Часть третья

Китайский Суйдун нельзя было назвать ни городом, ни селением, ни расхристанной косоглазой деревенькой – это была жалкая крепостишка, откуда местные власти пытались управлять людьми, живущими в горах. Когда-то Суйдун был серьезной крепостью, имел хорошее вооружение, прикрываясь его мощными каменными стенами, можно было месяцами отражать любое нападение, имел он и подземные колодцы, тюрьмы, кладовые с едой, пороховые погреба – словом, все что положено солидной цитадели. Но потом она измельчала, потеряла свое былое значение, превратилась в обычное пугало – от прежней славы остался лишь мрачный облик, да загаженные красноклювыми памирскими галками зубцы крепостных стен. Можно было бы, конечно, и эти зубцы снести к чертовой матери, но стены являлись частью здешних скал, коренной породой, чтобы смахнуть их, потребовался бы порох со всего Китая.

Суйдун был Богом забытым местом. Вот чего Дутов боялся в своей жизни – так это оказаться в забвении.

Перед уходом в Китай, – еще до болезни, – Александр Ильич отправил в штаб фронта донесение, где, в частности, отметил: «Я вывел в Сергиополь 14 000 человек [61] , более 150 пулеметов и 15 орудий, все госпитали Красного Креста и Согора [62] , все милиции и прочие вспомогательные части. Запасы снарядов и патронов имею. Все казначейства и прочие деньги при мне. Необходима теперь помощь нам – через китайское и японское правительства, которые имеют консулов в Чугучане – деньгами, зерном, обмундированием, короче, всем. Мы умираем с именем России на устах и за веру Православную и честь русскую. Верим только в одно – нашу окончательную победу». Закончил Дутов это послание словами, которые застряли у него в мозгу, были выцарапаны где-то в душе, по живому, кровью: «Донося обо всем, уверен, что мы здесь не будем брошены на произвол судьбы». Одного он боялся и от одного заклинал – и себя самого, и своих близких – не быть забытым и брошенным.

Пакет атаман отправил со штаб-офицером для особых поручений, войсковым старшиной Новокрещеным. Тот зашил его в шинель, нахлобучил на глаза мерлушковую солдатскую папаху и скрылся в метели. Дошел он до штаба фронта или нет, Дутову не было ведомо [63] .

Когда атаман пришел в сознание после тяжелого тифа, то поразился звонкой давящей тишине, которой было наполнено пространство. Она воспринималась им вообще много хуже, чем рвущий барабанные перепонки грохот снарядов и резкий, заставляющий зудеть зубы свист пуль. Тишина воспринималась им, как беда. Это всегда – чья-нибудь сломленная жизнь, горе или поражение. Атаман вытянул голову на подушке, прислушался и позвал жену:

– Оля!

– Очнулся? – возникнув неслышно из затемненного пространства, прошептала обрадованно Ольга.

– Да. Я что, долго болел?

– Долго.

– Оля, почему так тихо?

– Мы в Китае, Саша. Мы покинули Россию. По-ки-ну-ли. Нас вынудили.

– Мы покинули Россию, – повторил вслед за женой Дутов, также шепотом, едва слышно.

Атаман повозил головой по подушке и вновь потерял сознание.

Болезнь отступала от Дутова медленно, неохотно. Он и раньше болел тифом, но чтобы так тяжело, так долго…

Как-то вечером Дутов хотел позвать священника, чтобы исповедоваться – слишком плохо ему было, – но потом махнул рукой:

– Не надо священника!

Ольга Викторовна, сидевшая у его изголовья, не поняла:

– Чего?

Дутов не ответил, но минут через пять с удивлением увидел входящего отца Иону, пахнущего ладаном, с расчесанной редкой бородкой, с ясными, наполненными кротким светом глазами.

– Я, Александр Ильич, молебен за вас отслужил, – просто, совершенно по-мирски сообщил он, – чтобы вы скорее поправились.

– Спасибо, – тихо и печально произнес Дутов.

– А вот печалиться не надо – это грех.

– Знаю, что грех, но не печалиться не могу. Мы ушли из России. Простит ли нам это Господь?

– Господь милостив, Александр Ильич, он все простит. И потерю России тоже. Главное, чтобы мы в Россию вернулись.

– Вернемся, – едва слышно, но очень твердо проговорил Дутов. – Обязательно вернемся. Дайте только на ноги встать.

Иона оглянулся, словно заметил в комнате еще кого-то, приподнялся, глянул в небольшое тусклое окно – что там на улице, не сидит ли какой гад на завалинке, прислонив к стенке дома большое морщинистое ухо, не подслушивает ли их? Нет, никакого гада не было, да и часовые несли свою службу с усердием, не зевали. Отец Иона удовлетворенно опустился на табурет.

– Никого, – шепотом сообщил он Дутову.

Атаман равнодушно посмотрел на него, отвел глаза в сторону, как будто пытался вспомнить, кто такой отец Иона? Тот словно почувствовал, о чем думает атаман, и поспешно приложил руки к груди. Поклонился.

– Имею сан протоиерея, – сообщил он, – поддерживаю связи с Россией.

– Даже отсюда, из Китая? – неверяще спросил Дутов.

– Да, ваше высокопревосходительство. С Верным, с Пишпеком, с Джаркентом, с Сергиополем. Большевики собираются, кстати, Сергиополь переименовать.

– И как хотят назвать?

– Аягузом.

– Ни уму ни сердцу. Сергиополь – святое имя, и место обозначает святое. – Дутов не выдержал, кряхтя перевернулся на левый бок и сплюнул в платок. – Любят большевики потакать туземцам, думают, что те в лихую пору поддержат их, а те продадут всего за пару плевков, как продали нас. – Дутов глянул в платок и застонал.

– Вам плохо, Александр Ильич?

– Очень, – не стал скрывать Дутов, – никогда так тяжело не было. Тиф оставляет последствия, их надо перемочь.

– После сегодняшнего молебна вам станет лучше.

– Дай-то Бог. А то, что в России, отец…

– Иона.

– … отец Иона, вы оставили своих людей, это хорошо.

Это очень хорошо. Нам предстоит долгая и тяжелая борьба с большевиками.

Дутов закрыл глаза, давая понять, что визит отца Ионы закончен. Отец Иона вздохнул, привычно поклонился и вышел из комнаты, остро пахнувшей лекарствами.

Китайцы с большим опасением отнеслись к просьбе дутовцев оставить при себе оружие. Умевшие воевать казаки, взяв в руки винтовки, могли за пару недель запросто завоевать половину Поднебесной. Сами китайцы солдатами были плохими, их больше интересовали рисовые лепешки со сладкой подливкой да толстые бабы, чем ратные дела. Генералы это хорошо знали, на доблесть подчиненных не рассчитывали и поэтому приказали частям Дутова сдать оружие, личному составу оставить только плетки. Хотя плетка в руках умелого наездника – тоже сильное средство: случалось казаки, громко хлопая плетками, без единого выстрела брали целые батареи.

– Как так – сдать оружие? – заволновались дутовцы. – Разве мы для этого сюда шли? – возмущению их не было предела.

Запахло скандалом. Китайцы поспешили подтянуть к Суйдуну все имеющиеся поблизости воинские соединения. Но тут подал голос атаман Дутов – и сделал это как нельзя вовремя:

– Братцы, скандалы нам не нужны. Смиритесь!

– А чем будем драться, когда вновь схлестнемся с красными? А? Нельзя сдавать оружие, Александр Ильич!

– Сдайте, казаки, – голос Дутова, несмотря на слабость, был тверд.

– Александр Ильич!

– Сдайте… С китайцами, когда нужно будет, мы договоримся – они ведь тоже большевиков не любят. Когда решим возвратиться в Семиречье, они нам оружие отдадут.

– Ну, ежели так… – казаки кряхтели недовольно, удрученно почесывали затылки и угрюмо поглядывали куда-то вдаль, за заснеженные гордые хребты, – хотя и боязно чего-то…

– Верьте мне, казаки, – Дутов старался, чтобы слабый голос его продолжал звучать твердо. – Разве я когда-нибудь подводил вас?

В конце концов оружие они сдали.

…Дутов, хрипя, выбрался из дома на улицу, огляделся, скользнул взглядом по каменным старым стенам крепости, с тоскою посмотрел на север, на розовую заснеженную полоску гор, плотно прикрывавшую далекую Россию, и чуть не заплакал. Лицо у него задергалось, атаман отвернулся от людей. Он еле-еле сдержал себя и шаркающей тяжелой походкой ушел в дом.

– Саша, на улицу больше не выходи, – заметила ему Ольга Викторовна, – на улицу тебе рано.

Вечером к нему наведался отец Иона, в пузырьке со стеклянной хорошо притертой пробкой принес коричневое китайское снадобье.

– Что это?

– Приготовил тибетский лама. Он в Суйдуне находится, третьего дня прибыл. Великий специалист по части восточного знахарства. Любого человека, даже самого безнадежного, поднимает на ноги. Так что воспользуйтесь, Александр Ильич, – в голосе отца Ионы послышались искренние просящие нотки.

Атаман взял пузырек, хотя не верил, что лекарство ламы – такое чудодейственное, как его расписывает отец Иона. Но оно подействовало – Дутов начал выздоравливать не по дням, а по часам.

Отец Иона дело свое знал. Вскоре в Семиречье заполыхал Нарынский уезд, нескольким комиссарам там взрезали животы, а кишки на манер гирлянды развесили по веткам деревьев. Волнения были жестоко подавлены, в результате на ветках деревьев уже висели не комиссарские кишки, а требуха зачинщиков.

Регулярно посылал отец Иона своих гонцов в Нарынский уезд, суетился, писал прокламации и отправлял их за хребет – в общем, жизнь вел самую активную. Каждый вечер он теперь появлялся у атамана – «для конфиденса», как говорил, – докладывал, где чего в Советии подорвал, где большевика вздернули на столбе вверх ногами, и так далее. Атаман все более благосклонно относился к священнику, иногда даже удивлялся: а чего раньше он не был с ним знаком? Очень полезный человек.

Обстановка, сложившаяся в Семиречье, способствовала деятельности отца Ионы – очень многие не приняли новую власть, винили ее в разрухе, в голоде, вообще во всех смертных грехах, – вот Семиречье и ярилось, и полыхало, каждую ночь раздавались выстрелы и погибали люди. Оружия у народа скопилось столько, что можно оснастить целую армию, да еще на пару дивизий останется – не существовало семьи, где на чердаке либо в огороде не прятали бы пару-тройку винтовок или пулемет, патронов же понавезли такую уйму, что впору открывать оптовую торговлю боеприпасами.

Но главное – в крае было очень голодно. Расчет на то, что хлеб доставят из других районов, в частности, из Поволжья либо с юга Сибири, не оправдался – там хлеба тоже не было. Поэтому местная власть сделала ставку на тотальные поборы, которые скромно именовались «плановой продразверсткой». Таким способом руководители семиреченских волостей намеревались выгрести из хлебных потайных ям не менее пяти миллионов пудов зерна. Но из затеи этой ничего не вышло.

Тогда решили поступить по-другому. По инициативе низов, – закоперщиками [64] в этом деле выступали самые «беспортошные» – бедняки создали союзы мусульман, батраков, инвалидов, сирот, увечных воинов и тому подобное. Союзов этих оказалось так много – по несколько штук в каждом кишлаке, что они начали драться друг с другом. Были образованы также молодежные и женские организации, детские дома, избы-читальни и так далее. Комбеды с ревкомами, всем уже здорово намозолившие глаза, отошли на задний план. Затея удалась – в волостные центры потек хлеб, подвод для вывоза хлеба насчитывали теперь почти в два раза больше.

