то забавно-энергически потряс обеими руками. Проделав эту операцию сперва, так сказать, оптом, он неоднократно повторял ее потом над каждым ухом в розницу, всякий раз что-то доставая оттуда и внимательно рассматривая на кончике пальца, что совершенно походило на то, как будто бы Прозоров то и дело показывал самому себе фигу.

Именно за этим последним занятием и застала его жена.

Лизавета Михайловна вошла в залу незаметно, без шума. «Больше трех лет не виделась я с ним… с злейшим врагом моей жизни… Шутка ли! — больше трех лет…» — Так думалось ей, когда она, направляясь сюда из столовой, проходила полутемным коридором. Теперь, стоя уже на пороге зальной двери и всматриваясь в обращенную к ней спиной фигуру мужа, Прозорова не могла удержаться от внутреннего трепета, от какой-то жгучей боли во всем своем существе. Это продолжалось, однако, не более нескольких секунд. «Остаться… жить с этим нравственным уродом?.. Нет!.. ни за что в свете!!» — мелькнуло в голове молодой женщины, и она, вся вспыхнув и выпрямившись, гордо пошла по зале к мужу. Услышав шорох ее платья, Дементий Алексеич быстро обернулся и кинулся было к жене с распростертыми объятиями, чтоб, по обычаю, расцеловаться. Но Лизавета Михайловна спокойно отстранила его от себя левой рукой и протянула ему правую.

— Здравствуйте! — холодно сказала она только.

— Что это… что это значит-то?! — с тревожным изумлением спросил Прозоров, видимо, опешив.

Он во все глаза смотрел на жену и как будто не узнавал ее после трехлетнего одиночества, — до того чем-то новым, чем-то совершенно незнакомым ему веяло от всей ее фигуры, как бы выросшей, как бы получившей неведомую силу.

— Что… что… что за встреча такая, — повторил Дементьев Алексеич и широко развел руками.

— После всех ваших писем, после тех бесчисленных оскорблений, которые вы не скупились рассыпать в них под видом собственного раскаяния, я думаю, вы не могли и рассчитывать на иную… — резко сказала Лизавета Михайловна, прямо смотря в глаза мужу. — Между нами, — прибавила она, — ничего не может быть общего теперь… кроме детей; я даже руку протянула вам только по необходимости.

— Да… да… да… да что же такое письма? Что ты… что ты это, матушка!.. Опомнись! — растерялся пуще прежнего окончательно сконфуженный супруг.

— Я уже опомнилась, Дементий Алексеич, — у меня на это было три года с лишком… — заметила ему еще холоднее жена. — Пожалуйста… оставьте ваше «ты» для кого-нибудь другого…

— Прекрасно! прекрасно!.. нечего сказать, очень хорошо! Ну и расстанемся, матушка… не беспокойся! — теперь уже ехидно-насмешливо говорил Прозоров, лихорадочно потирая себе руки.

Он значительно возвысил при этом голос и быстро заходил вдоль залы своими обычными мелкими шажками,

— Пожалуйста, говорите потише, а то я немедленно уйду: у меня гости, — твердо остановила его Лизавета Михайловна.

— Не намерен… не намерен-с мешать вашим гостям… — иронически раскланялся с ней Дементий Алексеич, — а вы вот лучше детей… детей мне покажите.

— Детей нет дома, — ответила она просто.

— Нету-с? Так, так, так!.. так и следовало ожидать от такой прекрасной матери… — с прежним ехидством продолжал Прозоров, узнавший еще раньше от горничной, что дети уехали в гости. — Ну, конечно, где же… где же вам сидеть с детьми! — мешают…

Молодая женщина вся вспыхнула.

— Дементий Алексеич! — сказала она тихо, но гордо и решительно, — предупреждаю вас, что я отвыкла от подобного обращения; предупреждаю вас также, что у меня найдется спасительное средство — извините меня — и от вашей глупости и от вашей пошлости. Если вы этого не понимаете…

— Прекрасно, прекрасно… все понимаю-с! — быстро перебил ее муж, сконфуженно отводя в сторону глаза. — Вы вот лучше чаю… чаю мне дайте да за детьми… за детьми пошлите, — прибавил он, как говорится, поджавши хвост.

