Глава девятая
1
«Гора» таила мертволежащие богатства. Примитивные бегуны, ручные лотки, допотопные бутары были пущены в ход. Но их было мало, они не в состоянии были справиться с нарастающими запасами руды и песков.
Об Улентуе впервые зашумели краевые газеты.
Улентуй стал объектом споров специалистов горной промышленности. Разговоры о случайной богатой жиле в шахтах переносились на вновь открытые шурфы. Люди науки спорили, а Улентуй шел вперед, в муках преодолевая препятствия, громко расплачиваясь валютой с прошлым. Показатели добычи в процентах заняли первые столбцы в сводках золотой промышленности республики.
На Улентуй теперь шли люди без вербовки, без опаски. Люди знали, что рабочие Улентуя снабжаются лучше, чем рабочие других приисков, о них заботятся, для них растут около опушки сопок желтые, с широкими окнами, удобные теплые дома, с отдельными квартирами, водопроводами и даже ванными комнатами.
Люди с пашен, пропахшие медовой полынью, люди, беспутно блуждающие около рудника, ища в неизведанных дебрях «счастья», сваливали с взмокших плечей поклажу, в очередь садились на бревна, на вялую траву.
Приходивших заносила в списки Катя. Она рассылала «новеньких» в баню, на медосмотр, на работу. По накатанным дорогам фыркали машины. Завхозы, материальные уполномоченные и дирекция привыкли к машинам, как кавалеристы к седлу.
Широкий фронт требовал людей, продовольствия, транспорта, орудий производства.
Агрегатов для монтажа американской фабрики не хватало. К тому же и тип фабрики еще не был утвержден трестом.
Гурьян негодовал, настаивал.
Северные белые ночи мертвили природу, гнали сон. От горячего воздуха спирало легкие. Над рудником тошнотворно ныло ненастное комарье.
Гурьян торопливо вошел в рабочую комнату Вандаловской и ударил по столу пыльной кепкой.
— Надо двигать американку! — громко сказал он. — Запасы нас задавят.
Татьяна Александровна непонимающими глазами посмотрела в его лоснящееся от загара лицо.
— Американская фабрика не может работать без предварительного оборудования всех главных частей рудника. Это вы хорошо знаете.
— Топливо, запасы руды, бремсберг у нас есть… Что же еще?
— Но это еще не все… Где у нас энергия, кузница, механические мастерские, лесопилка, наконец, водоснабжение?
— Так надо двигать!
— И так не спим…
…Гурьян приходил домой не раньше двух часов ночи.
Варвара скрипуче стонала, сгорала от разраставшейся ревности. Но боялась измученного вида мужа, как люди боятся притронуться к опасному взрывчатому снаряду. Она старалась больше, чем раньше, угодить ему, вызывала ласки, с замиранием сердца ждала беременности. И каждый день пугалась мысли, что неспособна больше на материнство. После ареста Антропова и Перебоева, стараясь придать задушевный тон голосу, посоветовала:
— Ты никому из них не верь… С рожи они все красные, а в середке — темная ночь.
Вандаловскую хвалили, Варвара поддакивала. Как умела, она пускала в оборот все средства женской самозащиты. И чтобы подняться в глазах мужа и окружающих, чтобы хоть чем-нибудь напоминать неотразимую соперницу, она начала наряжаться и вошла в комиссию по организации детской площадки.
Был общий день отдыха. Рудничная молодежь толпами валила к реке. Июньское солнце знойно встречало людей среди ископанной долины. В разных концах поселка, от виднеющихся вышек буровых станков, неслись песни под гармошки. За молодежью степенно тянулись пожилые.
Гурьян живо поднялся с постели, надел сандалии и проделал несколько приемов привычной гимнастики.
Сегодня он выспался, посвежел.
— Дай полотенце.
— Куда ты? — удивилась Варвара.
— Пойду купаться до чая…
— Вон чо! А я блины налаживаю.
До реки два километра. Забрав вправо мимо недостроенного здания обогатительной фабрики, Гурьян скрылся в мелких ракитниках. По сторонам тропины улыбались позлащенными головками жарки, а из буйного папоротника белыми крапинами мелькали кукушкины слезки. Директору вспомнилась далекая деревенская молодость и Ленка, для которой еще в прошлую весну собирал такие цветы. Гурьян наклонился и сквозь мельтешащую листву кустарников увидел белое платье. Узнал — это была Татьяна Александровна. Она несла свежий букет цветов. Мокрые волосы мелкими колечками рассыпались по загорелым, розовым плечам Татьяны Александровны. Гурьян заулыбался. Беглым взглядом он заметил, что Вандаловская похудела: на лице появилась усталость, ямочки углубились, а лоб пробороздили две дугообразные черточки. Но и это не старило ее.
— Вы?!
Она вздрогнула…
— Вот не ожидала… Купаться? Идите, вода — одна прелесть. Очень советую. А день-то какой! Я сделала даже одно важное открытие.
Гурьян скользил глазами по фигуре своей заместительницы.
— Какое же?
— А вот пойдемте…
Они вышли через кусты на опушку долины. Татьяна Александровна вытащила из кармана записную книжку и провела рукой горизонтальную линию.
— Смотрите, как нехорошо, как далеко от обогатительной фабрики будут шахты и открытые разработки, электростанция, водоснабжение, мастерские. Вы торопили меня, а глядите, сейчас здесь нельзя даже установить приличного транспорта.
Директор жевал белыми зубами корешок щавеля и улыбкой глаз отвечал ей.
— Значит, надо все перетащить?
— Мне кажется, да. Центр разработки меняется коренным образом. А здесь удобна была бы доставка сырья. Во-вторых, — сосредоточение всей энергетической базы.
Гурьян впервые осмелился взять ее руку.
— Не шалите, — мягко, но настойчиво отстранила она… — Мало еще говорят о нас.