Дело пошло. Хитрая тактика распечатала Восток. И хотя еще не было ни денег, ни сил, ни материалов, семиреченские большевики уже собирались ремонтировать старое хозяйство и строить новое.

Все эти планы очень злили отца Иону, – с каждой новостью, принесенной из Советии, он спешил к атаману, и тот после таких встреч также начинал скрипеть зубами.

– Ну, погодите, – угрожающе бормотал атаман, – доберусь я до вас, шкуры со всех поспускаю.

Однажды вечером отец Иона пришел к атаману мрачный как туча.

– Что случилось? – прищурил глаз атаман.

– Чекисты в горах нашли наш тайник. Взяли одиннадцать винтовок, ящик с пироксилиновыми шашками, несколько пищевых котлов и плотницкий инструмент.

– А котлы зачем? – спросил Дутов.

– Ну как же, как же, Александр Ильич! Террористические группы должны питаться, иметь при себе и продукты, и шанцевый инструмент.

– Закладывайте еще тайники, отец Иона.

– Занимаюсь этим, каждодневно занимаюсь, Александр Ильич. Усердно, в поте лица.

Обнаружив в горах тайники, чекисты тряхнули семиреченскую знать. Всех, кто имел офицерские звания или хотя бы одним боком был причастен к белой армии, арестовали. Особенно подозрительно отнеслись к полковнику Бойко и его окружению. В результате пятьдесят восемь человек были расстреляны.

В Москву полетело несколько шифрованных телеграмм, смысл которых сводился к одному: все нити заговоров, сплетенных на советской территории, ведут в Китай, в крепость Суйдун. Судя по всему, в Москве состоялось очень бурное заседание, на котором решили провести ряд террористических актов против белых генералов, не смирившихся с потерей России и продолжающих засылать агентов в бывшие свои вотчины.

Неспокойно было на западной границе, каждую ночь полыхала граница дальневосточная, а теперь вон – огонь начал разгораться и в Средней Азии.

Существовали в ту пору среди подразделений Туркестанского фронта так называние регистрационные пункты. Под этими безобидными названиями скрывались мощные разведывательные отделы, в них работали люди, ни в чем не уступавшие хитрому отцу Ионе. «Всех белых недобитков – к ногтю! – такое дружное решение приняли начальники нескольких регистрационных пунктов на своем совещании в городе Верном – Алма-Ате.

Задача по ликвидации Дутова была поставлена Москвой перед Реввоенсоветом Туркестанского фронта. Председатель РВС получил из столицы, лично от Троцкого, соответствующую шифровку и, не мешкая ни минуты, вызвал к себе начальника Регистрационного отдела фронта. Тот взял секретную телеграмму и, начертав на ней размашисто «К немедленному исполнению», переправил шифровку в город Верный. Ну, а командир Верненского отделения Пятницкий, в свою очередь, спустил шифровку еще ниже – начальнику регистропункта в Джаркенте Давыдову.

Давыдов повертел в руках распечатку телеграммы, поскреб сильными корявыми пальцами темя. В конце концов произнес невнятно, на хохлацкий лад:

– Это дило трэба разжуваты!

Любое «разжуваты» в ту пору совершалось лишь с помощью маузеров, других способов не существовало.

Характер Давыдов имел упрямый, ко всякому поручению относился очень серьезно, шуток почти не признавал – мог тут же схватиться за ствол и наказать шутника. Он заслал своих «аскеров» в Китай и уже двадцать шестого сентября двадцатого года сообщил Пятницкому, что в ущелье Теректы «пасутся 500 лошадей казаков отряда Дутова». Сведения были самые верные, самые свежие, из-за них Давыдов потерял двух человек. Своему начальнику он написал: «Разрешите организовать перегон лошадей на советскую сторону, не прибегая к вооруженной силе и компенсируя услуги лошадьми. Также прошу разрешения организовать похищение Дутова живым, в крайнем случае – его ликвидацию. Ответ – срочно!»

Пятницкий, человек куда более осторожный, чем Давыдов, брать на себя ответственность не стал, послал срочную шифровку в Центр: «Что делать?». Ответ не заставил себя ждать: «Ликвидировать атамана Дутова любой ценой!»

Крепость Суйдун Дутов почти не покидал, те редкие случаи, когда он выезжал за ворота, людям Давыдова засечь не удалось. Один атаман никогда не оставался – даже ночью у его дверей дежурили два казака. По крепости он передвигался в сопровождении целого отряда китайцев. Нападать на него казалось бесполезным. Надо было что-то придумать. Но что?

Давыдов долго ломал голову и придумал…

Новый жеребец, доставшийся Касымхану Чанышеву вместо охромевшего Ветра, был горячим и глупым, это начальник уездной милиции почувствовал, едва на Арасана накинули седло. Арасан захрипел, ударил задними копытами по воздуху, начал плеваться пеной, двое милиционеров едва удерживали его…

Покачав головой, Чанышев с силой сжал пальцами жеребцу храп, обнажил крепкие желтоватые зубы и сунул прямо в челюсти кусок хлеба. Кусок сплющился о зубы, в следующее мгновение Арасан раздвинул их, и хлеб, не задержавшись у него на языке, проскочил в бездонную утробу. Чанышев достал из кармана сахар, также сунул Арасану. Тот чуть не укусил хозяина за руку, но Касымхан оказался более ловким, и жеребец лишь впустую щелкнул зубами. Чанышев покачал головой:

– Ну и зверь! И кто только дал тебе такое ласковое имя? [65]

Достав из кармана старый, сплющенный, вкусно пахнущий мятой пряник, он притиснул его к опасным зубам жеребца.

– Ты не конь у нас, Арасан, а большая собака, – проговорил Чанышев ласково, – с лошадиной мордой.

На этот раз жеребец почувствовал вкус пряника, с удовольствием сжевал его, а через две минуты Чанышев уже сидел в седле. Арасан взбрыкнул задними ногами, опечатал ими воздух, но хозяин туго натянул поводья и хлопнул жеребца кулаком по крупу. Тот взвизгнул негодующе, поднялся на дыбы, передними ногами придавил воздух, забил копытами и… смирился. Понял, что человек сильнее его.

Касымхан ударил коня плетью, Арасан метеором понесся по узкой пыльной дороге. Через полкилометра Чанышев увидел, что навстречу ему движется всадник, холеный конь его идет спокойной широкой рысью. Чанышев на скаку расстегнул кобуру – как говорится, береженого Бог бережет.

Всадник оказался одет в кожаную черную куртку, на голове плотно сидела такая же кожаная фуражка, украшенная яркой красной звездой, через плечо, как и у Чанышева, был перекинул ремень маузера. «Кто-то из чекистов, – понял Чанышев, – вот только кто? Лицо вроде бы незнакомое. И вместе с тем – знакомое…» Чанышев хотел было придержать жеребца, но Арасан пулей несся по каменистой дороге.

Человек в кожаной куртке приветственно поднял руку, Чанышев в ответ также поднял руку, натянул повод. Конь протестующе захрапел, застриг копытами воздух, замотал головой – ему нравился собственный полет по земле, стук подков, даже всадник, и тот начал нравиться, а вот стоять… Нет, стоять – не его это песня.

– Товарищ Чанышев, если не ошибаюсь? – спросил всадник в кожаной куртке.

– Он самый, – Чанышев пригляделся к всаднику: все-таки они где-то встречались… На каком-нибудь совещании?

– Моя фамилия Давыдов, я – начальник Джаркентского регистропункта, – произнес всадник в кожаной куртке.

Теперь Чанышев вспомнил, где видел этого человека – полгода назад в Верном, в кабинете Павловского, замещавшего находившегося в командировке Пятницкого. Речь тогда шла о совместной операции армейских частей и милиции по прочесыванию белогвардейского подполья. Операцией той руководил Павловский.

Касымхан вскинул руку к козырьку фуражки:

– Здравствуйте, товарищ Давыдов!

Тот глянул на начальника милиции в упор острыми прощупывающими глазами.

– Скажите, товарищ Чанышев, у вас родственники в Китае имеются?

Чанышев невольно поежился: опасный вопрос и отвечать на него опасно. Выпрямился в седле, взгляда от глаз начальника регистропункта не отвел.

– Имеются. – Хотел было добавить, что не разделяет их антипролетарских убеждений, но не стал ничего говорить – если решили расстрелять за аристократов-родичей, то расстреляют без всяких его объяснений, а терять достоинство, хныкать – не в его правилах.

– Контакты с ними поддерживаете?

– Нет!

– А нам очень надо, чтобы вы возобновили эти контакты, – голос у Давыдова был мягким, доброжелательным. Впрочем, Чанышев хорошо понимал, что может оказаться за такой доверительной мягкостью… – Ведь это же родственники… – в мягкий голос Давыдова натекли укоризненные нотки. – Сможете возобновить?

Касымхан неопределенно качнул головой, приподнял плечо, но потом проговорил твердо:

– Думаю, да.

Происходил начальник уездной милиции из древнего княжеского рода, на фронте, будучи офицером, всегда отличался оригинальностью поступков и суждений. В частности, не дал расстрелять горлопанов-агитаторов, которых в бесчисленном количестве красные забрасывали в окопы, затем и сам стал большевиком, был храбр, за что получил среди офицеров прозвище – Кипчак.

– Касымхан, для нас это очень важно.

– Ну хорошо, я налажу контакты, найду свою родню в Китае…. А потом в Верный придет распоряжение товарища Троцкого немедленно расстрелять меня?

У Давыдова неожиданно задергался рот, он проговорил негромко, стараясь, чтобы голос звучал убедительно:

– Нет, не придет.

– …Ладно, – поколебавшись, произнес Чанышев, – верю. Теперь поясните, почему возникла такая необходимость?

– Чанышев, давай на «ты». Так проще.

– Хорошо, товарищ Давыдов.

– И Москва, и Верный, и Джаркент обеспокоены, что в Семиречье все время что-нибудь происходит – звучат выстрелы, полыхает огонь, кто-то постоянно подбрасывает в костер дрова… Провели глубокую разведку. Оказалось – все дороги ведут к атаману Дутову. Все исходит от него самого и его окружения. Террор этот велено пресечь любым способом.

– Теперь понятно, – сказал Чанышев. – Но, может, вместо меня лучше послать другого человека, который больше подходит, а?

– Нет, Касымхан. Это дело мы также обговорили. И не один раз. Лучше тебя для выполнения этого задания никого нет. Во-первых, ты коммунист. Во-вторых, ты командуешь милицией в целом уезде. В-третьих, тебе, как князю, доверия там будет больше, чем всем нам, вместе взятым. В-четвертых, в Китае ни у кого из нас родни нет. В-пятых, ты храбрый человек и, насколько я знаю, не отступишься, пока не выполнишь задания…

– Что я должен буду сделать с атаманом Дутовым?

– Похитить. Или убить.

Чанышев, услышав резкие слова, невольно поморщился, Давыдов заметил это и произнес негромко, стараясь, чтобы голос его звучал как можно мягче:

– Другого выхода у нас нет, Дутов сам приговорил себя. Посылать туда кого-либо еще – бесполезно. Любого иного человека там воспримут в штыки, он будет обречен и назад уже не вернется. Так что, Касымхан, прошу тебя – соглашайся, – Давыдов прижал руку к груди.

Невдалеке с плоского жидкого облака камнем свалился орел, послышался жалобный крик – хищник всадил в спину какого-то зверька свои кривые когти, в следующую секунду крик прервался: орел ударил зверька клювом, и тот стих.

Человека можно утихомирить еще быстрее, чем зверька. Чанышев вздохнул. Давыдов тоже вздохнул и прижал руку к груди сильнее.

