Глава седьмая
1
В помещении краевой конторы можно было заблудиться и не приискателю, проживавшему в тайге безвыездно десяток лет. Четырехэтажное розовое здание выгодно выделялось среди окружающих построек и было видно со всех ближайших кварталов. У трех подъездов перефыркивались с автомобилями рослые, крутошеие рысаки. Кучера в длинных собачьих дохах сонливо разминали ноги, обметали снег с лошадей и санок. Огромное здание, пересеченное коридорами, лестницами, закоулками вмещало больше тысячи служащих и рабочих; оно было сложнее любой шахты.
— Какая каша! — Глаза Гурьяна широко открылись на швейцара и Вандаловскую. — Татьяна Александровна, да здесь столько же, как на Улентуе, рабочих.
— Приблизительно да…
В модном длинном платье и с гладкой прической она напоминала Гурьяну артистку, которую встречал где-то на сцене. Вандаловская впереди его поднималась на лестнице, слегка раскачиваясь, высоко подняв голову.
Клыкова в техническом отделе не нашли. Кто-то из работников треста, любопытно рассматривая приезжих, коротко сообщил:
— Инженер Клыков откомандирован в горный институт на академическую работу.
— Скоро! — Гурьян сдвинул густо-смолевые брови. — А где он сейчас?
— Вероятно, наверху или в институте.
— Вам известно, как разрешился вопрос о строительстве на Улентуе? — опросила Вандаловская.
— Передан в инженерную секцию, — спец торопился, отвечал нехотя.
— Значит, провалили?
— Как вам сказать…
Угловатые плечи служащего дернулись, он взялся за телефонную трубку.
Гурьян злобно рванул загремевшую защелкой дверь кабинета управляющего, но его остановил бородач в старомодной длиннополой поддевке…
— Очередь, товарищ!
— Иди-ка ты подальше!
Швейцар растерялся, а Вандаловская усмехнулась. Смелость Гурьяна нравилась ей.
Красный стол плотно огородили посетители, и до улентуйцев очередь дошла только через час. Широкоплечий коротыш-управляющий остановился на них усталыми глазами. Он был немолод, этого не скрывали ни светлый костюм, ни гладко выбритые рыхлые щеки.
— Товарищ Степанов? — спросил Гурьян.
— Он самый… А в чем дело?
Гурьян шагнул к столу.
— Я — Нарыков, директор Улентуя, а это инженер Вандаловская.
— Знаю, знаю. Садитесь. Ты, кажется, и основатель рудника?
— Не основатель, а первый разведчик и шахтер, — поправил Гурьян.
— Ну, это все равно, — Степанов потер ладонями лоб и блекло-серыми глазами рассматривал посетителей. — Слушали мы доклад вашего главного инженера. Что-то вы того… завернули там по-наполеоновски…
— А почему не по-большевистски? — хмуро перебил Гурьян.
Степанов помотал безволосой головой.
— Десять миллионов на один год и почти на основании только одного желания, это, знаете, товарищи, — фантазия.
— И ты срезал сметы? — Гурьян был близок к вспышке, но Степанов мягко положил широкую руку на красное сукно.
— Послушай лучше… Материалы переданы в специальную комиссию. Но, видимо, придется здорово подсократить ваши планы. Разгон большой взяли, а золотом там что-то плохо пахнет. Ты должен согласиться, что целесообразнее забивать средства там, где имеются проверенные месторождения.
Гурьян резко отдернул плечо и взглянул на Вандаловскую, — она дрожащими длинными пальцами вырывала листки из записной книжки.
— Значит, и тебе втерли очки почтенные специалисты? — уже не мог сдержаться. — И что вы твердите! Опросить бы, как эксплуатировался Улентуй. Как у нас разведывали? Какой способ амальгамации? А я скажу, что искали плохо, анализировали еще хуже, и весь рудник строился как попало. Тут, я вижу, Клыков развел дипломатию.
Степанов откинулся на спинку мягкого кресла и махнул рукой просунувшейся в дверь голове. Он был удручен, как человек, который несколько дней назад считал, что один из сложных вопросов уже решен и возвращаться к нему не придется.
— Клыков отстаивал ваши планы здорово. Но он ученый инженер и понимает, что в воздух кол не забьешь… Потому он и осторожен… Иван Михайлович будет писать книгу об улентуйских месторождениях, а вы, прямо скажу, недооценили его как специалиста.
Гурьян зашагал по кабинету, крепко налегая на железные скобки каблуков.