— И пусть! — он не осмыслил этого «пусть». Вандаловская оглянулась на шорох в кустах. Мимо, пересекая угол рощицы, вышли на луг Катя и Костя. Ребята не замечали, казалось, ничего окружающего, ничего не хотели знать, кроме своей молодости, цветущей, как этот ясный день.
Милая пара.
Вандаловская простилась с директором глазами и, шумя платьем, пошла к поселку.
«Когда же? — подумал Гурьян. — Когда… скажу ей смело?»
2
От дробилки, от бегунной фабрики, от новых шурфов покато легли сверкающие ряды рельсов узкоколейки. Грузовые машины с прицепными красными вагончиками натужно поднимались к рудохранилищам, а от бегунки везли на отвалы выработанную руду. Машины заменяли коней. Машины, бремсберг, воздушная дорога и новые шурфы меняли лицо рудника. Рудохранилища не вмещали руд, запасы сваливались на открытых местах, обливались обильными дождями, порождали соблазны у прожженных бродят — искателей капризной «фортуны». Но не было еще главного, не было мощной обогатительной фабрики.
Стуков выпустил карандаш и устало ссутулился. Он готовился к докладу на предстоящем совещании секретарей райкомов.
— Очумел? — спросил Гурьян, пыхтя трубкой.
— Расписался смертельно… Ты по делу?
— Просто посоветоваться. — Он развернул чертеж. — Тут, видишь, нам приходится круто изживать гирлановщину.
— Говори понятнее.
Секретарь дорожил временем.
— Я и говорю… Посмотри, как разбросаны главные части рудника. — Он провел пальцем по дугообразной линии. — Вот эти петли нам мылят шею. — Гурьян пыхтел трубкой, рассказывая словами Вандаловской план перемещения центра силовых средств рудника.
— И что же ты надумал?
В глазах секретаря было изумление.
— Я думаю сдвинуть большим ударом…
— А работы в шахтах и шурфах?
— Придется приостановить.
— Значит, сдать темпы?
— Конечно… Но без американки нам все равно не выкарабкаться. Подумай, мы прибавили почти вдвое рабочих, а если не дадим им дела? К тому же без перетасовки фабрику строить нельзя. Тут надо и об иловом заводе сразу думать.
По сморщенному лбу Гурьян видел, что секретарь озабочен. Стуков поднялся и, широко расставляя ноги, зашагал по комнате.
— А трест как?
— Я написал ему, но ответа ждать долго. Здесь, видишь ли, в первую голову нужна ударная лава из партийцев и шахтеров, а остальных мы потянем за собой, как тогда на бремсберг.
— Я подумаю, Гурьян… Но, кажется, из этого ничего не выйдет…
Гурьян шел домой опечаленный.
Постановление партсобрания и приказ дирекции изумили улентуйцев. Горячий ветер трепал по заборам серые листы бумаги, на которых рукой Пинаева были выведены жаркие слова:
«Большим ударом, усилиями испытанной гвардии шахтеров и старателей, под руководством партии превратим Улентуй в образцовый социалистический прииск».
Костя и Кудряш бегали по забоям с пачками многотиражки.
Над Улентуем голоса гудков, с каланчи призывно звянькал дребезжащий колокол.
Алданец стоял, картинно подбоченясь, на площадке бремсберга. Он презрительно бросил в лицо Кости:
— Эй, интеллигенция из сельского сословия!
— Чего тебе? — забойщик взбычился, сжал кулаки.
— В сволочах ходите! Волыну разносите!
— Отстань, хамло!
— От хамла слышу!
…К серокирпичному бескрышему зданию обогатительной фабрики артель Морозова прокладывала рельсы. На крыше электростанции появились люди с кайлами, гвоздодерами и топорами. Шахты и новые шурфы опустели. Рудник умолк, будто пораженный внезапным ударом в самое сердце. Но взбудораженные мощным зовом тысячи людей единой волей ринулись на большой штурм, на исправление прошлых ошибок. По зыбкой лестнице Костя вскарабкался на крышу электростанции. Бутов размашисто рушил тяжелой кайлой слежавшиеся кирпичи. Отсюда были видны все окрестности рудника. Кучи людей рассыпались по долине. Передние вели от реки канаву. Темная борозда ответвлялась от прежней водопроводной магистрали и под прямым углом ползла к месту нового участка. А там, сверкая лопатами, молотками, переваливая с грузовиков каменный плитняк, мастера под руководством техников и инженеров закладывали фундаменты электростанции и обогатительной фабрики.
Бутов сбросил обе рубахи. С бугристой волосатой груди шахтера до ошкура шаровар стекали капли пота. Он был похож на древнего гладиатора.
К полдню беспорядочная толкотня прекратилась. В помощь машинам прибыл конный транспорт. Над обезглавленными зданиями фабрики и электростанции мутным облаком вздымалась каменная едкая копоть. Вокруг нового участка грудились материалы, люди, машины.
Костя махнул лопатой и через кулак прокричал Бутову:
— Держись, камешки, Нил Семенович!
Шахтер стряхнул с бороды пыль, оглянул обступивших его рабочих.
— И правильно! Настроили нам валютные спецы!
Алданец отбросил лихой чуб, хмыкнул:
— Те на лордов строили, а мы на свинопасов да кухарок.
От свирепого взгляда Бутова опустили головы рабочие.
— Ты поменьше воняй тут!.. Не любо — подавайся отсюда на бродягу, покель собаку не отшибили.
И тут понеслись голоса:
— Давно пора!
— Шаркунец беззвонной!
— Может быть, не задарма стараешься?
— Ишь, краги натянул и золотые часы!
— Сволота — одно слово!
Подъехала походная кухня.