– Имей в виду, Касымхан, я пока прошу тебя, а не приказываю, – Давыдов похлопал пальцами по коже куртки, – но вот те, кто находятся надо мной, просить уже не будут. Они вообще не знакомы с таким понятием… Там действует только приказ. Усвоил, Касымхан?

Чанышев в неопределенном движении приподнял плечо и произнес:

– Я согласен.

– Подпольная кличка твоя будет – Князь.

– Годится.

– Связь будешь поддерживать только со мной. Об условиях связи договоримся особо.

Лето двадцатого года выдалось в Семиречье жарким. Трава сохла на корню, от ошпаривающего зноя негде было спрятаться – не спасала даже самая густая тень. Персиковые и абрикосовые деревья облысели, желтая листва ковром опустилась под стволы, накрыла землю шелестящим саваном.

Осень была такой же жаркой, как и лето. Если верить календарю, стоял сентябрь, но осенью совсем не пахло, лишь ночи были черными, много чернее обычного, что во всех краях – верный ее признак.

Похудевший, обросший щетиной, поседевший, словно на голову ему высыпали горсть соли и застряла она в волосах, прикипела – не вытряхнуть, Удалов слез с коня, завел своего Ходю – так он звал Воронка на китайский лад, – за камни, накинул ему на морду торбу с зерном. А сам приспособился удобнее в выемке с биноклем в руках. Прежде чем перейти границу, надо было понаблюдать за ней – не предвидятся ли какие неожиданности?

Он просидел так до вечера, засек только два конных наряда, неторопливо прошествовавших вдоль границы и одного дехканина, проехавшего на арбе по проселку, больше никого не было.

Когда серые, полные дребезжащего звона сверчков сумерки опустились на землю и растворили в себе все предметы вокруг – Удалов огляделся и сказал вслух:

– Пора! Ходя, где ты?

Опытный конь голос подал едва слышно. Удалов выбрался из-за камней и подхватил коня под уздцы.

Дорогу через границу и ее продолжение на той стороне, он запомнил мертво – за день на пейзаж этот так налюбовался, что, наверное, нужны будут годы, чтобы все это выветрилось из памяти. Само задание – пробраться в Фергану с письмом Дутова – Удалову не нравилось, он чувствовал, что не все будет гладко. Тьфу! Что за жизнь!

В темноте Ходя видел, как собака, – каждый камешек различал, определял, прочно ли он сидит в земле, не поползет ли, едва на него ступишь, – казалось, мозги у этого коня человеческие. Небо было черным, густо усеянным слабо поблескивающими звездами. Ничего хорошего в таком небе – только тревога, ощущение опасности. Иногда Удалов останавливал своего боевого товарища, вслушивался в пространство, затем двигался дальше. Ему везло – он ни разу не заметил ни одного человека, и благополучно разошелся с пограничным нарядом. Бывший сапожник проводил пограничников внезапно заслезившимся взглядом, с благодарностью погладил коня ладонью по шее – если бы тот подал голос, приветствуя лошадей пограничного наряда, Удалов пропал бы…

Далеко уйти ему не было суждено. Ходя вдруг захрапел, вскинулся, а в следующий миг упал на колени. Удалов тяжелой неуклюжей рыбой нырнул вперед – через голову коня, – покатился по земле, ломая звонкие сухие травы.

Сверху на него навалился грузный, дышащий чесноком человек, одетый в кожаную куртку. Он ухватил Удалова за запястья и коротким резким движением завернул ему руки за спину.

– Пусти-и-и, – засипел Удалов, пытаясь выбраться из-под этого человека.

В висок ему ткнулся ствол револьвера.

– Тихо, – угрожающе проговорил человек в кожаной куртке, – мы за тобою, гадом белым, следили еще в ту пору, когда ты из-за камней в бинокль Советскую Россию рассматривал. Скажу прямо – очень не понравился ты нам. Очень…

– Пусти-и, – казак вновь просяще просипел.

– За какие такие заслуги? – холодный жесткий ствол револьвера отлип от виска. – Если я тебя сейчас, беляк, отпущу, то через пару дней ты все равно у стенки окажешься. Говори, куда тебя направил Дутов? К кому? С какой целью?

– Пси-и-и, – скулил Удалов.

В висок ему снова ткнулся ствол револьвера.

– Отвечай! Куда тебя направил Дутов?

– В Фергану, – с трудом выдавил из себя казак.

– К кому?

– К Ергаш-Бею.

– Адрес есть?

– Нет.

– А как же ты должен будешь найти этого бандита Ергаш-Бея?

– Верные люди должны вывести на него.

– «Верные», – человек в кожаной куртке усмехнулся. – По этим «верным людям» могила плачет. – Он сунул револьвер в кобуру, рывком поднялся, потом, ухватив Удалова за воротник, поднял его. Властно прокричал в темноту: – Забиякин, свяжи руки этому орлу. Иначе упорхнет.

– Й-есть, товарищ Давыдов! – громко рявкнул солдат из темноты.

– Да не рявкай ты так, – Давыдов поморщился и негодующе дохнул в темноту чесноком, – оглушить можешь. Сковородкин! Подбери-ка веревку! Нечего ей на земле валяться. Пригодится.

Удалов понял, как его вышибли из седла – натянули над землей веревку и Ходя налетел на нее. Он вгляделся в темноту: где конь? Не переломал ли себе ноги? Ходя стоял в темноте целый и невредимый, со сбитым набок седлом и ждал хозяина. Выкрутиться бы из всей этой передряги, сесть на верного Ходю, – лучшего коня у Удалова еще не было, – да рвануть бы в Оренбург, к разлюбезной своей Александре Афанасьевне… Как она там? Есть ли хлеб на столе и не обижают ли ее большевики?

Саша вместе со всеми устремилась было в поход в Китай, но потом задумалась и сказала мужу:

– А что мне делать в воинских походах? Мне не воевать надо, а дом обихаживать, да детей рожать. Нечего мне делать в чужих краях… Родилась я на оренбургской земле, тут и уйду в землю, – на глазах ее появились слезы.

Удалов вздохнул тяжело:

– Я тебя понимаю.

– А потом мне же придется встречать в дороге и этого хряка… – до Удалова лишь через несколько секунд дошло, кого она имела в виду, и кивнул. – А это мне неприятно. Я могу не сдержаться и пальнуть ему в брюхо.

Удалов вновь кивнул. Потом короткими, какими-то излишне поспешными движениями, словно боялся передумать, перекрестил жену и сказал: – С Богом, Саша! Возвращайся домой. Главное – чтобы ты теперь не попалась в руки ни к красным, ни к белым.

Удалов вторично перекрестил жену и ушел, не оглядываясь.

И вот он в плену. Ни страха, ни досады – все поглотила усталость. Жаль только одного: он не увидит Сашу, не дождется ребенка, никогда не будет тетешкать на руках своего родного мальчугана с носом-кнопочкой, похожего на него… Казак не сдержался, хлюпнул носом.

Допрашивали его в ближайшем кишлаке, большом и грязном, забитом крысами, кошками и собаками, странно уживающимися в эту голодную пору друг с другом… В кишлаке огней не было, но в кибитке, куда привели Удалова, под потолком висела тусклая семилинейная лампа. Увидев ее, Удалов уныло заморгал.

Допрашивал его Давыдов дотошно, часто возвращаясь и задавая один и тот же вопрос по нескольку раз. Из допроса стало понятно, что во всей этой истории чекиста интересует один только человек – атаман Дутов. Ергаш-Бей, отец Иона и прочие «отцы» и «беи» для Давыдова не были целью, он о них даже не вспоминал, а вот Дутов – это цель…

– Значит, говоришь, Дутов из дома почти не выходит? – спросил он у Удалова в шестой или в седьмой раз – счет этим вопросам Удалов уже потерял. – А?

– Не выходит, – подтвердил Удалов.

– Значит, сиднем сидит, как бирюк, и не выходит… И за пределы крепости почти не выезжает?

– Да, почти не выезжает.

– То-то мы его никак засечь не можем, – Давыдов озадаченно побарабанил пальцами по хлипкому столу, поставленному в центр кибитки, под лампу, чтобы лучше было видно лист бумаги.

– Охрана у него, говоришь, большая?

Удалов повторил, какая охрана у дома Дутова.

– Китайцы, говоришь, плотно пасут атамана?

– Верхом сидят, ноги с шеи свесили. Без сопровождения никуда не выпускают… Даже в нужник.

Непонятно было, верит Давыдов Удалову или нет. Давыдов сидел на табуретке, широко расставив ноги, мрачно барабанил пальцами по неровной крышке стола и вздыхал, будто болел чем-то.

– А число казаков, охраняющих вход в квартиру, на ночь увеличивается или нет?

– Ни разу не заметил, чтобы увеличивалось.

– Может быть, просто не замечал, не обращал внимания?

– Это не заметить нельзя, – Удалов неожиданно с силой стукнул себя по колену кулаком и произнес: – Поймите, я атамана ненавижу не меньше вас.

– Это с какой же такой стати? – Давыдов насмешливо сощурился.

– Да с той! – Удалов вновь ударил себя кулаком по колену. – Он над моей женой целых полгода измывался, насильничал…

Давыдов невольно присвистнул:

– Вот это фокус-покус! Ну-ка расскажи поподробнее!

– А чего тут рассказывать? – Удалов смахнул с глаз внезапно подступившие слезы, у него начала нехорошо подрагивать нижняя челюсть, зубы издавали мелкий громкий стук.

Говорить о Дутове и Саше было трудно, и тем не менее Удалов рассказал все, что знал.

– Н-да, вот, оказывается, какая сложная канделяшка – наша жизнь, – крякнул Давыдов, выслушав пленника, почесал пальцами затылок. – Расстреливать мы тебя не будем, – наконец произнес он, – поезжай к своему Ергаш-Бею, завязывай с ним контакт, закручивай в узел, но связи с нами не теряй… Понял, мужик?

– Понял, чем дед бабку донял.

– Иначе и дому твоему, и разлюбезной твоей придет конец – предупреждаю. Отпуская тебя, я рискую, это грозит мне расстрелом. Так что в твоих руках, мужик, не только твоя жизнь и жизнь твоих родных, но и моя, понял?

– Я не подведу, – твердо пообещал Удалов. – Я и сам бы хотел разделаться с атаманом, но как? В одиночку до него не добраться.

– Молодец, правильно мыслишь, – похвалил Удалова начальник регистропункта.

– Дутов – зверь матерый, брать его в одиночку опасно.

Через два часа Удалов двинулся дальше – в темноте, до утра, ему надо было одолеть изрядный кусок пути. Расщедрившийся Давыдов, несмотря на голодный паек Семиречья, дал ему в дорогу ковригу хлеба, кусок вяленой баранины, а для Ходи – полмешка овса.

– Считай, это твое жалование наперед, – сказал он, – ты ко мне на службу поступил, а я тебе плачу за это… Понял, мужик?

…Вечером в комнате, которую Давыдов снимал для «личных нужд», раздался тихий стук. Давыдов ужинал, перед ним на столе лежал рядом с хлебом тяжелый старый револьвер, горластый, крупного калибра, с убойной силой крепостного орудия. Давыдов поспешно взвел курок и накрыл оружие газетой.

– Кто там? – выкрикнул он. – Входи, коль не шутишь.

Не заперто!

Дверь открылась. На пороге стоял Чанышев.

– Касымхан! – возбужденно воскликнул Давыдов, поднялся с табуретки. – Вернулся? Живой?

– Как видите, живой, – Чанышев неожиданно смущенно улыбнулся. – Извините, если не оправдал ваших надежд.