Прозорова вышла, не сказав ни слова.

— Сию минуту… — обратилась она с принужденной улыбкой к гостям, проходя через столовую в свою спальню.

Здесь Лизавета Михайловна подошла к кровати, припала горячим лицом к подушкам и с минуту оставалась в таком положении; потом, несколько успокоившись, она осторожно заперла на ключ дверь, которая вела из спальни в залу, положила ключ себе в карман, постояла еще немного на месте совершенно неподвижно, с тупым испугом уставив глаза на эту запертую дверь, и медленной, неслышной походкой вернулась к гостям.

— Какое у вас расстроенное лицо! — с участием обратилась к ней Христина Казимировна.

У Прозоровой при этом замечании так и покатились слезы градом.

— Я ужасно нервная… — сказала она, вся покраснев и торопливо поднося платок к заплаканным глазам.

У Светлова чуть-чуть шевельнулись брови.

— Вот потому-то и должны вы беречь себя, наша милая хозяйка… — заметил он ей тем ласковым ободряющим голосом, от которого она всегда как будто оживала.

Вслед за Александром Васильичем и остальные гости также выразили Прозоровой свое внимание и участие, кто как мог, но с такой деликатностью, что ни один не позволил себе даже и намеком коснуться действительной причины внезапного расстройства хозяйки. Она, в свою очередь, сумела оценить эту деликатность и не стала удерживать дольше гостей, когда через несколько минут они начали прощаться. Светлов подошел к Лизавете Михайловне последним.

— Только побольше твердости да самообладания… — успел он шепнуть ей, когда пожимал ее руку.

Александр Васильич предполагал, что из передней он, хотя и мельком, а все-таки увидит приезжего, на которого ему очень любопытно было взглянуть, и нарочно одевался дольше обыкновенного; но зала оказалась пустой, и Светлов заметил только меховую шапку на столе да два огромных чемодана у печки. Дело в том, что когда гости Лизаветы Михайловны стали прощаться с ней, Дементий Алексеич, услыхав это, забыл свои обычные предосторожности против простуды и торопливо, неслышными шагами проскользнул, в чем сидел, на крыльцо, а оттуда пробежал на кухню, где и отдал приказание кучеру съездить немедленно за детьми.

— Да ты, смотри… смотри, не вывали… не вывали барышень-то у меня!.. На поворотах… на поворотах-то поглядывай хорошенько!.. — строго-настрого наказывал ему огорченный супруг, пока гости его жены пробирались за ворота.

Вернувшись в комнаты, Прозоров уселся в столовой пить чай, предварительно позвав туда из спальни жену.

— Так как же?.. Так уж мы и не будем… и не будем, значит, жить вместе? — кивая головой, доспрашивался он с цинично-лукавой усмешкой. — А… а дети? их-то… их-то как же? Ведь не бросить… не бросить же их, матушка, как щенят, на улицу, — вы об этом-то подумали?

— Вы очень хорошо знаете, Дементий Алексеич, что я всю жизнь мою о них продумала, — спокойно ответила Лизавета Михайловна.

— Да ведь надо же… надо же их будет куда-нибудь деть?

— Дети останутся при мне, — заметила она еще спокойнее.

— Вот как! при ва-ас?.. Да вы без меня капиталы… капиталы, что ли, тут нажили? — едко возразил Прозоров. — Вы и о сю пору на мой счет живете.

— Жила, Дементий Алексеич, это правда, но жила по неразумию, по неведению…

— Просветились теперь?.. — с обидной колкостью осведомился Дементий Алексеич, ехидно улыбаясь и перебивая жену.

— Да, просветилась, — по-прежнему спокойно ответила она.

— Кто же это… кто же это, позвольте узнать, так просветил вас? — с той же улыбкой и колкостью спросил Прозоров.