Алданец схватил бак с супом и нырнул в кусты. За ним потянулись Филя Балда и группа старых «дружков», пришедших по бесчисленным таежным тропам. Громко хлебая из деревянной ложки, Алданец хихикал:
— Пролетария! И черт до чего люди дурниной заросли. Нет, мы на «Аврорке» не за то понужали по дворцам. — Он заскреб в бачке последние крупинки и, скорчив смешную рожу, прогнусавил:
— Кулаки, вредители. Эх, чунари! Да как без кулаков жить-то станете. Где хлебушко-то брать будете? С голоду подохнете…
…На каланче ударили сбор. Притихший рудник снова зашумел лесным буреломом, солнце дышало зноем, но закипевшая сила людей была горячее июньского солнца.
На четвертый день Бутов поймал за руку Вандаловскую и, как коршун на цыпленка, глянул сверху.
— Александровна, дай народу урки!
Она залюбовалась на таежного красавца.
— Что это за урки?
— Ну, по-теперешнему, нормы. А то губами шлепают некоторые.
— Но не все же можно нормировать.
— Что нельзя, о том и боли нет. Надо под мерку поставить эту собачью свадьбу Алданца. Я думаю, канаву может копать и не спец, отгрузку кирпича тоже. Отвали на человека пяток вагончиков, и катай он.
— Верно, Нил Семенович!
Она побежала к усадьбе, где из пестрящей груды разбросанных материалов поднимались кирпичные стены здания.
3
По изгибам заросших кустарниками берегов кудряво голубели дымки. Перемешиваясь с влажными таежными туманами, дымки стелились на буйно зеленые травы долины. Среди опаленных кустарников опять росли шалаши, палатки, балаганы. От дождей укрывались под березовым и сосновым корьем. Сюда переселились на лето из унавоженных деревень старатели. Новый стан получил название «Забегаловки». Стан жил по-своему. По вечерам лихие песни и пляс снова тревожно доносились к поселку, а по утрам нарядчики заносили в табель десятки прогульщиков.
Алданец и Балда переманили Хлопушина из деревни. В две ночи его избушка была перенесена на берег и среди забегаловцев сделалась притоном гуляк и картежников.
Катя нашла Костю и Кудряша в кино. Она швыркнула носом и поправила красную косынку. На лице девушки шелушилась розовая обгоревшая кожа.
— Мы с Пинаевым идем сейчас в Забегаловку. Если желаете — присоединяйтесь.
Костя хмуро улыбнулся. Он скрывал от Кати свою ревность к Пинаеву. Совместная прогулка рассеивала подозрение, порождала надежду на сближение с девушкой.
Солнце опускалось в сопки, оставляя на вершинах темнеющего леса прозрачные хвосты лучей. Наряженная цветами долина дышала влагой жирных зеленей. От трав пахло припеченной клубникой, диким медом.
Впереди со связкой газет под мышкой колесил кривыми ногами Пинаев. За ним следовал Кудряш. Костя жевал сладкую пучку, широким лопухом отгонял над головой Кати ноющую мошкару.
— Ну, хряй, хряй! — смеялся он, подталкивая девицу.
— А ты все еще не забыл блат, — обижалась она. — Даю честное слово, Костя, что не буду с тобой разговаривать.
Костя поймал занесенную руку и притянул Катю. Она беззвучно смеялась, задыхалась в объятиях, затем взлетела кверху. Забойщик легко держал ее на руках и приплясывал.
Девушка сделала ловкий изгиб телом и спрыгнула в брызжущую росой траву. Под хохот остальных она погналась за Костей.
Береговые шумели, как тайга в бурю. Пинаев остановился и толкнул локтем Кудряша.
— Послушай забегаловскую брагу.
— Зряшной народ, — ответил парень, закручивая цигарку. — С ними што-ись боязно как-то. Змеюга — не народ!
— Иван молодец, — вмешалась Катя. — Только в комсомол вот с этим шальным почему-то не вступают. — Она громко взвизгнула и шаловливо толкнула Костю через овал, сама пустилась к излучине реки.
На стане молодежь встретили с насмешками.
— Агитаторы-таторы!
— Мимо нас почаще!
— Чернила проливаете на социалистическом фронте.
Пинаев повеселел, заулыбался и бросил в кучу людей газеты, за которыми рванулись десятки рук. Старик с бородой Серафима Саровского сплюнул наотмашь и протянул скрюченную руку к Пашкиному портсигару:
— Дозвольте, ваша милость?
— Изволь, ваше степенство…
Пинаев двинул бровями и рассмешил артель. Этим воспользовалась Катя. Ее голос зазвенел где-то среди старателей:
— Товарищи, не забывайте свое право на баню, больницу и клуб! А у кого есть дети, ведите их на нашу площадку.
Перед ней ужом прополз на брюхе Цыганок.
— Вшей у нас за ошкуром вдосталь, товарищ барышня. А насчет детей — благодарим покорно, не от кого иметь. Прямо изводимся без женского полу.
— Замолчь! — осадили его из растущей толпы. — Пусть девка обскажет.
Цыганок сделал козла и прошел вприсядку, прихлопывая ладонями о землю.
— Дай, барышня, на «митрича» — покажу пятьдесят колен с вывертом на капиталистический манер.
Среди артельщиков послышался озорной смех и негодующие голоса степенных, желающих послушать агитаторов.
Пинаев поднял забегаловского «артиста» за ворот и лукаво подмигнул публике.
— А ну, расскажи, за что тебя Пегашкой прозвали? — обратился он к Цыганку.
— Дай курнуть, — сверкнул тот жаркими глазами.
Цыганок с наслаждением глотнул дым, перевернулся на живот и блеснул на Катю рафинадно-белыми зубами. Старик поправил костер. При ярком свете лицо Цыганка отливало бронзой. Он докурил папиросу и стукнул кулаком о землю.
— Ну, слушай, а врать не мешай. Следи, карымец, — обратился он к густобородому.