– Давай на «ты», мы же договорились, – в голосе Давыдова появились виноватые нотки. – Садись, повечеряй со мной!

– Спасибо, сыт – Чанышев сделал церемонный жест, – уже поужинал.

Давыдов поспешно, легко, с неожиданным проворством для его плотной фигуры подскочил к гостю, обнял, похлопал ладонью по спине.

– Ну что там, в Китае, рассказывай, – потребовал он.

– Затевается большой заговор против России, – Чанышев двумя руками изобразил громоздкий «снежный ком». – Вот такой.

– Кто конкретно состоит в заговоре? Фамилии есть?

– Есть.

– Неужели тебе удалось подобраться к Дутову?

– Подобрался настолько близко, что виделся с ним едва ли не каждый день.

– Да ну! – возбужденно воскликнул Давыдов, вновь порывисто обнял гостя. – Выходит, он тебе поверил?

– Поверил, – наклонил голову Чанышев. – А как не поверить? Я происхожу из благородного аристократического жуза [66] , яростно ненавижу большевиков, хотя в силу сложившихся обстоятельств был вынужден остаться на их территории и поступить к ним на службу. Дослужился до высокой должности в милиции, – Чанышев улыбнулся, – но идеалам своим не изменил – готов бороться с большевиками дальше. А таких людей атаман ценит очень и очень, их у атамана не хватает просто катастрофически. Так что считай, товарищ Давыдов, что я вошел в десятку самых близких к Дутову людей.

– Поздравляю!

– Это еще не все. Я поступил к атаману на секретную службу.

Давыдов присвистнул, поспешно допил остывший чай и хлопнул донышком кружки о стол.

– Ничего себе фокус-покус! – лицо его вдруг приняло жесткое выражение.

Касымхан это заметил, махнул рукой, произнес с отчетливо проступившей горечью:

– Эх, Давыдов, Давыдов! Не веришь ты мне!

Давыдов крякнул, будто на спину ему кинули тяжелую вязанку дров.

– Наше дело ведь какое, Касымхан… – пробормотал он виновато, – мы очень часто сами себе не верим. Слишком много товарищей погибает. Вырубают их беляки, будто косой. Так и хожу по земле, постоянно оглядываясь. Не обессудь. К себе самому я отношусь точно так же, как и к тебе, ни в чем различия нет.

Так что… ежели что, извиняй меня, друг. Очень прошу.

Чанышев наклонил голову. Непонятно было, то ли он прощает Давыдова, то ли не хочет, чтобы тот видел его глаза.

– Результат следующий, – сообщил он, – у меня на руках находится список джаркентского белогвардейского подполья.

Давыдов не удержался, присвистнул вновь.

– Ты достоин ордена Красного Знамени! – Давыдов сделал было движение к Чанышеву, чтобы обнять, но тот остановил его.

– Ни один человек из этого подполья не должен быть не то, чтобы арестован, товарищ Давыдов, – он даже почувствовать не должен, что за ним следят… Иначе мы провалим операцию с Дутовым – загребем в сеть мелкую рыбешку, а крупную упустим.

– Согласен, – Давыдов кивнул.

– Такие же организации у Дутова есть в Омске, Ташкенте, Пишпеке, Верном, Талгаре, Пржевальске и Семипалатинске.

Все ждут сигнала, чтобы подняться и ударить по советской власти.

– Вот им! – Давыдов ткнул кукишем в пространство перед собой.

– Не знаю, им или нам… Силы у них собраны большие.

– Какова конечная цель у беляков? Вернуть царя? Созвать Учредительное собрание?

– В точку попал, товарищ Давыдов: созвать Учредительное собрание.

– Лихо! – Давыдов покрутил головой. – Очень лихо! Значит, подпольные группы только ждут щелчка?.. Пхе! Разведкой у них командует все тот же лысый попик?

– Так точно. Отец Иона. Очень неглупый, замечу, человек. Опасный противник. Многие зовут его святым. В походе против нас собирается использовать икону Табынской Божией Матери. Икона чудотворная, ей поклоняются.

– Когда Дутов намерен выступить?

– Это неведомо никому. В том числе, по-моему, и самому Дутову.

– Его надо бы убрать до всех походов. Выдрать с корнем… Этого еще не хватало – подполье в Верном! Вот удивится товарищ Пятницкий, – Давыдов говорил, говорил, а думал о чем-то своем, далеком, находящимся за стенами этой запыленной комнаты.

– Надо убрать Дутова, я согласен. Но как? Вот этот вопрос я решить пока не могу.

– Решай, решай… Ты – человек умный, отважный, поэтому партия и доверила тебе это ответственное дело.

– В крепости у Дутова силы небольшие, всего пятьсот человек казаков, все без винтовок – плетками отстегать можно, но недалеко от границы находится генерал Багич, а это уже серьезно. Это – шесть тысяч человек. Из них хорошо вооружены – хоть сейчас в атаку, – две тысячи человек. Четыре пулемета и два новеньких скорострельных орудия. С такими силами можно хоть на Верный идти, хоть на Семипалатинск.

– Неплохо бы и на Багича накинуть мешок.

– На двух медведей сразу – исключено.

– И все равно надо поломать над этим голову, Касымхан. Иначе Дутов наши собственные сломает. Так что думай, друг, думай.

Когда Чанышев ушел, Давыдов отодвинул в сторону горбушку хлеба, револьвер, оперся о стол тяжелыми локтями и погрузился в свои невеселые мысли. Если Дутов бросит на территорию Советской России шесть тысяч человек – его не сдержать.

Он здесь все смешает с землей, с огнем, цветущий край превратит в сплошной могильник. Давыдов сжал зубы, услышал недобрый костяной скрип.

Надо было что-то придумать. Ясно одно – пока Дутов жив, пока ходит по земле, дышит и трескает по утрам яичницу с салом, – покоя не будет. А покой нужен, очень нужен.

Удалову повезло – он нашел Ергаш-Бея, затем снова побывал у Дутова, потом завернул в Джаркент и обо всем доложил Давыдову. Замолчал, глянул вопросительно на своего нового начальника и, со вздохом опустив голову, стал рассматривать потрепанные, в порезах и свищах головки кожаных сапог.

Давыдов, понимая, что беспокоит бывшего сапожника, положил ему руку на плечо.

– Ты это, мил человек… За женку свою не беспокойся. Нашли мы ее в Оренбурге, все с ней в порядке – жива и здорова. Продуктов ей кое-каких подкинули…

– Спасибо, – шевельнул белыми сухими губами Удалов.

– Все у нее хорошо, тебе привет передает и желает, чтобы поскорее вернулся домой.

Удалов, ощущая, как у него задрожали губы, приложил к ним ладонь.

– Спасибо, – вторично спорхнуло с языка у него едва слышное. Он неловко поклонился Давыдову.

– Чего там, – Давыдов, ощущая себя этаким волшебником, который может все, все ему по силам, – небрежно махнул рукой. – Напиши ей письмецо, мы передадим…

– Письмецо? – вид у Удалова сделался совсем ошалелым, губы запрыгали. – Письмецо… – Он сунул руку за пазуху, расстегнул подкладку, зашпиленную на две булавки и извлек мятый, склеенный из плотной бумаги конверт. – Вот.

– Что это?

– Послание атамана Дутова Ергаш-Бею.

– Фью-ю-ють, – не удержался Давыдов, присвистнул, взял конверт в руки с некой опаскою, будто тот был начинен гремучей смесью. – Ну ты и молодец-удалец, паря… Большой удалец!

В следующую минуту Давыдов разложил конверт на столе, как некую дорогую вещь, начал суетиться над ним, ахать, охать, стараясь выяснить, каким клеем он склеен. Потом выкрикнул по-вороньи гортанно: «Гхэ!» и запалил свечу. Установив ее поровнее на столе, коснулся краем конверта пламени. Запахло жженой бумагой, еще чем-то, то ли мясным, то ли молочным. Удалов не выдержал и испуганно вскричал:

– Сгорит!

– Тихо, родимый, – остановил его Давыдов, – ничего никогда у нас не горит. Мы этому ремеслу обучены весьма основательно.

Давыдов медленно повел склеенным краем конверта по пламени. Бумага начала раскрываться с тихим треском сама собою, – Давыдов действительно оказался большим мастаком по этой части. Через несколько минут он держал послание Дутова в руках.

– Ну-ка, ну-ка, господин генерал-лейтенант, посмотрим, чего вы тут начирикали. «Командующему армией в Фергане Ергаш-Бею», – прочитал он громко и хмыкнул: – Ишь ты, этот бандюга уже и командующим армией стал. Ну и ну! – Давыдов поскреб пальцами по щеке, похрустел щетиной. – «Еще летом тыща девятьсот восемнадцатого года от Вас…» Вежливый человек Дутов, «Вы» с большой буквы пишет. «От Вас прибыл ко мне в Оренбург человек с поручением – связаться и действовать вместе. Я послал с ним к Вам письмо, подарки: серебряную шашку и бархатный халат в знак нашей дружбы и боевой работы вместе.

Но, очевидно, человек этот до Вас не дошел. Ваше предложение – работать вместе – мною было доложено Войсковому правительству Оренбургского казачьего войска, и оно постановлением своим зачислило Вас в оренбургские казаки и пожаловало Вас чином есаула». Хм, есаула…

Чекист, отставив бумагу в сторону, иронично похмыкал:

– Естественно, подарки не доехали. В халате дутовском начальник милиции в Верном в баню ходит. Эполеты только сорвал, да в нужник выкинул. Ладно, едем дальше. «Теперь я жду только случая… ударить на Джаркент»… Ударить на Джаркент… – Давыдов задумчиво пожевал губами. – Скорее собственную задницу поцелует, чем ударит на Джаркент. – Он снова похмыкал, повертел бумагу, глянул в самый конец ее и проговорил одобрительно: – Бумагу атаман сам подписал, са-ам, собственноручно, не поленился. Работяга, – Давыдов почмокал насмешливо. – Ох и работяга! Редкостный!

Удалов молчал, никак не реагировал на эмоции и фиги начальника регистропункта – стоял с отрешенным видом у стола и мял в руках выцветшую казачью фуражку.

Давыдов умолк, сложил письмо.

– А как будем заклеивать конверт? – спросил Удалов.

– Языком, – Давыдов засмеялся, подмигнул. В следующее мгновение сделался серьезным и сказал: – Тем же способом, только наоборот. – Он хлопнул Удалова по плечу. – Все будет в порядке, не тушуйся. Ергаш-Бей никогда ни о чем не догадается.

Давыдов знал, что говорил, слово с делом у него не расходилось. Он снял с послания атамана копию, а письмо запечатал так ловко и умело, что невозможно было предположить, что оно когда-то было вскрыто.

Касымхан Чанышев вновь устремился в Китай. Вернулся он с любопытной новостью:

– Генерал Багич Дутову не помощник, у него своих проблем выше крыши.

– Что за проблемы? – деловито сощурился Давыдов.

– Забастовали полторы тысячи башкир. Не хотят служить Багичу, не хотят воевать, бунтуют и просятся домой.

Давыдов обрадованно забарабанил пальцами по столу:

– А что, хорошая новость! Если, конечно…

– Что «если», товарищ Давыдов?

– Если, конечно, в этом нет ловушки. Ведь недаром говорят, что Дутов такой хитрый, что даже сам себя обыграть в карты может.

– Здесь вопрос не в Дутове, а в Багиче.

– В Дутове, дорогой товарищ Касымхан, в Дутове… Багич – это фигура второго плана, третьего, если не десятого.