— Жизнь просветила и люди… непохожие на вас, — пояснила Лизавета Михайловна с глубоким вздохом. — Но ведь мы не об этом начали разговор теперь. Вы упрекнули меня сейчас, что я жила на ваш счет, — что же, я не спорю, хотя, право, собственно на себя я издерживала до сих пор не больше того, что пришлось бы вам платить любой гувернантке, которая уж ни в каком случае не заменила бы детям меня. Но в том-то и дело, Дементий Алексеич, что продолжать подобную жизнь, выносить эти постоянные упреки… я не хочу и не в силах. Капиталов мне неоткуда было нажить здесь, вы это знаете, так зачем же спрашиваете. Однако ж, у вас, я думаю, осталось в памяти, что пять лет тому назад, в мои именины, вы подарили мне пакет с надписью: «Тебе и детям, на случай моей смерти»…

— Как же… как же, матушка, не помнить такой капитальной глупости! — быстро перебил Прозоров жену, саркастически засмеявшись.

— Эти семнадцать тысяч лежат у меня нетронутыми, — продолжала Лизавета Михайловна, прямо и с достоинством посмотрев на мужа, — и, по праву подарка, принадлежат мне и моим детям. Но мне их не надо: бог весть еще, какими путями вы нажили их так скоро, хотя я несколько раз и слышала от вас прежде, что деньги эти сбережены только благодаря моей аккуратности в расходах. Другое дело — дети: их я не в праве лишить того, что дано им; впрочем, очень может быть, что, с летами, и они будут краснеть за эти деньги… Теперь вы меня выслушайте хорошенько, Дементий Алексеич…

Прозорова остановилась, как бы собираясь с силами.

— Глупости, глупости, глупости… и слушать, матушка, не хочу! — скороговоркой перебил ее муж, быстро соскочив с места, и опять забегал мелкими шажками по столовой.

— Нет, вы должны меня выслушать! — настойчиво и твердо сказала она, наливая ему новый стакан чаю. — Детские деньги я отошлю в государственный банк, а свою половину… сполна возвращу вам, если… если только вы дадите мне с детьми отдельный вид на жительство и… отпустите нас… в Петербург.

Хотя наружно Лизавета Михайловна и высказала свою мысль спокойно, но внутренно она трепетала вся, давая такой роковой оборот этому разговору.

Дементий Алексеич неистово замахал обеими руками.

— Это чего… чего же… чего же такое?.. Час… час от часу не легче!.. Да ты… да ты… да ты совсем, матушка, с ума спятила, что ли, а?!.- несвязно и скороговоркой бормотал он, бегая по комнате, как раненый зверь. — Ты тут интрижку… интрижку, верно, какую-нибудь без меня завела, да теперь и задираешь… и задираешь нос кверху?.. Нет, погоди… погоди, матушка!.. Ты вот лучше прежде с мужем-то… с мужем-то как следует полюбезничай с дороги…

И, говоря это, Прозоров нахально полез было к жене, но звон колокольчика в передней остановил его.

— Негодяй!!.- глухо простонала Лизавета Михайловна, засверкав глазами, и с невыразимым презрением оттолкнула от себя изо всей силы мужа.

Молодая женщина едва помнила себя в эту минуту; вся негодующая, потрясенная до глубины души, она молча прошла к себе в спальню, заперлась там и, бросившись на кровать, истерически зарыдала.

Тем временем, совсем обескураженный таким достойным ответом на свою нахальную любезность и потому опять поджавший на время хвост, Дементий Алексеич хлопотливо встречал в передней вернувшихся детей. Они поздоровались с ним ласково, но без особенной нежности, без признака того порывистого волнения, двигателем которого всегда является взаимная сознательная симпатия. Гриша, например, косился по обыкновению, как и при виде всякого малознакомого ему лица; Сашенька посматривала на приезжего больше с любопытством и удивлением, чем с радостью; только одна Калерия обнаружила как будто некоторую долю более серьезного чувства; она прослезилась, обнимая отца. Что же касается самого Прозорова, то уж тут, разумеется, всевозможным ласкам и уверениям не было конца, хотя все эти нежности и носили на себе тот же приторный характер, каким отличались письма Дементия Алексеича. В самом разгаре отцовских излияний Сашеньке бросилось вдруг в глаза отсутствие матери.