Толпа притихла. Слышно стало, как отщелкивались угли и хлопали наплывшие к берегу волны. От соседних балаганов подходили любители послушать сказательное слово. Круг нарастал.
Цыган бросил в костер изжеванный мундштук папиросы и сиплым голосом начал:
— Дык вот, батенько мой. Мне было семнадцать трав, когда наш табор путался под Киевом. Приволье было там, ну, прямо будто едешь на самом черте и держишься за рога. Солнце в пуп печет, как масла обожралось, язви его. Лежишь, бывало, под тополем и хохлацкое сало вроде брюквы хрястаешь. Да дернуло вожака — Клима Ударова — послать нас на дело. А тут, как на пагубу, хохлы косить луг приехали на пегом коньке. Девка была у нас, Урмой звали.
Она мне приходилась навроде полюбовницы. Змея и змея. Глазищами, проклятая, ушибет. Ты, говорит, Рома, будешь слепая летяга, а не цыган, ежели не забратаешь этого пегашку и не справишь мне к свадьбе хорошего бурнуса.
Подзудила меня, батенька, под самую печенку. И вот пошел я за удачей. Хохлы спят в своей фуре, усы распустили. Месяц светит скаженной. Я глазами туда-сюда. Хохлы храпят немазаной фурой. Заобратал я пегашку. Косит на меня конь шарами, обнюхивает, ушами поводит. Смотрю, не конь, а бритва. Бурнус, думаю, богатецкий Урме хапну. И только махнул на спину, каээк он, окаянный, всплывет в дыбки и пошел наворачивать. Верхом, вишь, не возил, падло. Как мотонул меня с поддергом и через голову — шардарах! А тут хохлы забазлакали: «Ратуйтэ, добри люди!».
Один из них на меня. И каэк боданет пяткой косы по становой кости, иж земля дрыгнула.
Цыган умолк и впился горячими глазами в неподвижное серое небо, украшенное звездами, как золотыми пуговицами. От костра красными мухами летели искры и пропадали в бездонной пасти голубых сумерек.
— Так и в Сибирь привез тебя пегашка? — усмехнулся Костя.
Цыган не ответил. Он медленно поднялся на четвереньки и пополз в балаган. Кто-то громко вздохнул, видимо, сравнивая свою судьбу с судьбой рассказчика. Кто-то засморкался. Сборище расходилось. Где-то в кривляках заводей хлопали крыльями бессонные утки.
Пинаев поднялся и сказал:
— История Ромы не смех, ребята, и не новость для многих из нас. Надо только подумать. Теперь не те времена.
В толпе пронесся смех, но быстро замолк. Заря обнялась с зарей. Белая ночь властвовала над тьмой и не была похожа на ночь.
4
Река огромным стальным удавом проползла по долине среди ракитников и черемушников. Река прорезалась ущельями сопок и круто повернула по вечному закону к общему водному приделу.
Молодежь спустилась по течению на километр ниже забегаловских становищ. Пинаев снял тужурку и, взбросив к вороту рубахи руку, скомандовал:
— Катюха, марш в кусты! Мы будем купаться.
— Я тоже хочу.
— Тогда спускайся ниже.
Пинаев сдернул один рукав майки и остановился, подавшись спиной к стоявшему за ним Косте. На острой косе, около булькатавшей воды, поднялись четыре фигуры и стремительно бросились бежать. Темная тень от куста не позволяла рассмотреть людей.
— Золотничники, — шепнул Костя. — Алданец моет золото.
Пинаев сунул руку в карман, но оружия не было. Кудряш бросился наперерез свернувшей влево рослой фигуре. Но навстречу ему грохнули три выстрела, расколов тишину наступающего свежего утра.
Костя подхватил на руки повалившегося Пинаева. Впереди с придушенным стоном упал Кудряш. Выше по течению затрещали кусты.
— Алданец! — злобно вырвалось у Кости.
Он опустился над Пинаевым, тот не дышал. Костя ощупал грудь, рубаха была мокра, на ней выступало черное пятно. Поблизости, шелестя травой, стонал Кудряш. Катя прибежала с распущенными волосами на ходу застегивая кофту. Она всплеснула руками над убитым и, прорезав кусты, с криком пустилась к руднику.
— Бежим! — позвала она. Костя догнал девушку и остановил.
— Куда ты? А если они вернутся?
— Не вернутся, надо их ловить!
Сырая трава липла к обуви. От луга поднимался сизый пар.
Над Медвежьей сопкой малиновой бахромой узорила небо утренняя заря. От новых шурфов с ружьями наперевес бежали к берегу сторожа и милиционеры. За ними наблюдали выскочившие из балагана встревоженные забегаловцы.
5
Может быть, потому, что вокруг Улентуя давно не проходил всепожирающий пал в свои положенные сроки, здесь темными клубами кишела мошкара. Она вздымалась от веток сосен, от медово-пахучих жирных трав долины. Мошкара унималась только в полдень, когда северное солнце, вознаграждая истосковавшуюся в ледяных ужасах землю, сжигало зноем нежную листву ракитников, свертывало трубочками зубчатые лопухи папоротников и красило позолотой хрупкие цветы. Северные травы и леса торопились жить, потому что сроки жизни здесь были укорочены. Старожилы рудника знали, что после посадки через две недели здесь вызревает редиска, через три — огурцы и красная смородина, через пять — картофель и лук. Торопились жить растения, торопилась мошкара, но больше всего люди.