– Дутов, кстати, заявил следующее: «Умирать я пойду на русскую землю, и в Китай больше не вернусь».

– Несладко, видать, атаману в Китае, очень несладко. Ежели бы во мне была жалость к белякам, я бы обязательно его пожалел. И что же удерживает башкирских цириков [67] , что мешает им наплевать на господ генералов и махнуть домой? А, Касымхан?

– Боязнь за себя: Дутов – человек мстительный, может взять и расстрелять каждого десятого.

Чанышев отвел глаза в сторону. Лицо его было бесстрастным, ничто не дрогнуло в нем.

– Кстати, о мусульманах, – добавил он тихо, – Дутов вводит у себя в армии отличительные знаки. Православные теперь будут носить на своих мундирах кресты, мусульмане – луну и звезду.

В следующий свой приход из дутовской ставки Чанышев доставил тревожную новость:

– Атаман начал выпуск винтовочных патронов на подпольном заводе в Кульдже.

– Не дремлет атаман, – Давыдов недобро усмехнулся, – раз стал производить патроны – значит, выступление его не за горами. Шустрый мужик. Впереди пуза бежит. Как у тебя, Касымхан, продолжают складываться отношения?

– Пока – самым теплым образом, – Касымхан поплевал через плечо.

– Хорошо. А с этим самым… с попиком?

– С отцом Ионой? Немного сложнее, но все равно терпимо. Хотя он – человек резких решений – не задумываясь, стреляет во все подозрительное.

– Когда можно будет засылать ликвидационную группу в Суйдун?

– Еще рано, товарищ Давыдов. Чуть позже…

– В таком разе не забудь, достань для моих бойцов дутовских крестиков с ноликами.

– Отличительных знаков на обмундирование? Будет сделано.

Давыдов, вглядываясь в скуластое красивое лицо Чанышева, любовался его улыбкой – иногда далекой, скорбной, иногда во весь рот, – и спрашивал себя: верит он этому породистому кипчаку или нет? Ведь если Касымхан подведет, даст слабину или, того паче, переметнется на сторону атамана, Давыдову головы на плечах не сносить – его поставят к стенке… Давыдов простудно пошмыгал носом. Если честно, в душе его сидело неверие – и рад бы он поверить Чанышеву до конца, но слишком уж большое социальное расстояние разделяло их, слишком разную жизнь они прожили. Давыдов не понимал до конца Чанышева, а Чанышев – Давыдова.

Нужна подстраховка, хорошая подстраховка… Давыдов с хрипом втянул в себя воздух, сквозь прищур ресниц оглядел Чанышева и решил, что подстраховкой займется сегодня же. Немедленно. Как только Чанышев уйдет.

Жизнь в Суйдуне была необустроенной, мрачной – ни одного светлого пятна в ней, сплошь темные безрадостные краски.

Оренбургские устроились, кто как. Большинство осело в старой казарме с мутными, никогда не мывшимися окнами, в которые были видны горные хребты с блестящими, будто бы покрытыми лаком островерхими шапками. Казакам, привыкшим к степям, эти каменные великаны казались чужими и враждебными, от них веяло холодом, оренбуржцы косились на них угрюмо и отводили взоры в сторону: хотелось домой, но думать о возврате – только расстраиваться. Любая попытка отправиться домой приведет к смерти: либо от дутовской пули, – говорят, отец Иона от имени атамана лично расстрелял из маузера несколько человек, – либо от пули большевистской.

На самое теплое местечко среди всех оренбуржских определился Семен Кривоносов – он еще в походе прилип к нему и теперь держался за это место обеими руками: Семен считался личным денщиком у нынешней супруги атамана, Ольги Викторовны. Он сумел прийтись супруге по нраву – был обходителен, из-под земли доставал хлеб и кипяток, укрывал «дражайшую» мягкой верблюжьей попоной – в общем, проявлял хозяйские качества.

Бывший сапожник Удалов, помрачневший, постаревший, похудевший, на себя не похожий, – калмык встретил его на узкой суйдунской улочке и разошелся, как с чужим, не узнал, – был привлечен к работе отцом Ионой, часто ездил в Фергану, привозил оттуда урюк и сушеные дыни. Удалов теперь и жил отдельно от остальных, и столовался отдельно.

– Ты, паря, не забывай старых друзей, – сказал ему как-то Еремеев, – не то так и родину свою оренбургскую забудешь…

Удалов ничего не ответил Еремею, прошел мимо, словно был глубоко погружен в свои мысли, а Еремей, остановившись, долго смотрел ему вслед, смотрел и удивлялся, соображал, все ли в порядке у бывшего сапожника с головой? Невдомек было Еремею, что Удалов заметил его, но повел себя странно лишь потому, что готовился к очередному походу к Ергаш-Бею и проверял, нет ли за ним слежки. Не хотел подставлять друга, хорошо зная, что отец Иона – человек недоверчивый, контролирует, испытывает на надежность всех, кто попадает в поле его зрения.

Африкан Бембеев и Еремей жили в казарме вместе с большинством оренбуржских казаков. Единственное, что они позволили себе – на правах Георгиевских кавалеров – отделили угол двумя одеялами, сколотили в отгородке небольшой столик и поставили на него керосинку. В общем, соорудили отдельную, очень крохотную жилую комнатенку, заглянуть в которую снаружи не было возможности – и хозяева этим обстоятельством оставались весьма довольны.

Жили голодно – продуктов не хватало, идти на рынок было не с чем, в карманах свистел ветер. Хорошо, навострились ловить на волосяные петли кекликов – крикливых горных куропаток. Если бы не куропатки, было бы Еремею с Бембеевым совсем худо; многие казаки здорово отощали, ходили, держась за стенки домов, чтобы случайно не свалил порыв ветра. Вечерами, сидя на топчанах, пили жидкий чай, зажимая алюминиевые кружки охолодавшими костлявыми пальцами, вспоминали Оренбург и прятали друг от друга влажные глаза: понимали – жизнь их может сложиться так, что родных мест они никогда больше не увидят.

В окно можно было разглядеть толстую неровную стену крепости, над которой чертили линии стремительные ласточки, да светились призрачно вечные горные хребты. По срезу стены иногда проходил китайский часовой с новенькой винтовкой – первоклассным маузером, партию этих винтовок Китай закупил еще до Великой войны в Германии. Иногда часовой останавливался, заглядывал в окна помещений, которые снимали дутовские офицеры, если видел что-то интересное, то садился на корточки и любовался тем, что видел, будто зритель в театре.

Одного такого любителя заглядывать в чужие окошки кто-то сбил со стены камнем, часовой шмякнулся наземь и минут пятнадцать пролежал без памяти. К Дутову немедленно примчался комендант крепости, заверещал, заявил что это международный скандал, но Дутов холодно обрезал визитера:

– Полноте, полковник. Ваш часовой вступил в спор с таким же простым бачкой [68] , как и он сам, в результате получил камнем по голове. И вы никогда не докажете, что камень этот побывал в руках у русского казака.

Свидетелей меткого броска камнем не оказалось, скандал «сдулся», а китайца из армии демобилизовали, и он отправился в родную деревню рассказывать землякам о том, как получил боевую травму в схватке с лютым врагом.

Ночи в крепости были тревожными – китайцы окружали казарму двумя плотными кольцами солдат, в последние время даже начали выставлять пулемет.

– Чего боятся – непонятно, – задумчиво теребил верхнюю губу Еремей, – может, считают, что мы свергнем их мандарина или ананаса и посадим своего? Нужны нам их дела как курице уздечка.

Однажды Еремей прснулся от странного ощущения, будто на него кто-то смотрит, – так пристально, как смерть смотрит на человека, которого избрала себе в попутчики. Он ознобно передернул плечами, вжался головой в сплющенную подушку, набитую соломой, и открыл глаза.

Сосед его, Африкан Бембеев, сидел на топчане и задумчиво посасывал зажатый в кулаке окурок, ноги его, обтянутые старыми кальсонами, белели в темноте. Еремеев рывком поднялся, сел, поинтересовался хриплым, словно бы дырявым со сна голосом:

– Ты чего, Африкан?

– Не спится, – пожаловался тот. – Сидит внутри что-то, здорово мешает. То ли боль, то ли тоска, то ли еще что-то – не понять.

Еремеев вздохнул. Спросил:

– Что, домой тянет?

– Тянет, – не стал скрывать калмык.

– И меня тянет. Обрыдла война, скитания. Везде мы чужие, даже в родной России, – Еремей вновь вздохнул.

Калмык перешел на шепот:

– Может, плюнуть на все и махнуть отсюда ко всем чертям? А?

Еремеев поежился:

– Одним неудобно. Вот ежели бы вместе со всеми – тогда другое дело. А одним… – Еремеев отрицательно покачал головой, – одним – нет. Народ не поймет.

Калмык сунул ноги под одеяло.

– Ну нет, так нет. Как скажешь, Еремей, – голос у него был тихим, каким-то севшим, словно в нем что-то разрядилось.

Еремей с неожиданной горечью ощутил, что между ним и Африканом именно в эту минуту пробежала трещина – будто змеюшка какая проползла. Утром, при свете дня, он глянул Бембееву в глаза – тот взгляда не отвел, посмотрел в упор ответно. Ничего во взоре Африкана не было – ни упрека, ни сожаления, ни мути какой. И Еремеев успокоился: насчет трещины он, похоже, ошибся…

Через две недели Бембеев исчез из казармы – постель его, несмятая, аккуратно заправленная, так несмятой и осталась до самого утра. Еремеев не спал всю ночь – ждал товарища.

– Ты, Еремей, не майся, – советовали с усмешкой казаки. – Твой Африкан китаяночку себе присмотрел – вдову восемнадцати годов, ночует у нее.

Еремей вместо ответа отрицательно качал головой, а когда друг не явился в казарму и утром, он отер пальцами красные глаза, сбил с них слезы:

– Вот и все. Никогда мы больше не увидим Африкана Бембеева.

Дутов в эти дни плодотворно занимался литературным творчеством – это было единственное, что приносило ему удовлетворение, на полном бледном лице генерала появлялась далекая улыбка, иногда он отставлял в сторону страницу с текстом и, медленно шевеля губами, читал.

Он писал обращения к красноармейцам и к большевикам, призывая их «вспомнить Бога, своих детей и великую мать Россию и бросить свой большевизм и иностранщину», обращался к мусульманам, православным, казахам, а также к крестьянам, которым всегда, во все войны доставалось больше всех…

Особенно долго и вдохновенно он работал над статьей «К чему стремится атаман Дутов?». «Свобода, равенство и братство – в лучшем понимании этих слов – вот к чему стремится атаман Дутов» – очень похожее в ту пору часто произносил великий пролетарский вождь Ленин. Этот заклятый враг Дутова с удовольствием подписался бы под таким утверждением.

Будущее выглядело мутным, ни одного ясного ориентира. Все «цидули», которые он так самозабвенно строчил, кроме него, не нужны больше, кажется, никому, даже жена просто любила видеть его работающим и просветленным – Дутов это понимал, но старался о таких поверхностных сторонах творческой жизни не думать.