— Он жаловался? И что же?.. Как-нибудь обойдемся без громких мировых имен. Но обижаться ему не на что…
Против обычая управляющий треста просидел в кабинете до шести часов вечера… Ответственные спецы треста возвращались на вечерние занятия. Здание обильно заливалось электрическим светом.
«A мы в шахтах лазим на ощупь», — думал Гурьян, сердясь на учреждение, которое казалось ему оторванным от жизни рудника.
— Значит, так, — говорил Степанов, — за половину сметы будем биться, а остальные пять миллионов пока придется вычеркнуть. Согласен?
— Пойду стукать повыше, — непримиримо ответил Гурьян.
— Смотри, хуже будет…
— Посмотрим…
Попрощались за руки.
2
В окна врывался шум большого краевого города. От грохота автобусов и грузовиков вздрагивали деревянные стены гостиницы. Звездным хороводом кружились на горной стороне электрические огни.
— Он думает, что даст только пять миллионов. Шутит! — Гурьян в синем отглаженном костюме, выбритый и помолодевший остановился в дверях. — Но пусть даже так. На первоначальное оборудование нам хватит, а дальше сами закричат о необходимости развертывания рудника. Вот увидите! Эти пять еще потянут двадцать в производство.
Вандаловская оглянула директора с довольной улыбкой. Гурьян похорошел, выглядел молодцом. Она стояла перед зеркалом. Золотистые волосы знакомо трещали под гребенкой. Модное шелковое платье мягко шелестело. Возбуждение Гурьяна передалось ей, наполнило внезапной радостью. Всмотрелась в смуглое, нестареющее лицо. Директор не был пьян.
— А наш ученый муж не подкачал, оказывается, но зачем-то нырнул в здешние трущобы. Не люблю шатких людей…
— Все-таки жалко, — заметила она, обтирая пудру. — Иван Михайлович унес большой опыт…
— Обойдемся как-нибудь. Пойдемте лучше в театр.
— В театр? А что там?
— «Князь Игорь».
— О, а я собралась к знакомым и побаивалась. Хотела вас звать.
До театра проехали на извозчике. Выходя из санок, Гурьян остановился. Около фонаря топтался сгорбленный старик в лохмотьях. Едва переставляя загнутые внутрь ноги и скрипя по снегу костылем, оборванец исчез в толпе. Густыми сивыми бровями, широким остовом плечей и клочковатой бородой нищий кого-то напоминал Гурьяну.
Действие уже началось, когда, заняв место, Вандаловская взяла соседа за руку.
— Вы дрожите. Что с вами?
— Пустяки… Это, кажется, тот старик, который привез меня в город.
Вечер для обоих был испорчен. Нахлынули воспоминания. И только в номере Татьяна Александровна, разливая чай, сказала:
— Нужно бы в постель, но у меня дурные нервы. Расскажите что-нибудь о себе.
— А что рассказать?
— Ну, как вы жили после этой истории с арканом. Ведь вы, говорят, были совсем первобытным парнем, сибирским медвежонком. — Она устало опустилась на кровать.
— Я и теперь люблю тайгу. А как я жил? Долгая песня. Сначала я попал на металлический завод, но проработал недолго. В декабре семнадцатого года дрался с юнкерами, а затем бил Колчака и Врангеля. В двадцать втором снова поступил на завод, но тут республика заговорила о золоте… Как видите, Митрофан Наганюк не зря указал мне Улентуй.
Татьяна Александровна вздохнула, закурила папиросу.
— Люблю сибиряков, — начала она. — За границей я ревела от тоски по нашим лесам и хребтам, хотя вообще-то не плакса… Особенно тянул Байкал. Ведь я выросла на Енисее и Ангаре…
Чай пили молча, курили. Глаза встречались в немом вопросе. Обоим хотелось узнать больше друг о друге, но разговор не ладился. Что-то оставалось недосказанным. Что-то ждало своих сроков.
— Пора всхрапнуть, — поднялся директор.
Вандаловская взглянула в окно. Над постройками желтком куриного яйца поднималась луна. На крышах голубели снега.
Гурьян разделся и, взяв газету, лег в постель. Но прочитанное осмысливал плохо. Он закрывал глаза и сквозь желтую, падающую на стол лунную тень видел одряхлевшее разбойничье лицо Митрофана, а рядом с ним улыбающееся — Вандаловской.
Директор выключил свет и повернулся к стене. Не помогло и это. Он поднялся и закурил, а затем откупорил бутылку коньяка, которую припас домой, и отхлебнул прямо из горлышка.