Белобокие здания электростанции и обогатительной фабрики поднимались медленно, но упорно. Рудник перестраивался. Вдовствующие недра шахт, старые и новые шурфы с неведомыми богатствами слушали только шаги сторожей. Звук в опустевших шахтах усиливался, отзывался протяжным тяжелым гулом. Рудник перестраивался, напоминая из хаоса рождающийся мир. От новой усадьбы до груды кирпичных обломков, оставшихся на прежнем месте, по бокам узкоколейки, лежала притрамбованная каменной пылью увядшая трава. Рудник перерождался, неся громадные убытки, несвоевременно получая кредиты и наряды на продовольствие и промтовары. Трест опять слал телеграммы и тревожных людей. Трест не мог согласиться с приостановкой работ по золотодобыче, не мог признать целесообразными подготовительные работы по реконструкции улентуйских силодвигателей в летнее время. Улентуй был исключен из декадных сводок. Большие статьи в краевых газетах о замолчавшем богатом руднике были полны опасений за провал добычи. Один из смелых авторов прямо обвинял руководителей за риск, называя его «авантюрным».
Это побудило улентуйцев возобновить открытые работы, работать же в шахтах без освещения и без действия бремсберга было невозможно.
От реки на несокрушимых подстановках поднялись сплотки. Водная база была готова к действию. Но среди рабочих, в связи с задержкой снабжения, снова нарастала растерянность. Размах большого удара слабел. И опять Гурьян метался от построек к мастерским, ежедневно ездил на станцию.
Над верхом электростанции вырос первый треугольник стропил, когда люди, обуреваемые мошкарой и изнемогающие от зноя, увидели движущиеся от реки мощные тракторы.
— Струмент идет! — взмахнул топором Морозов.
Гурьян взглянул на похудевшую, с опаленными щеками Татьяну Александровну. Она, держась одной рукой за стропила, ладонь другой приставив к глазам, рассматривала машинный обоз.
Вандаловская приподнялась на носки и крепко ухватила директора за руку.
— Смотрите, котел!
Она побежала вниз по лесам.
Пыхтящие тракторы, одавляя гусеницами целину луга, с рокотом приближались к зданиям. Навстречу им кинулась толпа, позади которой темным клубом висла мошкара.
— Котлы! — выкрикивали на берегу взволнованные люди.
Новые части для оборудования мощной электростанции поблескивали красками. Бутов ударил кулаком в боковину чуть колыхающегося на площадке котла и крикнул сопровождающему транспорт Яцкову:
— Орден тебе, Степа, за удачу!
Машины остановились, будто испугались рева людей. Наверху, над головами толпы, вспуганным вороньем подлетели фуражки, рукавицы, тюлевые сетки. Шахтеры и старатели ощупывали, остукивали прибывшие агрегаты.
Главный механик, старик Зайцев, размазал кепкой грязь на плешине и выскочил из тисков публики к директору.
— Можно устанавливать, Гурьян Минеич?
— Давайте, если готово.
— Товарищ Морозов, налаживай поката, — распорядился механик.
Артель плотников отделилась, и к вечеру тяжелые бревна были сколочены недлинным покатым мостком. Две стальные петли цинковых канатов, продернутых через внутренности котла-великана, протянулись в здание. За них ухватились десятки упругих, привычных к тяжестям рук. Великан качнулся на крутых ребрах, хрустнул и медленно пошел, оставляя тяжелую чугунную роспись на лиственничных бревнах.
Это был первый вечер, когда, возбужденный подъемом рабочих, Гурьян открыто взял под руку Татьяну Александровну и, отмахивая кепкой мошкару, позвал:
— Идемте в бор, хочу отдохнуть.
Глаза их встретились, и оба поняли, что давно ждали этого часа. Вправо густой шумной лавиной отливали к поселку люди. Сумерки завесили в темноте людей, постройки и новую усадьбу. В гараж въезжали машины, над поляной веяло горячим сухоросом. Из-за сопок шумно надвигались тучи. В бору шелестно звенела сосновая хвоя.
Гурьян укоротил шаг и опять заглянул в скрытое темнотой лицо Татьяны Александровны.
— Вы чем-то встревожены? — тихо спросила она, почувствовав дрожь тяжелого мускула его руки.
— Просто хорошо, и не хочется домой.
— Но ведь вас ждут там…
— Пусть…
Кольцо согнутой руки Гурьяна стало туже. Татьяна Александровна высвободила свою руку, остановилась.
— Не пора ли обратно? — сказала она, вглядываясь в расползавшиеся тучи.
— Нет, посидим…
Гурьян опустился на еще теплую траву и потянул за собой Вандаловскую.
Он закурил трубку и неожиданно начал разговор.
— А знаете, надо кончать… я давно хотел объясниться… или как там…
— Не понимаю вас… — Но голос Татьяны дрогнул.
— А я думаю, что понимаете… Не могу я жить с Варварой…
— Отложимте это… я прошу вас. — Вандаловская поднялась. — Пойдемте…
Гурьян нехотя поднялся. Пошли.
— Да… Я давно хотела рассказать вам, чтобы рассеять некоторые сомнения у здешней публики насчет моих связей. Муж мой был одним из командиров чапаевской дивизии и погиб под Шадрином в разведке.
— Вот как! Значит, вы совсем наша!
— Как видите. Дайте мне папиросу.
Гурьян достал портсигар и зажег спичку. При свете они опять обменялись взглядами. Следя за струйками уходившего дыма, она спросила:
— Скажите, за что и надолго ли сел Антропов?
Гурьян остановился. Непрошеное чувство ревности резкой хваткой защемило сердце. Он поймал себя на мысли, которая не однажды налетала и ныла, как запутавшаяся в бороде муха.
— Думаю, что его оправдают. А сел он за свою интеллигентскую вялость.
— Я тоже предполагала. Вы что, остыли?
— Так… Пойдемте.
По выходе из бора она взяла загрубелую руку Гурьяна и жарко дохнула в его буреющую загаром щеку. И от этого директор вдруг почувствовал шалое головокружение, перед его глазами причудливо заплясали фосфорические искры. Он рванулся и в первое мгновение не поверил, что эта женщина так желанно и нежно отвечает на его порывистые объятия. Как обезумевший, он целовал ее в давно любимые ямочки на щеках, в тугие губы, в круглый овал лба.