— А мамочка, папа, где? — спросила она быстро.

И, прежде чем Прозоров успел ей ответить, девочка стучалась уже в дверь материной спальни, не жалея своего крошечного кулачка.

— Я, мама… Отвори! — с испуганным личиком говорила она, сгорая нетерпением.

Отворяя ей дверь, как ни старалась успокоиться Лизавета Михайловна, она все-таки не могла скрыть от дочери ни своего волнения, ни своих заплаканных глаз.

— Ты опять, мамочка, плакала… а? Папа тебя чем-нибудь обидел?., да? А, мамочка?.. Да говори же, мамочка! — тормошила Сашенька мать, повиснув у нее на шее.

— Полно, Шура… полно, моя золотая девочка!.. мало ли о чем я плачу, — успокоительно говорила дочери Прозорова сама едва сдерживая душившие ее и теперь слезы.

Они обе забились в уголок на кровати и несколько минут сидели молча, обнявшись, будто хотели защитить от кого-то одна другую. Вскоре пришли сюда и Гриша с Калерией, задержанные до того времени в зале отцом. Они также заметили расстройство матери и тоже закидали ее вопросами.

— Так… взгрустнулось… — коротко пояснила она, сколько к ней ни приставали.

Между тем Дементий Алексеич, как ни в чем не бывало, возился в зале около своих чемоданов, в сообществе горничной, мимоходом позванной им на помощь.

— У вас кто же… кто же, Дашенька, гости-то сегодня были? — расспрашивал он ее, между прочим, таинственным полушепотом.

— Доктор был, который барыню лечил, Матвей Николаич были да еще наш барин, а других-то я не знаю — те в первый раз у нас.

— Это какой же… какой же такой «ваш барин»? — насторожил уши Прозоров.

— Да господин Светлов — учитель; они всякий день у нас бывают — барышень и барича учат.

— Так, так… Ты поди, заглядываешься на него, а?

— Ну, барин, развязывайте скорее: мне еще надо посуду убирать, — с неудовольствием сказала горничная, видимо тяготясь этим интимным разговором.

— А любовник у тебя есть, а? — допытывался Дементий Алексеич, приходя, очевидно, в игривое настроение и все больше понижая голос. — Да уж нечего… нечего, Дашенька… есть… по глазам вижу… Ведь есть, а? Признайся-ка, а? есть?

— Что это вы, барин, глупости какие говорите! — покраснела и обиделась горничная, привыкшая в доме Лизаветы Михайловны к порядочности. — Теперь и одни, без меня, справитесь, — прибавила она насмешливо и ушла.

Прозоров конфузливо съежился.

— Калерочка!.. Дети! — позвал он громко, отходя от чемоданов.

Калерия не замедлила явиться; спустя минуту пришел и Гриша, объявив отцу, что Сашенька «не отходит от муськи».

— Ну… бог с ней, бог с ней… - как-то брюзгливо процедил сквозь зубы Дементий Алексеич.

Он усадил детей на диван, поместился рядом с ними и стал их обо всем подробно расспрашивать, как они жили без него, как учились, что делали, молятся ли каждый день богу, часто ли ходят в церковь? Предлагая им свои многочисленные вопросы, Прозоров как-то беспорядочно перескакивал от одного предмета к другому, не имевшему, по-видимому, никакой логической связи с первым: ему, главное, хотелось выведать этим путем что-нибудь обличительное в отношении жены. Но Калерия болтала больше о пустяках, — например, о своем новом розовом платье, совершенно неумышленно обходя прямые ответы, а Гриша чаще всего отмалчивался. Наконец, желая во что бы то ни стало развязать язык у детей, Дементий Алексеич круто переменил тактику: он начал уверять Калерию, что накупит ей завтра же множество нарядов и разных туалетных безделушек.