Город обволакивал серебристый туман. Напротив, с пожарной каланчи, мерцали фонари. Почувствовав головокружение, Гурьян снова лег, натянув на голову одеяло, пахнущее карболкой. Но под кроватью заскребла и пискнула мышь. Директор протянул около стены руку и провел по холодному полу. Через минуту мышь зашумела бумагами в другом углу, и Гурьян снова поднялся. Брезгливо сплюнув, он натянул брюки и подошел к залепленному снегом окну. Светло, — понял это, увидев террасу соседнего дома.
«Нервы… вот мерзость», — думал Гурьян, выходя из гостиницы. Влево, пересекая улицу, вздымались корпуса механического завода «Главзолото». Завод вырабатывал детали к агрегатам драг и обогатительных фабрик. Сквозь решетчатые окна с двух этажей зеленоватыми глазами смотрели на город многочисленные огни.
По улицам кружил снежную труху резкий ветер. Он шало разносил по пробуждающемуся городу лязг железа, грохот механических двигателей и стук колес курсирующего между цехами небольшого паровоза с двумя вагонами.
Завод жил и ночью. Гурьян взял пропуск в будке и прошел в сталелитейный цех. Он задержался в отделении механических конструкций. Здесь заступила на работу утренняя смена. Десятки универсальных заграничных станков останавливались поочередно. Грохот замирал, но усиливался разговор.
Около огромной детали, похожей на лестницу, столпились рабочие. Один конец этого чудовищного сооружения поднимался конусом к потолку.
— Что это? — спросил Гурьян у старика с острой сивой бородой, заметно любуясь многотонной махиной.
— Это черпанная рама, или, по-иному говоря, агрегат № 4. — Старик, видимо, гордился тем, что является участником сооружения столь громоздкого и важного. — Без этой оказии ни одна драга недействительна, — продолжал он. — Помаялись с ней, дай бог умному. Сорок инженеров над чертежами потели, а мы железа попортили вагоны. А все же добились. Первую раму год клепали, а шестую отстукали в один месяц. Вот чем пахнет практика и заграничные ставки. Около тридцати тонн тянет игрушечка-то.
— Нам скоро понадобятся такие штуки, — сказал Гурьян, когда старик запыхтел носогрейкой.
— А вы откуда будете?
— Я директор Улентуя. У себя мы тоже будем строить ремонтные мастерские. Нет ли у вас свободных мастеров? Мне бы подошли всякие.
— О-о! Чего захотел. В тайгу у нас мало охотников, милок…
Не сманишь…
— Я и не собираюсь, — осердился Гурьян и поспешно вышел из цеха.
Ему нужно было осмотреть на станции грузы для Улентуя. Взяв извозчика, директор привалился к облучку и посмотрел на реку.
По ней густо шла шуга. Ниже города льдины вздымались дыбом, образуя по заберегам торосы. Но фарватер бешено боролся и стирал лед в кашу. На другом берегу в маленькой гавани стоял на парах дежурный теплоход. Ангара вставала, грозя обычным здесь наводнением.
«А что, если наши грузы еще не выброшены из города», — подумал директор. Он взглянул на мост и заторопил извозчика.
На средине сгрудились автомашины, подводы и люди. Около будки ожидали рабочие с канатами и баграми. Они готовились снимать среднее звено моста и поглядывали на тяжелые проржавленные цепи якорей, которые натужно дрожали и гудели, разрезая наплывающие льдины.
Проверив накладные, Гурьян поторопился возвратиться в город. Но около хлебного магазина, где стояла очередь, директор бросил руку на плечо извозчика.
— Стой, парень!
Он заметил вчерашнего оборванца, подплясывающего от озноба, и направился к нему. На закопченной бороде старика болтались ледяные сосульки. Подняв выцветшие глаза, нищий попятился и запнулся о ступеньку крыльца.
— Узнаешь? — спросил Гурьян, осматривая рубище Митрофана. Тот тряхнул головой.
— Хошь убей — не помню. Подай, гражданин, на хлеб. — Рука нищего протянулась, к директору. — Не оставь, добрый товарищ.
У Гурьяна больно застучало сердце, губы искривились. «Какой ветошью стал ты, которого я боялся когда-то и считал героем», — подумал он.
— Нарыкова помнишь?
Старик зашлепал губами, оглянул оленью парку и развел руками.
— Стой, стой, сынок…
— Самородок мы еще нашли… в семнадцатом году…
— Гурьян! Свящик! — вырвалось у старика.
Глаза Митрофана расширились, подернулись мутью.