— Довольно, — задохнулась она.
И пока шли до поселка, сквозь тонкое платье ощущал ее теплое тело в перехваченной талии. Кружилась голова, и ноги легко несли тело.
6
Детвора вспугнутым табуном скворцов вылетела в распахнутые ворота детплощадки. По поселку раздразнивала обленившихся от жары собак и ринулась к растущим на поляне домам.
Новый поселок кто-то назвал «Индустрией». Плотники кончали работу, шли на шабаш гудка к столовой.
На заходящем солнце ярче сверкали инструменты.
Поправляя красную косынку, Варвара остановила мчащуюся в безрукавой майке Катю.
— Постой, милушка! Ты куда это?
— Иду на открытие курсов чеканщиков. — Катя собрала на лбу борки морщин. С Варварой ей разговаривать было некогда — торопилась, хотела увидеть ребят, и особенно Костю, за учебным столом.
— Ну чего у тебя? Как работаешь?
Варвара отгородилась ладонью. Девушка заметила у ней синие подглазницы и отвисшую кожу на подбородке. «Похудела», — подумала она.
— Ой, мила моя, как хорошо придумали эту площадку. На ребят не насмотрюсь, только Ленушку из-за них хуже забыть не могу. Чиста беда! Все мне и кажется, что она в кругу и глянет другой раз на меня, али крикнет так жалобно. Крошечка моя. — Варвара раздавила на щеке слезу, приблизила иссеченное морщинами лицо. — А тут горе за горем вяжется. Это что же, с муженьком то у меня, видно, дело расшляпится?
— Как? — Девушка взбросила на нее сверкнувшими смородинами.
— Да уж, видно, так. Вчера до свету где-то короновался с ней. А пришел и на дух меня не принял. Всю-то ноченьку я проохала и с теми же глазами на работу ушла. Окрутила красавица ваша. Хоть бы вывернула она его — кругом шестнадцать.
— Но при чем тут «ваша»? — Полные губки Кати передернулись, сжались в негодующей складке. — Тут, Варвара Ивановна, дело любовное. У нас нет таких правил, чтобы удерживать людей вместе или, наоборот, мешать, когда они нравятся друг другу. Ведь ты и сама должна понимать…
Голос Варвары сорвался на болезненный клокот наседки:
— Не понимала и понимать не хочу. Больше десяти лет проспали на одной кровати и — нате, девки! Да ты глянь, что говорят бабы-шахтеры. Ведь она не станет его так холить. Небось заставит из-под себя горшки таскать и поведет вслед за Перебоевым.
— Ну уж! Татьяна Александровна не из таких, — отмахнулась Катя.
— Верь им! Я знаю, и ты с ихней масти. Но ты еще дура и не нажилась с мужиком.
— Я бы и не стала так гнаться за мужиком. — Катя говорила с ударениями. — При чем тут я? По мне хоть все люди заново переженись, лишь бы партия и дело не страдали. Ты тоже подумай. Может быть, еще ошибка. А ежели и будет так, как ты говоришь, то возьмись крепче за работу — и все клином вылетит. Не один свет в окошке твой Гурьян. И знаешь, надоели мне женщины, которые всю жизнь гундосят о верности, о изменах, ревнуют, как бешеные собаки.
Варвара истерично расхохоталась, и девушка поняла, что не этими откуда-то выхваченными словами следовало утешать мятущуюся душу женщины, терявшей последнюю опору.
…Курсы чеканщиков и мотористов открывались в большом зале клуба. За красным столом на стуле сидела Татьяна Александровна, а рядом с ней говорил Гурьян. Катя вспомнила Пинаева и с грустью подумала: «Не дождался курсов». Зал был полон молодежи, и это спугнуло тягостные мысли девушки. Гурьян говорил горячо, как всегда, толково, и это каждый раз заряжало, поднимало силы Кати.
— Кадры — решающее звено реконструкции золотой промышленности, — заканчивал он. — Мы будем создавать не только устойчивый инженерно-технический состав, но посадим за учебный стол всех забойщиков, откатчиков, монтеров, кузнецов. Мы должны противопоставить буржуазии и ее агентам, остаткам старых приискателей по-новому воспитанных и технически вооруженных бойцов на социалистическом фронте золотой промышленности. Постоянная подготовка и переподготовка кадров поднимает труддисциплину и даст возможность извлечь из недр Улентуя мертволежащие богатства.
— Это да, — шевелились свежие губы Кати… — А какой он… какие они оба умные. — Влюбленными глазами она искала Костю. А он, широко расправив плечи, в новом костюме, с развихренным чубом, умиленно смотрел в рот докладчику.
— Чудушко! — улыбнулась она.
После собрания Катя подошла к Татьяне Александровне оживленная, с разгоревшимися глазами.
— Что, хорошо, Катюша? — заулыбалась Татьяна Александровна.
— Ага! Я так рада, что у нас большие дела и есть такие спецы и руководители. Но есть и отруби. Сейчас я встретила Варвару. Конечно, жаль ее, но вы не виноваты, и Гурьян не виноват. Про нас с Костей тоже сплетни вьют бабы и хулиганы. Но ведь это, по-моему, пустяки. Ведь мы готовы сгореть на работе. Посмотрите, как Костя исправился. И я не боюсь за него…
Рука Вандаловской мягко упала на упрямые волосы девушки.
— Какая вы милая, Катюша! Молодец! Но за меня не беспокойтесь. Я сама зубастая…
Накрапывал дождь. Шум бора долетал до поселка перезвоном фарфоровой тонкой посуды. Женщины, опьяненные дыханием цветущего юного лета, такие же молодые, сильные, обнявшись, шли в бледную северную ночь, и она не казалась им тоскливой, мертвящей.