Он готовил сразу несколько восстаний на территории, «временно занятой Советами», бомбил письмами верных людей в Джаркенте и Пишпеке, в Талгаре и Верном, очень хотел как можно быстрее выбраться на волю из этого готового умертвить всякого свободного человека места как можно дальше. Опостылело ему здесь все до слез, до крика…

Надежный курьер привез ему письмо от Чанышева, оно обрадовало атамана: Чанышев сообщал, что есть возможность произвести заготовку хлеба и фуража. Всякий запас будет очень кстати, когда атаман выступит против большевиков, – тогда каждый фунт хлеба попадет на особый учет, будет работать на победу. Дутов положил перед собой несколько листов бумаги – превосходное сахарное «верже» [69] , тонко пахнущее духами Ольги Викторовны – и собственноручно написал ответ Чанышеву о своих достижениях:

– «Все находящиеся в Китае мною объединены. Имею связь с Врангелем…» – Дутов повторил вслух: – Да, имею связь с Врангелем…

«Началось восстание в Зайсане, наши дела идут отлично. Ожидаю на днях получение денег. Связь держите с Чимкентом, там есть полковник Янчис, он предупрежден… Продовольствие нужно: на первое время хлеб по расчету на тысячу человек, на три дня должен быть заготовлен в Боргузах или Джаркенте, и нужен клевер и овес. Мясо – тоже. Такой же запас в Чилике, на четыре тысячи человек, и фураж. Надо до двухсот лошадей. Даю слово никого не трогать и ничего не брать силой. Передайте мой поклон Вашим друзьям – они мои. Посылаю своего человека под Вашу защиту и этот ответ. Сообщите точное число войск на границе, как дела под Ташкентом и есть ли связь с Ергаш-Беем?»

Письмом своим Дутов остался доволен – никаких рассусоливаний, мерлихрюндий, все по-деловому, без длинных фраз – чего не любил Дутов, и одновременно довольно тепло, по-дружески. Он запечатал письмо в конверт, придавил сверху каменным пресс-папье и выкрикнул зычно, будто поднимая в атаку пеший дивизион, как когда-то:

– Оля!

Жена неслышно появилась из глубины квартиры. Дутов, раскинув руки, привлек ее к себе, нежно поцеловал в щеку:

– Оля, подавай команду прислуге – пора обедать!

Отец Иона, когда ему сообщили о бегстве калмыка, стиснул свои желтоватые, некрупные, сточенные временем и болезнями зубы, покачал головой удрученно:

– Сам побег – явление рядовое, на жизнь воинов не повлияет, но пример этот – нехороший. С этим надо бороться. И вообще с побегами надо кончать, выкорчевывать их будем всякими способами: и мытьем, и катаньем. Крынки будем снимать с плетней, а на их место, на колы, – насаживать головы для просушки.

Отец Иона помял пальцами темя, выдернул из уха длинный вьющийся волосок, глянул на него – седой, – и поморщившись, звякнул в колокольчик. На зов явился плоский маленький казачонок с седыми висками, в новенькой фуражке и неожиданно умными, очень цепкими глазами.

– Ты вот что, – сказал ему отец Иона, – займись-ка одним делом. Из казармы ночью сбежал калмык…

– Не ночью, – не боясь грозного отца, поправил седеющий казачонок, подбил пальцем нарядную фуражку, приподнимая ее, – а без двадцати минут семь вечера.

– Это не имеет значения, – отец Иона махнул вялой рукой, – значение имеет другое: калмык не должен дойти до дома, понял?

Седеющий казачонок наклонил голову:

– Чего ж тут не понять?

– И весть об этом необходимо донести до казаков. Понял?

– И это понял, отец мой разлюбезный. Все будет исполнено в наилучшем виде.

Жизнь в Суйдуне шла своим чередом.

Бембеев благополучно перешел границу и двинулся на север, к озеру Зайсан. Коню корма было больше, чем достаточно – степь огромная, о еде для себя калмык не беспокоился: за лето в степи и зайцы расплодились в количестве неимоверном, и птицы было полно, и козы бегали табунами. Патроны у Бембеева имелись, карабин тоже. Главное – не попадаться никому на глаза. А это посложнее, чем добыть на обед зайца и соорудить из него жаркое.

Спасало острое, как у беркута зрение, и такой же слух. Иногда конные разъезды возникали едва ли не из-под земли, но Бембееву везло – он замечал их до того, как те успевали материализоваться, и укладывал коня в высокую траву, либо скрывался в лощине.

Зайсан встретил его тишиной и прохладой. Солнце, золотясь ярко, с удовольствием купалось в глубокой спокойной воде, ныряло вниз, ко дну, высвечивало зелень, островками растущую среди ила, и устремлялось наверх. Здоровенные судаки высовывали головы из воды, клацали челюстями, норовя ухватить лучик.

Бембеев выпрыгнул из седла и припал к воде. Он пил и не мог напиться. Теплая вода Зайсана имела сладковатый привкус, отдавала тиной, травой, еще чем-то очень знакомым, но чем именно, Бембеев не мог вспомнить: запах этот крутился в памяти. Наконец Бембеев оторвался от воды, восхищенно потряс головой:

– Хор-рошо!

Он плеснул себе пару пригоршен на темя и вновь восхищенно воскликнул:

– Ох, хор-рошо!

Бембеев вытащил из конских зубов железные удила, стянул уздечку через голову коня и шлепнул ладонью по купу:

– Попей-ка водицы! Вку-усная!

Конь согласно мотнул головой и, распугав судаков, вошел в воду. Жадно всхрапнул, припадая к ней мордой.

Берег был пуст, и, хотя в полукилометре виднелась кривоватая глиняная мазанка, неумело слепленная рыбаками, ничто не свидетельствовало о том, что в ней кто-то обитает. И вообще, судя по пустынности, здесь вряд ли кто был в последние месяцы. Да и судаки потому так осмелели и разожрались.

Оставив поклажу на берегу, Бембеев подхватил карабин, сунул в карман галифе пару обойм и пошел обследовать мазанку. Коня выгонять из озера не стал, жалко стало: досталось коню в последнее время не меньше, чем хозяину; пусть отдыхает. По дороге Африкан спугнул толстую, похожую на обрубок серую змею, гревшуюся на солнце. Присутствие осторожной змеи на берегу лишний раз указывало на то, что здесь давно не было людей.

В мазанке пустой, убогой, крохотное слепое оконце было затянуто старым бычьим пузырем, в углу сложена печушка, от которой пахло закисшей золой, горелой сажей, еще чем-то лежалым. Дрова рыбаки, похоже, привозили с собой или вылавливали плавник – в округе их не имелось. Еще Бембеев обнаружил в избушке старую, набитую сопревшей соломой наволочку, обрадовался ей, солому вытряхнул в печушку, а наволочку взял с собой – постирать. Наволочка – примета дома, теплой постели, покоя…

Поскольку мазанка эта – рыбацкая, то, наверняка, где-нибудь должна быть спрятана и сеть хотя бы часть ее, рваная… В избушке кусок сети действительно нашелся, спрятанный в самом сухом месте – за печкой. Калмык поцецекал озадаченно языком – дыры в выбракованной сетке были очень большие – придется чинить. Бембеев почувствовал себя усталым, но собой остался доволен – все, что ни замышлял, – все ему удавалось.

Он, выглянув из мазанки, сунул в рот указательный палец, громко свистнул. Никто в дутовской армии не умел свистеть, как он, – ловко, одним пальцем, прижав его к языку, по-шамански хитро и лихо, лишь один Бембеев; нескольких человек он пробовал обучить этому лихому свисту – не получилось.

Конь, услышав команду хозяина, со звонким ржанием вынесся на берег, отряхнулся и с места пошел галопом. Только земля гулко задрожала под его копытами. Бембеев ухватил коня за храп, сунул в зубы сухарь – конь любил сухари, будто пьяница – шкалик. Конь с удовольствием сжевал каменной твердости сухарь, поддел хозяина мордой под локоть – давай; мол, еще…

Распустить сетку оказалось делом непростым – калмык кряхтел, напрягался, сдувал с кончика носа пот, но разгадать запутанные намертво узлы неведомого вязальщика не смог. Завидев человека около мазанки, начали слетаться чайки, шумно плюхались в воду, кричали, спрашивали у Африкана, когда же он забросит снасть в озеро? Африкан улыбался, сопел, впивался зубами в слипшиеся узлы и не отвечал птицам.

Связь между Чанышевым и Дутовым работала бесперебойно, будто хорошо смазанный механизм: курьеры регулярно ходили в Суйдун, возвращались обратно.

Темной ночью, в начале октября, Чанышев ждал связиста в предгорьях, у двух дряхлых каменных зубов, распадающихся прямо на глазах. Связник опаздывал, и Чанышев нервничал – не случилось ли чего? Время ведь такое, что люди исчезают сотнями, и никому даже в голову не приходит искать. Хоть войне и пришел «кердык», как насмешливо выражался Давыдов, а она продолжается – невидимая, неслышимая, но очень злая, и крови на ней льется не меньше, чем на войне масштабной.

Наконец вдали послышался мягкий топот, сдобренный тряпичными куклами, специально намотанными на копыта. Чанышев прислушался – показалось, что топот был сдвоенным. Может, за связником скачет еще кто-то, выслеживает его?… Чанышев расстегнул деревянную кобуру, откинул верхнюю захлопывающуюся крышку, ощупал пальцами рукоять маузера… Вновь прислушался к темноте. Точно, топот копыт был двойным – вместо одного связника приближались двое. Чанышев всунул руку в карман куртки, проверил, есть ли патроны? Обычно он обязательно кидал десятка два россыпью на дно кармана – на всякий случай. Если стрельба оказывалась затяжной, то «рыжики» всегда бывали кстати – так патроны к револьверу звал «рыжиками», либо «грибочками» тот же Давыдов. Остроумный человек.

Метрах в ста от Чанышева всадники остановились. Тот, который скакал впереди, зажег спичку, трижды прикрыл ее ладонью и потушил. Это был условный знак, который мог подать только связной. Чанышев облегченно вздохнул и застегнул кобуру.

Всадники подъехали к каменным зубцам, спешились. С недалеких вершин потянуло холодом. Чанышев поежился, подержал руки некоторое время в карманах куртки, согревая, и, выйдя из-за громоздкого камня, проговорил негромко:

– С благополучным прибытием!

Связной первым подошел к нему, протянул руку:

– От Александра Ильича Дутова – личный посланец, – сказал он, кивнув в сторону человека позади. – Велено устроить на работу, помочь во всем и так далее…

– Устроим, – бодро произнес Чанышев, – поможем… Доволен будет.

– У меня к вам письмо, – тихим, едва различимым голосом сообщил посланец, добавил, наклонившись к Чанышеву: – от Александра Ильича лично.

– Генерал любит лично писать письма, я знаю… Имеет литературный дар, – Чанышев рывком протянул руку: – Давайте сюда письмо!

Фамилия у дутовского посланца была простая, очень русская – Еремеев. И звали его просто – Еремеем.

К починенной, в четырех или пяти местах сетке нужен был кол, но найти на безлесом Зайсане деревяшку – дело почти безнадежное. Поэтому Бембеев, пометавшись по берегу, решил выбрать камыш потолще и обойтись им, иначе он вряд ли что поймает – все судаки с сазанами будут над ним смеяться. Сняв сапоги, развесив на кустах чернобыльника портянки, стянув брюки и также накинув их на упругий куст – пусть одежда подсохнет, – он в кальсонах залез в воду. Вода была теплой, ног касались своими гладкими телами рыбешки, щекотали кожу.

Выбрав несколько толстых, с узловатыми стволами стеблей камыша, Бембеев выдернул их и выволок на берег. Там один заострил, обрезал верх. Работой своей остался доволен, привычно цецекнул языком. Камышовые колья он вогнал в ил заостренным концом, подналег на них, укрепляя, примотал край сетки к одному, потом другому колу, проверил на прочность – не оборвется ли – с воодушевлением поплевал на руки – можно было делать первый заход.