Он скрипнул палкой о снег и, покорно опустив голову, тихо сказал:
— В тюрьму, что ли, потащишь меня? Вали, там хоть отдохну в тепле и зароют бесплатно.
У Гурьяна подступили к горлу спазмы. Ночью он долго думал о старике, смутно надеясь получить от него ценные сведения по золотодобыче. Но сейчас эту мысль вытеснило простое человеческое чувство.
— Ах ты, чудак! Зачем ты нужен кому-то… Поедем, я отогрею тебя коньячишком. Видишь, до чего дожился.
Митрофан покорно пошел за директором. Он долго поднимал ноги через грядку кошевки и уже не старался рассматривать старого свящика.
Жители гостиницы с недоумением останавливались в коридоре, когда, стуча посохом, Митрофан прошел за директором в номер.
Гурьян бросил на стол рыжий портфель и подставил Митрофану стул. И опять чувство брезгливости и жалости закралось в сердце директора.
— Выпьешь? — спросил он, оттыкая бутылку.
— А ты не шутишь? — Старик оборвал с бороды ледяшку и открыл беззубый рот. — Значит, квиты? Ах, сынок!
— Противно, что ты так закончил, но старое не поминают. Пей, да расскажи, что с тобой тогда стряслось.
У Митрофана сверкнули слезы. В теплом помещении дрожь в его теле усилилась и руки не могли удержать стакана. Гурьяя поднес к облупившимся губам старика лафитник и вылил коньяк в рот.
— Эх, не доумился ты поискать нашу настоящую дорогу и простукал жизнь в карты.
— Верно… До самой могилы верно…
Митрофан опустил голову, пожевал губами.
— Дозволь закурить, сынок?
Гурьян протянул ему папиросы.
— Вали. Только лучше бы закусил сначала. Вот колбаса, хлеб.
— Это нам лишнее.
Старик тупо уставился глазами в пол, заметно опьянел. Гурьян резал хлеб.
— Слыхал про Улентуй-то? — спросил он, коверкая в зубах мундштук папиросы.
— Ать? Ты подсядь поближе. Ухо у меня стало фальшивить.
Это с тех пор, как Арлаха звезданул меня перчаткой в трактире… Два месяца в тюремной больнице пролежал я в те поры и тебя потерял.
— Вот как! Значит, тебя тогда не сцапали? А я спрашиваю, слыхал ты или нет про Улентуй? — крикнул на ухо Гурьян.
Старик поднял голову, замигал хмельными глазами и бодро поднялся.
— А ты не поминай! — внезапно рассвирепел он. — Знаю, что там капают, но они не доберутся до настоящего золота. Вот те крест! — Он размашисто ударил себя в грудь. — Митрошку бы они спросили, где золото лежит. Вот!
Гурьян улыбался. В порыве этот одряхлевший старик опять напоминал ему прежнего Митрофана. Он взялся за бутылку и налил коньяку уже в два лафитника. А старый приискатель, задетый за живое, заскрипев по полу еще не оттаявшими опорками, размахивал руками.
— Слыхал! — кричал он. — Много там перерыли, но не там, где положено. Дол ковыряют, а там шиш с перцем. Голову надо на другое место пересадить молодым-то копачам. Котловину не рыли? А помнишь три дерева на ветродуе, около гнилого ручья?
Гурьян поднес лафитник старику и удержал его за руку.
— Выпей, и поговорим толком. Ты зря ругаешь новых приискателей. Поедем лучше, я покажу там все наши дела и докормлю до старости.
Митрофан вылил в рот коньяк и, не морщась, поглядел на хозяина.
— Ты нешто там живешь?
— Я директор Улентуя.
— Эвона друг! — развел старик руками, почтительно садясь и кланяясь. — Дай копыто поцелую.
— Брось, — отдернул руку Гурьян. — Ты взаправду знаешь, что у Гнилого ручья есть золото?
— Головой ручаюсь, — опять выпрямился приискатель. Он, шатаясь, прошелся к порогу. — Эх, сынок, плохо ты тогда раскусил Кармелюка. Там еще курья с золотым дном лежит, но никому не велено черпать из нее. У, кабы подняться мне. — Митрофан сам вылил в лафитник весь коньяк и начал закусывать, мусоля колбасу.
— Если желаешь, поедем сейчас, — предложил Гурьян, соображая, может ли действительно поехать этот отживший старик.
Митрофан закурил и захлебнулся дымом.
— А што ж, для тебя могу, — ответил он, прокашливаясь. — Должен я тебе и все покажу. Начисто.
— Но ведь ты только говоришь, а на самом деле не поедешь, да и хвастаешь, поди.