7
Ручей шумно вылетал из скалы уступчатой рытвины. Он пробороздил кривой локоть через ущелье к гранитным стенам противоположного утеса и отсюда узкой падью повернул к далекой улентуйской долине. Студеные воды не видели солнца: скалы и густо засевшие сосняки не пускали его лучей в темное провалище.
Жирный дым окуривал тупые лбища скал. Скалы блестели темной смолой. Расплывавшиеся пятна ее неизгладимо вкипали в крутые ступеньки единственной горной тропы, ведущей от ручья к жилым местам.
На вершине утеса Пирог с Шерстью держал чаны под свой товар. Отсюда виляла по соснякам таратаечная колесная дорога. Четыре природой выпестованные пещеры посменно закладывались сосновыми корневищами. Смолье сгорало в песчаной закупорке, и с мраморного дна пещер Пирог с Шерстью вычерпывал темно-коричневую густую смолу. Смола шла по деревням и на прииски. А на овсяный сноп в страдное время он кастрировал жеребцов, поросов, баранов, пускал у коней «дурную» кровь. Единственный в здешних местах скотский врач, он полосовал ножом хрястцы животных при завороте кишок, колол шилом около горла, если схватывали мышки, выбивал у жеребят волчьи зубы и снимал с глаз ногти — попросту обрезал веки. Животные дохли, слепли, оставались калеками. Но Пирог с Шерстью в округе почитался больше, чем свадебный дружка.
После всех операций, забрызганный, пропахший кровью и еще не выветрившейся древесиной коновал заезжал на свою смольню, мало известную окружающему населению. Несколько лет назад здесь же стоял лучший самогонный аппарат, прозванный старателями «Лестрестом».
В уходящей конусом пещере, полусогнувшись, сидели четверо. Перетрусивший, случайно втянутый в банду Хлопушин тихо вздыхал и до крови расцарапывал икры. Где-то в деревне ждала жена с тремя ребятами. На руднике остался конь и деньги, которые клал на сберкнижку в течение последнего полугодия. Хотел приобрести корову, подумывал, по возвращении домой, вступить в колхоз.
Внутри логова пахло плесенью, портянками и диким луком.
Пирог с Шерстью открашивал ядреным складником пропитанный гарью конец чубука и совал крошки за губу. Никотин пьянил, вызывал у Валды и Алданца дурную тошноту, как от белены.
Четверых колотила похмельная дрожь.
— Ну чего мокнешь? — сердился на Хлопушина Алданец. — Пошел по легкой, назад рот не открывай. Это первая статья. Не люблю я чалдонов. Хочет руку позолотить и в угодники на том свете попасть. Дурак… Нет святости ни на том ни на этом свете.
Балда скрипучим голосом ехидничал:
— А как же… В деревне ждет какая ни на есть Марфута с немытыми отродясь ляжками. Хозяин ведь.
— Всемирная глупость, — поучал Алданец. — Слепая тварь тот, кто не любит воли. По мне, эти социализмы, колхозы, индустриализмы — барахло. Придет макака — к нему подадимся, белая возьмет — тоже хлеб будет. С каких это веков повелось, чтобы старателю не давали воли в тайге? Когда-то я веровал во все, а теперь плюю на все. Ожегся. У человека брюхо — бог.
— Фактично, — скрипел Пирог с Шерстью. Коновал завалил за щеку свежий кусок чубука и высунул голову из пещеры.
— Определенно протянут лапки с голоду, — заключил Алданец. — Нет теперь в революции матросского духу. А сыграют они все для япошки…
Хлопушин оглянулся на предводителя банды. К шуму ворчливых волн примешался посторонний звук. Компания, схватив оружие, выползла из дыры.
По ступенькам, цокая каблуками, спускался Сохатый. За плечами у него болтались две кожаные сумы, в которых булькала жидкость.
Балда подпрыгнул козлом, хлопнул по голенищам.
— Ударь еще, — откликнулся Алданец.
Сохатый сострил:
— Это навроде салюта, братцы. Эй, и приволье у вас тута.
Он снял суму и пятерней обтер пот с широкого багрово-красного лица. По крепкому сложению Сохатый напоминал Бутова, только с отвислым животом, нагулянным еще в бытность деревенским лавочником.
Алданец дернул за ремень сумы. Пряжка взвизгнула и отлетела под ноги Хлопушина.
— Посуды не порти, — предупредил Сохатый, выкладывая на мох еду.
— С похмелья, хозяин.
Балда присел на корточки, облизнулся, как собака при виде сырого мяса, и жадно ухватил четвертную бутыль.
— Закройсь! — прикрикнул Алданец.
Но Филя уже булькал из горлышка, дико вылупив воспаленные глаза.
— Зверюга, — хихикнул Хлопушин, тоже обрадованный выпивке. — Ты, однако, падлу сожрал бы сейчас.
— Давай хоть черта.
Балда потянул за хвост селедку и врезался в ее хребет зубами.
Попойка началась без затей. Все уселись вокруг разложенной провизии. Общей кружкой обносил Сохатый. Пили и крякали. А хозяин поливал медком красноречия.
— Ить только тут и жисть осталась. Глуши, ребятушки, за успокоение наших колхозов. Я газетки-то тоже почитываю и книжечку другой раз одолеешь. Вона, как там фашисты щелкают их. А что такое фашисты — это надо умственно понимать. Ну, скажем, колефтивы эти. Я бы и сам войтить туда не прочь. Но ведь все чужое там и всяк тянет к себе. Интересу нет, вот что я скажу вам. И всяк сам себе не хозяин. Подумай-ка, меня заменил консомол сопливый. Да я али он понимат больше в управлении хозяйством? Так им и так — трубка. А вот за таких людей, как инженер Перебоев и другие, нам бы надо держаться. Шантрапу-то эту стукнут, так учены-то нам нужны будут до зарезу.