Дно озера круто опускалось, под ноги попадались скользкие водоросли, какие-то ракушки, еще что-то. Африкан зашел в воду по шею и, сипя от напряжения, делая широкую дугу, поволок к берегу кол с привязанным концом сети. Пока тащил, упираясь в дно босыми пятками, почувствовал один сильный удар, за ним второй. Сердце у него радостно екнуло. Следом раздался еще один удар, чуть не выбивший у него из пальцев камышовый кол с сеткой, в голове мелькнула мысль, что это не рыба попала, а целый поросенок – слишком уж велико было сопротивление.

– Ого-го-го! – закричал калмык восторженно.

Возбужденные чайки поддержали его согласными воплями, взмыли в воздух, сыпя в озеро водяной сор, будто шрапнель. Африкан, чувствуя, что невидимая рыбина буквально выламывает у него из рук кол, засипел сильнее, поспешил к берегу. Мелькнула испуганная мысль «Уйдет ведь!» Рыба была не только сильная, но и хитрая, не боялась шевелящихся в воде белых ног. «Не сожрала бы!» – возникло в мозгу опасливое, и Африкан еще проворнее заработал ногами по дну.

Чем ближе была влажная темная кромка песка, тем сильнее становилось сопротивление добычи, тем буйнее вели себя «поросята», угодившие в сеть. Африкан не сдержался, радостно захохотал – он наварит не только ухи, но и навялит рыбы.

– Ого-го-го! – вновь закричал он, отпугивая от себя наглых остроклювых чаек.

Калмык благополучно выволок добычу на берег – хватило и ума, и сноровки, и фарта. Добыча оказалась все-таки не так велика, как казалось в воде: буйный сазан килограммов на шесть, который никак не мог смириться с тем, что спросонья угодил в неприятность, вполне приличный судачишко с мутным пьяным взглядом и штук шесть хулиганистого вида окуньков… Главное было – не упустить сазана, Африкан извлек из-под ноги здоровенную ракушку, саданул ею сазана по голове, целя в глаз.

– Не дергайся, – исступленно выкрикнул он, – не брызгайся бульоном, раз сидишь в супе.

Сазан покорно стих.

– Так-то, паря, – одобрил поведение сазана калмык.

У него с собой было несколько картофелин, тряпица с разными ароматными китайскими корешками, пяток луковиц и даже лаврушка – все то, без чего уха не бывает ухой. Он, правда, привык к ухе по-степному, а в нее обязательно добавляют несколько помидорин, – да еще три-четыре наперстка смирновской водки – но ни того, ни другого, увы не было… Африкан наполнил котелок водой, под днище сунул полдесятка изрезанных ножом камышовых кочерыжек, затем хряснул куском немецкой стальной подковы по кремнию, высек целый сноп ярких брызг, дружно нырнувших в кусок ваты. Вата немедленно поглотила горящие брызги, через несколько мгновений над ней поднялся вонючий сизый дымок. Прошло еще немного времени, и в котелке забулькала вода. Звук этот – уютный, – напомнил Африкану о доме и заставил повлажнеть глаза.

Над Зайсаном плыли невесомые прозрачные облака, чайки, сожрав все рыбьи внутренности, выброшенные Африканом на песок, проглотив чешую и слизь, теперь сонно качались на воде, напротив костра и также ожидали ухи.

Отвел Африкан Бембеев душу сполна. Отяжелел так, что даже не осталось сил, чтобы подняться – отполз в сторону, в камышовую тень, и там задремал.

Сквозь дрему Африкан услышал, как тихо заржал его конь, пасшийся в сотне метров от мазанки. В другой раз, особенно если бы дело происходило на фронте, Африкан обязательно бы обратил на это внимание, а сейчас лишь сыто шевельнулся, подумал, что конь увидел лягушку, вылезшую из воды. Он не знал, что ждет его впереди, и не хотел забивать себе голову озабоченными мыслями – рано еще.

Через несколько минут Африкан уже видел себя в степи, посреди волнующегося серебряного пространства, – отец установил юрту на мягком ковыльном пятаке. Африкан зачарованно смотрел на переливающиеся под ветром макушки ковыля, на крупный красный диск солнца, повисший низко над землей, и радовался жизни. Из юрты вышел отец, встал у сына за спиной, тряхнул роскошной волчьей шкурой, которую держал в руке.

– Посмотри сюда, – сказал он.

Шкура была хороша, выделана тщательно – мягкая, можно легко свернуть в рулон, волос блестящий, живой, от встряхивания по шерсти побежал волнистый свет.

– Я хочу сшить из нее тебе шапку.

– Спасибо, ата. Но из этой шкуры две шапки может получиться.

– Пусть будет одна, но очень хорошая.

Неожиданно крупное красное солнце заслонила чья-то тень. Бембеев, не просыпаясь, поднял голову, ничего не увидел, застонал с досадою и в следующее мгновение открыл глаза. Над ним стояли три человека с жестко сцепленными челюстями и холодными насмешливыми глазами. Бембеев поспешно подтянул к себе босые ноги.

– Отдыхаешь? – спросил один из незнакомцев, пожилой, с плохо выбритым седым подбородком, морщины густо обметали уголки его глаз.

Бембеев попробовал подняться, но один из незнакомцев с силой врезал ему ногой по груди – приложился всей ступней. Калмык ударился о землю спиной, застонал. Невольно подумал о том, что отец приснился ему недаром…

– Тебе вопрос задают, чего не отвечаешь? – поинтересовался человек с сабельным шрамом. – А?

– Отдыхаю, – сипло, давясь слипшимся в груди воздухом, ответил Бембеев.

– Мы приехали, чтобы отдых твой сделать вечным, – с пафосом произнес третий, скуластый красноносый казак, густо заросший рыжим диким волосом.

– Кто вы? – спросил Бембеев. – Что я вам сделал?

– Нам-то ты не сделал ничего, – сказал пожилой, кладя руку на новенькую кожаную кобуру, притороченную к ремню, – но лучше бы ты нам что-нибудь сделал, чем отцу Ионе.

– Это почему же? – прохрипел калмык.

Ему сейчас важно было выиграть время, увлечь этих людей каким-нибудь разговором, либо посулами – неважно чем, лишь бы они не открыли стрельбу раньше времени.

– Он еще спрашивает, – хмыкнул красноносый казак, сунул руки в накладные карманы английского френча, осуждающе качнул головой.

– От нас можно откупиться, – доверительно произнес старший, – от отца Ионы – никогда.

– Вы пришли меня убить? – просипел Африкан.

Непрошеные гости дружно захохотали.

– Нет, пришли накормить тебя мармеладом, – отхохотавшись, сообщил старший. – Вот скажи, голуба, – старший передвинул кобуру набок, присел перед калмыком на корточки и доверительно глянул ему в лицо, – с какой стати ты решил отправиться к красным? У тебя что, поручение какое-нибудь к ним имеется? Или что-то еще?

– Ничего у меня нет, – просипел Африкан, – и вообще я не понимаю, о чем идет речь.

– Не понимаешь? – старший ехидно ухмыльнулся.

– Не понимаю.

Сабельный шрам на лице молодого тем временем потемнел, налился краской, Африкан поспешно отодвинулся, изобразил испуг, парень со шрамом это заметил, брезгливо раздвинул губы, будто перед плевком. Калмык смерил глазами расстояние до красноносого казака, который откололся от остальных и заглядывал теперь в котелок, где находилась недоеденная уха, по-собачьи шумно нюхая и восхищенно поцокая языком:

– Однако тут и хлебово вкусное есть!

До красноносого было далеко, не достать, но именно он представлял сейчас для Африкана наибольшую опасность.

– Значит, не хочешь сказать, с каким поручением ты идешь к красным? – старший стер со лба мелкие бисеринки пота, глянул на ладонь.

– Нет у меня никакого поручения, – Африкан энергично помотал головой, – и никаких красных я не знаю. Я домой иду, домой… Понимаете?

Молодец, украшенный шрамом, сожалеюще вздохнул – ну чего стоило человеку признаться? – убили бы тогда без всяких мучений, а сейчас ему придется страдать, харкать кровью… Он занес ногу для удара и с кряканьем саданул ею Африкана. Но нога цели не достигла, повисла в воздухе – молодому вояке даже показалось, что она остановилась сама по себе. В следующее мгновение он полетел на своего старшего напарника, тот неверяще взвизгнул и, задрав конечности, впечатался спиной в песок. Африкан перескочил через него и кулаком вогнал голову молодца, украшенного шрамом, в глубину куста.

Красноносый казак, приспособившийся уже было к котелку, онемел, держа «варево» в руках. Он словно не верил тому, что видел, нижняя челюсть у него отвалилась, стал виден нездоровый язык.

Калмык действовал стремительно, как когда-то на борцовском ковре. Все забытые приемы мигом вспомнились; стиснув челюсти, он нанес молодцу второй удар, услышал, как под кулаком у того треснули зубы, изо всей силы рванул пистолет, призывно торчавший у молодца из кобуры, ловко, будто фокусник, подкинул его в руке и выстрелил в старшего. Старший запоздало дернулся, закричал – пуля попала ему в живот. Африкан, обрезая этот крик, снова выстрелил, всадил вторую пулю этому человеку в голову. Пуля насквозь пробила череп, будто пустую деревяшку.

Затем калмык перевел пистолет на казака, державшего в руках котелок с ухой. Тот стоял на месте, будто завороженный колдуном. Африкан повел стволом пистолета дальше и выстрелил в куст, примятый головой молодого налетчика со шрамом.

Над кустом взвихрилось мокрое красное облако. Африкан выстрелил в куст снова – для верности – пуля тяжело встряхнула тело налетчика, ноги в щегольских новеньких сапогах дернулись, гулко хлобыстнулись каблуками друг о дружку.

Красноносый продолжал держать котелок в руках – он остолбенел, мышцы у него сделались деревянными, – казак не сводил с Африкана огромных, вывалившихся из орбит глаз и, похоже, не видел его.

– Поставь котелок на место, – приказал красноносому Африкан.

Казак очнулся, закряхтел, будто держал бревно, со скрипом сложился и поставил котелок на песок.

– Молодец, – похвалил его Африкан, – а теперь три шага от котелка назад – арш!

Красноносый послушно исполнил.

– Кругом! – подал новую команду Африкан. – Ша-агом арш!

Казак вскинул голову – перед ним была вода. Куда идти-то? В озеро?

Африкан поднял ствол пистолета.

– Я же сказал: арш! Не выполнишь команду – застрелю! – в голосе калмыка зазвенели угрожающие железные нотки. – Пошел!

Красноносый всхлипнул вновь, оглянулся моляще – прозрачная мирная гладь озера его пугала, он сделал несколько нерешительных шагов к воде и остановился. Застояться красноносому Африкан не дал, подогнал резким, как удар хлыста, вскриком.

– Пошел!

Красноносый дернулся, будто его пинком опечатали ниже спины, сделал еще несколько шагов и снова остановился.

– И-и-и! – взвыл жалобно вояка.

Африкан, почти не глядя, ткнул перед собой пистолетом, нажал на спусковой крючок. Громыхнул выстрел.

– Пошел в воду! – крикнул он. – Плыви!

– Куда плыть-то? – голос у красноносого был слезным, дрожащим.

– На ту сторону Зайсана!

До противоположной стороны Зайсана было, наверное, не менее сотни километров. Красноносый хотел стащить с себя сапоги, но Африкан не дал ему сделать и этого, опять гулко саданул из пистолета.

– И-и-и-и! – красноносый взвыл снова, аккуратно разгреб носками сапог перед собою воду – будто бы раздвинул озеро – вошел в воду по колено, остановился.

– Что-то ты, паря, совсем ленивым стал, – насмешливо проговорил Африкан, ловко, будто фокусник в цирке, подкинул пистолет, поймал его, нажал на спусковую собачку.