— А тебе часы подарю, — обратился отец к мальчику.

— Ты, пожалуй, опять такие же купишь, как мне на именины послал — пустые, с прилепленными стрелками, — равнодушно заметил Гриша.

— Нет, Гришечка, теперь настоящие… настоящие подарю, ходить будут… Ей-богу! — уверял Дементий Алексеич и перекрестился.

Как бы то ни было, но и эта система задабривания не привела его ни к одному из тех желаемых результатов, каких он добивался. Тогда Прозоров решился действовать прямее.

— Учитель-то, поди… поди, внушает вам, что на отца… плевать? — спросил он вдруг ни с того ни с сего у детей.

Калерия не поняла; Гриша с удивлением смотрел на отца в упор.

— Чего ж ты… чего ж ты глаза-то на меня вытаращил? — раздраженно осведомился Дементий Алексеич у сына. — Вот у меня Калерочка, так та — умница; она не по-твоему — все мне расскажет, — обратился он к дочери заискивающим тоном.

— Да что же я тебе, папочка, скажу? Я не понимаю, о чем ты меня спрашиваешь, — сказала девочка совершенно чистосердечно.

Прозоров рассердился.

— Ну… и… и не надо! и не сказывайте! и… и не куплю… не куплю я вам ничего, когда вы с отцом секретничаете! Матери… матери так небось все говорите? Мать, что ли, вас содержит-то? Все… все на мои деньги… — забегал Дементий Алексеич по зале, широко разводя руками.

— Я, папа, очень тебя люблю… — заметила Калерия, не зная, что сказать.

— Да что… да что… да что мне, матушка, из твоей любви-то? — шубу, что ли, шить? Я… я для вас, как вол… как вол, работаю, ночи не сплю, — вон… вон какая у меня тут штука… сидит; а вы что? Вот тебе и благода-а-рность! Уте-е-шили, деточки… уте-е-шили!.. — порывисто говорил Прозоров, ударив себя несколько раз пальцем по лысине и крутясь, как вихорь, на одном месте.

Калерия мигала-мигала, смотря на отца, и вдруг истерически зарыдала. В дверях залы показалась Лизавета Михайловна с робко выглядывавшей у нее из-за платья Сашенькой.

— Как вам не стыдно, Дементий Алексеич, тревожить по пустякам детей! — сказала она мужу, с легким дрожанием в голосе. — Полно тебе, Калерия, плакать! мало ли ты еще чего наслушаешься… — прибавила раздражительно Прозорова, обратясь к старшей дочери, и опять ушла в спальню.

Дементий Алексеич, в свою очередь, принялся всячески утешать Калерию, ласкал ее, даже дул ей зачем-то в глаза, говорил, что он пошутил, что больше не будет, опять уверял, что накупит ей завтра кучу разных разностей, и вдруг спохватился носового платка.

— Куда же… куда же это он делся? Ведь недавно… недавно куда-то его сам бросил, а теперь вот и не найду… хоть ты что хочешь! Пропал… пропал платок да и шабаш! — как угорелый совался Прозоров из угла в угол.

Калерия соскочила с места и, сквозь слезы, принялась помогать отцу, заглядывая то под диван, то под кресла.

— Да он у тебя не в кармане ли, папа? — спросила она, когда ее поиски остались безуспешны.

— Нет… тут нет… нету! — сказал Дементий Алексеич, остановись посреди комнаты и ощупывая карманы. — А это отчего? Оттого… оттого все, Калерочка, что помолиться… помолиться я забыл сегодня утром…

Теперь, в свою очередь, и Калерия, как давеча Гриша, во все глаза смотрела на отца, решительно недоумевая, какое отношение может иметь утренняя молитва к затерявшемуся вечером платку.

— Что… глазенки таращишь? Это бывает… бывает… — подтвердил самоуверенно Прозоров, никого, впрочем, не убедив таким чересчур уж первобытным приемом доказательства.