— Врешь, хозяин! Ни в кого веры нет. Все кровососы!
Алданец поднял на «хозяина» мутные глаза. Он опьянел и с размаху заткнул нож в пухлый мох.
— Всех резать будем! Вот так всажу и поверну, всажу и поверну. Душу вырвали у меня.
— Все сволота! — с нажимом отрубил Балда.
Хлопушин молол во рту пухлым языком, крутил плешивой головой, вздыхал и бормотал свое:
— Нестоящие, пропащие мы человеки. Схлестнулся я с вами, ребятушки, на погибель свою.
— Ну и катись яичком! — освирепел Алданец. — Гулять хочу! — повернулся он к Сохатому. — Получай деньги и веди к птахам. — Он выдернул из бокового кармана тужурки флакон и поднял его на свет. Россыпь блекло сверкнула перед пьяными глазами Пирога. Коновал потянулся к ней, но руку отбросил Сохатый.
— Дележ сделаем по-божецки. Кто, скажем, больше поработал для артельного дела, тому и дать полишнева. — Он завернул рукава и вытащил из кармана наперсток. Спиртонос ощупал глазами флакон и сразу смекнул, что Алданец не уполовинил из него. «Дурак», — подумал спиртонос. Началась дележка. Четверо стояли на коленях. Сохатый знал, что ссорить их невыгодно, что эти отверженные жизнью еще нужны будут ему. Меньше всех досталось Хлопушину, но ведь этот бесхребетный мужик и не мог здесь заявить своих претензий. Он был случайный соучастник образовавшейся банды, он был одинок.
Алданец посмотрел на обиженную физиономию Хлопушина и бросил к его ногам маленький кошель.
— Получай на бедность, только не мокни.
8
Пуск электростанции задерживался из-за недохватки нужных деталей. Приближалась половина знойного сибирского июля — время бешеного расплода таежного гнуса. Казалось, вызванные к жизни силы природы только и занимались рождением трущобной нечисти.
Сначала с забегаловской стороны, а затем из поселка передавались слушки, шепотки, иногда и открытые наветы:
— Завязли со строительством…
— Хлеба из города не дают.
— Нет, видно, Перебоев не пальцем мастерен… Еще когда говорил старший инженер… Выжили человека. Вот и сиди теперь без света.
Вандаловская и Яцков около двух недель жили в городе, ожидая части для станции. Стуков и Бутов отдыхали на курортах.
Гурьян подписывал бумаги, когда к нему ватагой ввалились забойщики четвертой, отстающей шахты.
Долговязый Пеночкин выступил вперед и хитрыми глазами осмотрел обстановку кабинета.
Гурьян вызывающе поднялся. Еще будучи забойщиком, он не раз высказывал сомнения по поводу пребывания Пеночкина в партии.
— Ну, в чем дело? — директор взглянул неприязненно.
— Да вот, ребята забузили… В ночную смену не хотят… Да и сам я подумал… валим, валим на склады руду, а промывка не подается… К чему, спрашивается, наша работа? — Пришедшие хором подхватили:
— Ни к чему!
— В дураках ездим!
— Без свету слепнем!
Глаза директора вспыхнули, кровь ударила в голову, к сердцу, залила смуглокожее лицо.
— Вы с кем это думали? Не с Алданцем ли и инженером Перебоевым? Кто сказал, что вы не пойдете в ночную смену? — «Вот он, расплывшийся гнойник», — резнуло в сознании.
Пеночкин толкнулся спиной о чью-то спецовку, заозирался по сторонам. Широкие шаровары шахтера тряслись, как будто он стоял на подскакивающей телеге.
Гурьян застучал кулаками о стол. Он был страшен.
— Пусть хоть до неба «гора» вырастет! Хоть небо пропорет! Какое тебе дело подклинивать людей? Без тебя не знали этого!
— Дай свету! — снова раздались голоса.
— В кабинете хорошо пером кайлить…
Гурьян наступал:
— Сейчас же, Пеночкин, сдай шахту Воробьеву, а остальные пойдут в забой или завтра с расчетом. С фонарями, без фонарей — все равно нормы должны быть выполнены.
Забойщики по одному исчезли из конторы.
Прием был слишком необычен. Но люди поняли, что директор доведен до крайности, и зашагали к шахтам.
Гурьян успокоился не скоро. Половицы трещали под ногами, скрипели сжатые кулаки директора. Он упрекал себя за горячность, оправдывался, тосковал от одиночества. Была ночь, а домой идти не хотелось. Казалось, что теперь только понял всю сложность управления расширяющимся строительством в условиях постоянных, непредвиденных тормозов, в окружении больших и малых помех. И дал себе слово, что завтра же напишет заявление об освобождении от обязанностей.
Главный механик, тихий и застенчивый старик Зайцев, нашел директора задремавшим от непомерной усталости.
— Гурьян Минеич, — тряхнул он за плечо. Механик принес в контору духоту и запахи июльской ночи. — Я сейчас со станции. И видел там все нужные нам части. Но, к сожалению, они направляются для Хилганского рудника.
— Так надо взять их! — Гурьян взбросил взлохмаченной головой. — Взять надо, товарищ механик. Ну, в обмен, что ли. Хилганцам они понадобятся только к зиме. Видите, как дурацки снабжается система.
— Разумеется… станция у них еще не закладывалась. Но не мешало бы вам договориться, во избежание всяческих конфликтов с хилганским рудоуправлением.
Гурьян выпрямился.
— Берите машины, товарищ Зайцев, берите народ и закатывайте, а я съезжу на Хилган. Здесь есть дорога?
— Пролесками можно проехать, но следовало бы это сделать днем. Триста километров, это имейте в виду…
— Ни черта!
Гурьян позвонил в гараж. Оттуда долго не отзывались: спали.
Он схватил портфель и увлек из конторы механика.