Стрелял Африкан метко – пуля пробила воду у самых ног красноносого, загоняя его дальше в озеро. Войдя в воду по грудь, красноносый снова остановился и провыл, давясь воздухом, слезами:

– И-и-и-и! Я плохо плаваю.

– В воду марш!

Красноносый вошел в воду по шею, приподнялся на цыпочки и, взбивая крупные брызги, бухнул сапогами один раз, другой, третий и умолк.

– Вперед! – Африкан махнул пистолетом.

Наступила пора, когда Дутов стал колебаться, не зная, как быть – то ли верить Касымхану Чанышеву, и верить до конца, либо не верить вообще. Отец Иона, понаблюдав за Чанышевым, пустив по его следу нескольких довольно толковых топтунов, задумчиво чесал пальцами жидкую бороду, слушая их доклад, но сам ничего не говорил, лишь усиленно ворочал мозгами, – и все про себя, молчком, молчком…

– Ты чего, святой отец? – спрашивал у него Дутов, но отец Иона, ничего не говорил. – Чуешь чего-нибудь? – настойчиво подступал к нему Дутов. – Может, факты какие-нибудь у тебя есть?

– Пока нет, – подавлял в себе вздох отец Иона.

– Тебя не поймешь, – сердито произносил Дутов, – то ты балаболишь безумолку, будто баба, успешно продавшая на базаре мешок картошки, то молчишь, словно к языку у тебя прилип кусок смолы. Скажи что-нибудь определенное!

– В том-то и дело, отец родной, что ничего определенного сказать не могу. Пока не разберусь…

– Ты разберись, разберись… Мне это важно знать. Чем быстрее – тем лучше.

Очень хотелось отцу Ионе в такой ситуации отличиться, прихватить на чем-нибудь Чанышева, уже несколько раз пробовал он это сделать, но все попытки оказались пустыми, и на Касымхана поп пока ничего не добыл, никакого компромата.

При встречах с Касымханом он был ласков, голос его делался тихим, воркующим, глаза прощупывали фигуру гостя, старались зацепиться за какую-нибудь костяшку, проникнуть внутрь, но ничего у отца Ионы из этого не получалось.

– Никак не могу понять, кто вы есть на самом деле, – как-то сказал Дутов Чанышеву.

В ответ тот тихо, едва приметно улыбнулся:

– Кто я есть на самом деле, вы, Александр Ильич, знаете не хуже меня.

– Это не ответ, господин Чанышев, – неудовлетворенно покачал головой Дутов.

– Почему, Александр Ильич?

– Говоря вашим языком, потому, что вы также знаете лучше меня.

Вскоре после этого разговора Чанышев уехал в Джаркент. Прошло немного времени, и Еремеев, работавший теперь коневодом в милиции, – лучшего места для него даже придумать было нельзя, оно очень устраивало постаревшего Еремея, – передал Касымхану письмо. Чанышев вопросительно глянул на коневода.

– От атамана, – коротко пояснил тот.

«К.Ч. Ваш обратный приезд в Джаркент меня удивил, и я не скрою, что принужден сомневаться и быть осторожным с Вами, поэтому впредь до доказательства Вами преданности нам, я не сообщу многого. Сообщу лишь последние сведения, полученные три дня тому назад».

Колючий тон письма Дутова нехорошо удивил Чанышева, он резко обернулся – если бы засек чей-то взгляд, постарался бы немедленно разобраться с этим человеком. Но на него никто не смотрел.

«Ваши большевики озверели потому, что им будет конец, – писал дальше атаман. Тон письма был нервным. – У меня был один мусульманин с Кубани и передал письмо Врангеля. Содержание его не скажу. Деньги от Врангеля я получил. Врангель взял Екатеринодар, Владикавказ, Новочеркасск и Астрахань. Все казачьи войска с ним. Мы теперь имеем тесную связь, и надо сейчас не играть на две лавочки, а идти прямо».

Чанышев невольно усмехнулся: насчет того, что не годится играть на две «лавочки», атаман бесконечно прав… Только у атамана своя правота, а у Чанышева – своя. И словами ее можно выразить совершенно одинаковыми, повторяющими друг друга, а вот результат будет разный.

«Я требую службы Родине, – писал далее атаман, – иначе я приду, и будет плохо. А если кто из русских в Джаркенте пострадает – ответите Вы, и очень скоро».

Чанышев не сдержался, усмехнулся вновь – что-то уж больно грозно заговорил атаман. На самом же деле руки у атамана даже короче, чем он думает, и вряд ли ему когда-нибудь удастся поднять восстание, как это делал он еще совсем недавно, вряд ли сможет поджигать дома и убивать людей. Все это у атамана в прошлом. Одно настораживало – слишком уж отчетливо, даже назойливо звучали нотки недоверия в письме. А ведь оттого, будет ли верить атаман Чанышеву, зависит, станут ли впредь гибнуть земляки Касымхана или нет.

В кабинет к Чанышеву заглянул заместитель – рыжий бородатый казак из Конной армии Буденного, человек силы необыкновенной, рубака, весельчак, любитель абрикосового самогона. Как заместитель, буденовец был слабоват, а вот как рубака и тамада на застольях – очень хорош.

– Останешься за меня, – сказал ему Чанышев. – Я – к Давыдову.

– Что, обстановка осложнилась? – хриплым от вчерашней попойки голосом спросил рубака.

– Осложнилась, – коротко ответил Чанышев.

Давыдов находился на месте, он словно ждал Чанышева, стол перед начальником регистрационного пункта был чист – ни единой бумажки, ни одной соринки. Давыдов показал рукой на кресло:

– Садись, гостем будешь!

Чанышев сел, стукнул пальцами по столу.

– Я так понял, от нашего подопечного пришло письмо? – проявив проницательность, спросил Давыдов.

– Совершенно верно, час назад передали. Засомневался он во мне, вот что, товарищ Давыдов.

– Считай, что во мне он тоже засомневался, – Давыдов обреченно махнул рукой, жест был красноречив: пропащие, дескать, они с Чанышевым люди – но в следующее мгновение не выдержал, засмеялся: – Тебя это очень огорчает?

– Очень, – признался Чанышев. – От этого же зависит успех операции.

– Я считаю – ничего страшного в этом нету, – сказал Давыдов. – Других людей у атамана на нашей территории все равно нет. Поэтому, как бы там ни было, он должен будет довольствоваться тем, что у него имеется в наличии. Отсюда делай выводы, товарищ Чанышев. Мы с атаманом повязаны одной веревочкой. Старайся дальше входить к атаману в доверие. Если считаешь, что воду здорово мутит поп, мы этого попа уберем быстрехонько – комар носа не подточит. Дай-ка письмо!

Чанышев отдал письмо начальнику регистропункта. Тот быстро пробежался взглядом по бумаге. Задержался на последнем абзаце. Перечитал его.

– А вот пожалуйста, специальный пункт для укрепления твоих, товарищ Чанышев, дружеских отношений с Дуговым. Он сам предлагает, лично – подчеркиваю, лично, что выполнение этого пункта резко повысит твои акции… Смотри, – Давыдов провел пальцем по бумаге. – «Я требую сдачи в Чимпандзе пятидесяти винтовок с патронами – иначе сами учтите, что будет. Вы сделать это можете, и тогда поздравляю Вас с чином и должностью высокой, почетом и уважением». А! – Давыдов громко хлопнул рукой по столу. – Да мы дадим дутовцам не пятьдесят, а семьдесят пять винтовок, пусть владеют! И патронов дадим. Три ящика!

– А если они начнут стрелять по нашим мирным гражданам, тогда что?

– А вот этого мы им не дадим, – Давыдов язвительно, будто Змей Горыныч перед полетом на дальние огороды Бабы-яги, оставшиеся без присмотра, ухмыльнулся, – не получится! – Он побарабанил пальцами по столу.

Чанышев тоже побарабанил, – сам не заметил, как повторил Давыдова, затем оба, словно поймав друг друга на чем-то запретном, засмеялись – это вышло у них очень даже неплохо.

– Чаю хочешь? – спросил Давыдов.

– Нет.

– Тогда бывай, – Давыдов приподнялся с кресла и сунул Чанышеву крепкую, в дубовых наростах мозолей руку, – мне еще работать надо.

– Мне тоже.

Красноносый казак бухал, бухал сапогами и таким образом сумел отплыть от берега метров на пятьсот, потом силы у него кончились. Он прокричал что-то прощально и пошел на дно. Рыбам на корм.

Увидев, что зайсанская гладь сделалась чистой, никто не мутит воду, калмык небрежно помахал рукой:

– Прощевай! В следующий раз будешь знать, как на чужую уху зариться.

Он хотел было оставить трупы на берегу – через пару-тройку дней, от них ничего не останется, все подберет здешнее зверье, лисы, да камышовые коты, но потом решил, что лучше сдернуть тела в воду, пусть они, как и красноносый, покоятся в озере… Пускай у них будет общая судьба. И могила – общая.

Африкан хотел снова забраться под камыши и забыться на теплом песке хотя бы на пару часов, но песок был испачкан чужой, быстро почерневшей кровью, которую уже облепили жадные мухи, и Африкан прошел в мазанку.

Думал, что на озере он отдохнет, наловит рыбы на дорогу, но все испохабили непрошеные гости… Он невольно покосился и сторону Зайсана. Придется отсюда уходить. Хотя и не хочется. Однако есть силы, которые выше самого могучего человека. Есть обстоятельства, также человеком созданные, которые просто невозможно преодолеть. Есть судьба в конце концов, которую ни исправить, ни обмануть…

Африкан постоял немного в раздумии, поежился от неприятных мыслей, потом подхватил свои вещи, развернулся и вышел из мазанки, плотно прикрыв дверь и подперев ее снаружи толстым, одеревеневшим от времени камышовым обрубком. На берегу он оделся, свистнул своего коня, затем разыскал трех коней, которые никогда уже не понадобятся своим хозяевам, связал их общим поводом и двинулся на запад, в сторону солнца, начавшего краснеть – приближался вечер, а до темноты Африкану надо было определиться с ночлегом.

Еще одна забота не давала покоя Африкану – надо было обязательно понять, как его нашли эти трое? Случайно наткнулись или же двигались за ним по следу от самой крепости? В последнем случае домой, в Оренбург, нет смысла возвращаться, там его очень скоро возьмут тепленьким, и, как повезло сегодня, ему может не повезти. Вместо запада неплохо было бы двинуться в обратную сторону, осесть где-нибудь в Чите или в Благовещенске – незнакомых чужих городах… Воспользоваться чужими документами? Но кто гарантирует, что они не оказались бы фальшивкой или владельца их разыскивают не только в России…

Наконец Бембеев выпрямился в седле, застегнул воротник, сделавшись стройнее и собраннее, шевельнул вечерний воздух плеткой, и конь, разом забоявшись ее, запрядал ушами.

– Не бойся, не трону, – сказал ему Африкан, глянул на крупное красное солнце, уже коснувшееся нижним краем земли, стер с глаз влагу, образовавшуюся внезапно, и повернул коня в противоположную от солнца сторону. – Поехали туда, – произнес он тихо, – домой нам нельзя. Нас там не ждут. Или наоборот – ждут очень даже…

Фигура Африкана, сидевшего на лошади, еще долго была видна, освещенная темным красным солнцем, потом нырнула куда-то вниз, в лощину, в лощину погрузились и трое коней, которых калмык вел за собой в поводу – все, в общем, исчезло: ни Африкана не стало, ни лошадей. Лишь печальный многоголосый звон стелился над степью…

Назад: Часть вторая

Дальше: Послесловие