Так и не отыскал платка в этот вечер Дементий Алексеич. Прислушиваясь из спальни к его забавной возне, Сашенька от времени до времени прятала свое личико на груди матери, чтоб не слышно было в зале ее детски искреннего, неудержимого смеха. У самой Лизаветы Михайловны, напротив, с каждой новой выходкой мужа все сильнее и болезненнее сжималось сердце. Молодая женщина думала и передумывала. Ведь вот… сколько еще нравственной отравы внесет этот развращенный ханжа в так бережно охраняемый ею детский мир? Достаточно, быть может, нескольких подобных вечеров, чтоб исковеркать, перевернуть вверх дном все то, чему она, Прозорова, посвятила уже половину своей жизни, да, конечно, посвятит и остальную? Потом… с чего это он так вдруг, ни слова не написав, приехал?.. И все жгуче и жгуче вставали в голове Лизаветы Михайловны эти неотвязчивые вопросы, все настоятельнее просили у ней ответа. Наконец, Прозорова не выдержала и подошла к запертой двери в залу.

— Дети! пора спать… — постучалась она.

Благодаря энергии и двукратному повторению этого призыва минут через десять зала опустела. Приезжий расположился ночевать в комнате Гриши, Калерия — у себя в детской, а Сашенька осталась при матери, сколько та ни отсылала ее к сестре. Тем не менее, ложась спать, Лизавета Михайловна тщательно осмотрела обе двери: она хорошо знала своего мужа и могла ожидать от него если не всего, то по крайней мере непрошеных, насильственных ласк…

На другой день, в обычный час утра, Светлов явился к Прозоровым на урок. Дети встретили учителя с нескрываемой радостью: по правде сказать, им уже и сегодня порядочно успел надоесть отец своими глуповатыми расспросами. Лизавета Михайловна тотчас же вышла поздороваться с Александром Васильичем, который заметил по ее все еще красным глазам, что она дурно провела ночь.

— Здоровы ли вы? — спросил он, крепко пожимая ей руку.

Она только что собралась отвечать ему, как в дверях залы показался сам Прозоров, расфранченный и сильно напомаженный.

— Мой муж… Александр Васильич Светлов, учитель наших детей, — торопливо отрекомендовала их друг другу хозяйка и сейчас же ушла.

— Очень рад-с… Прошу… прошу покорно садиться! — сказал Дементий Алексеич довольно учтиво, но, очевидно, желая придать себе как можно более внушительный вид. — Вы по какой… по какой системе, молодой человек, преподаете? — обратился он к учителю тоном знатока и, вместе с тем, как бы начальника.

— По своей собственной, выработанной практикой, — холодно и вскользь ответил ему Светлов, занимая свое обычное место во время урока. — Ну-с, дети… начнемте, — спокойно, как всегда, пригласил он учеников.

— Позвольте… — с некоторой важностью перебил его Прозоров, — вы, значит, не признаете… не признаете мнений людей авторитета в науке?

— Если вам будет угодно, мы поговорим об этом в другой раз; а теперь — извините — нам надо заниматься: время очень дорого для меня, — по-прежнему холодно и вскользь пояснил Александр Васильич, приступая к уроку.

Дементий Алексеич заметно сконфузился.

— Не мешаю, не мешаю-с… — поспешил он сказать скороговоркой.

Прозоров на цыпочках отошел в сторону, сел и стал внимательно слушать, как-то забавно вытянув при этом голову вперед и насторожив, с помощью ладони, правое ухо, которое и без того стояло у него торчком.

Урок начался с истории. На разнообразные вопросы учителя дети отвечали толково и не спеша, без малейшего признака так называемой долбежки; в особенности отличался Гриша: он выказал очень обширные для его возраста сведения, нимало не обнаружив в то же время желания щегольнуть ими перед отцом. Что касается самого Александра Васильича, то он и на этот раз не изменил ни на йоту своих обычных приемов преподавания: увлекательно и просто рассказывал, иногда шутил, смеялся. Последнее крайне не понравилось Дементию Алексеичу.

— Что… что за смешки такие? — обратился он строго к Калерии, когда та, не будучи в состоянии удерживать долее подступившего и к ней смеха, закрылась передником от пристального взгляда отца. — Сиди смирно… как следует.

Светлов в ту же минуту обернулся к Прозорову.

— Я попросил бы вас не мешать нам… — сказал он ему с вежливой улыбкой.

— Виноват, виноват… — уже с некоторым ехидством извинился Дементий Алексеич.

Но минут через пять он опять-таки не утерпел и по поводу какого-то сложного совершенно не понятого им ответа Гриши заметил мальчику свысока:

— Экую, брат, какую ты чушь… чушь несешь!

Александр Васильич, в свою очередь, снова обернулся к Прозорову.

— Во-первых, вы не правы, — сказал он ему, слегка покраснев, — Григорий Дементьич отвечает совершенно верно, во-вторых… я не могу допустить, чтобы постороннее лицо вмешивалось в урок, и потому еще раз попрошу вас… не мешать нам.

— Отец-то… отец-то постороннее лицо?! Вот тебе раз! — как-то смешно поклонился и развел руками Дементий Алексеич. — От первого человека, батюшка, слышу.

— Во время урока, кроме учителя и учеников, каждый считается посторонним; если бы вы потрудились зайти когда-нибудь в один из классов гимназии, в часы занятий, и стали бы вмешиваться в урок, — вам сказали бы то же самое, — вразумительно пояснил Светлов.

— Да… ну… ну, там гимназия — то совсем другое дело; там, батюшка, правительство, а… а… а здесь я плачу деньги! Вот… вот какое мое мнение! — с азартом возразил Прозоров, ткнув себя пальцем в грудь и стремительно соскочив со стула.

Светлов, в свою очередь, спокойно поднялся с места.

— Извините, — сказал он холодно и резко, — я не заключал с вами никаких условий, и мне нет ни малейшего дела до ваших мнений.

Прозорова, следившая, по обыкновению, за уроком из соседней комнаты, вошла в это время в залу.

— Вы сами видите, Лизавета Михайловна, — с достоинством обратился к ней Александр Васильич, — что при настоящих условиях я не могу добросовестно исполнять у вас своей обязанности, и так как мне кажется, что эти условия не изменятся и вперед, то не найдете ли вы более удобным — присылать детей ко мне на дом?..

— Уж это-то… уж это-то… сделайте одолжение… не от нее будет зависеть… Да-с, не от нее-с! — раздражительно вмешался Дементий Алексеич.

— Так вы подумайте и известите меня, — невозмутимо-спокойно докончил Светлов, относясь по-прежнему к одной хозяйке.

Александр Васильич дружелюбно протянул ей руку, ласково простился с детьми и, уже издали, отвесил вежливый поклон хозяину дома.

— Будьте здоровы! — пожелал он ему своим ровным, металлически-чистым голосом и прошел, не торопясь, в переднюю.

Прозоров стоял на месте как вкопанный и тревожно следил за уходившим учителем, с неподвижно разинутым ртом, с вытаращенными глазами, до тех пор, пока фигура Светлова не исчезла за уличной дверью.

— Ну, ну… ну, скажите на милость… ну… ну… ну, на что это похоже? — заговорил тогда Дементий Алексеич, как-то забавно вытянув вперед руки, так что ладони их почти сходились. — Да это… да это… да это просто… разбойник, разбойник какой-то… с большой дороги! — а? Ей-богу!! — заключил он скороговоркой и, наклонив набок голову, опять растопырил руки.

— Полно вам, Дементий Алексеич!.. Что вы издеваетесь-то?.. над кем?.. Вы хоть бы детей-то постыдились! — заметила ему Лизавета Михайловна голосом, полным внутренних слез, и поспешно ушла к себе в спальню.

Тяжелые дни наступили для нее…