Митрофан стукнул по столу кулаком и свалил опорожненную бутылку.
— Не веришь старому варнаку? И не надо! Ежели захочу, то сам поведу туда старателей и схвачу золотишка, как в амбаре. Я, брат, поклоны отродясь не бил. Вот поднимусь и к теплым дням нагряну с братвой.
По бороде старика скатывалась вода. Несмотря на вызванную вином смелость, он все же выглядел жалким. Через час Митрофан заснул, свернувшись прямо на полу, а Гурьян вышел из гостиницы и в конторе треста нашел Вандаловскую.
— Хочу увезти старика на рудник, — поделился директор. — Как вы смотрите на это?
— Производственные затраты будут невелики, — ответила она. — Только мало верится, что он найдет что-нибудь.
— Вот и я сомневаюсь… Но жалко, что он погибает на улице…
Директор, все еще колеблясь, прошел на склад и взял в свой счет полушубок, валенки, рубаху с шароварами.
— Вот тебе новое обмундирование, — сказал он, когда Митрофан проснулся. — Возьми мое белье и шпарь в баню. Через два часа мы выезжаем на станцию. Да закусил бы сначала, а то свалишься где-нибудь.
— Не хочу.
Митрофан, откашливаясь и болезненно морща опаленное морозами высохшее лицо, смотрел на пустую бутылку.
— Нет у тя больше? — кивнул он головой.
— Хватит, — строго оказал Гурьян. — Вот бери деньги на баню и поторапливайся.
Митрофан связал в узел свое отвратительное лохмотье, на котором директор заметил вшей, и надел новую шапку, валенки и полушубок. Необношенные валенки подвертывались под ногами, и старику трудно было шагать.
— Плох ты стал… — Гурьян проводил его до выходных дверей и в упор спросил:
— Вернешься или нет?
Митрофан мотнул головой.
— Смотри, я жалею тебя и хочу все по-хорошему. Помни…
В номер директора зашла Вандаловская.
— Все-таки решили увезти?
Гурьян подмел сор к порогу и начал укладывать вещи.
— Надует, хрыч. Сердце подсказывает, — рассмеялся он.
— А вы сами бы сходили с ним. Он куда отправился?
— В баню я его послал. Ведь с ним рядом сидеть страшно.
Вандаловская развернула утвержденные сметы и стала зачитывать вычеркнутые и сокращенные статьи.
Но Гурьян плохо слушал. Он смотрел в окно, в ту сторону, откуда должен идти обратно Митрофан. Теперь уже не жалость, которая охватила директора при первой встрече, волновала его. Гурьян все же верил, что старик может оказать руднику услугу, и возможность потерять его из виду усиливала беспокойство директора.
Вандаловская, глядя в бумаги, объясняла:
— Была на складах механического завода и не нашла для нас нужных материалов… Оставила заявку в техническом бюро. И чертежи оставила.
— О чем это вы! Надо оставить здесь своего представителя, иначе не выдерешь, — невпопад ответил Гурьян, занятый своими мыслями. — Оставьте записку Ивану Михайловичу, чтобы проследил…
В дверь просунулась голова прислуги.
— Извозец ваш подъехал, — сообщила она.
Вандаловская взглянула на часы.
— Да… пора. В нашем распоряжении полчаса, да еще на мосту может случиться задержка.
Гурьян сорвал с вешалки доху и с озлоблением сунул в рукава руки. — Надул, варнак! — выругался он.
Вандаловская поспешила в свой номер. На ходу попросила:
— Помогите вынести вещи.
По коридору гремели шаги. Люди торопились на поезд. Директор уложил в санки чемоданы и посмотрел на затуманенную улицу.
— Поторапливайся! — крикнул он извозчику.
Холодная волна резко хлестнула в лицо путников. По сторонам золотым потоком поплыли ярко освещенные окна и глазастые фары автомашин.
Гурьян долго оглядывался на гостиницу, а затем поднял воротник и, опустив голову, сердито засопел носом.
3
Растолстевший, с отвислым подбородком бухгалтер лихо отодвинул счеты и, дернув внушительными посеребренными бровями, басом крикнул навстречу входящему Стукову:
— Двадцать процентов не дотянули!
— А что это значит? — не понял секретарь.
— Это значит, что декабрьский план золотодобычи не выполнен только на двадцать процентов, когда все предыдущие годы дают недовыполнение пятьдесят с гаком.
— Стало быть, начинаем колотить по прорыву?
— Пока теребить только. — Бух важно крутнул в пальцах ус. — Да еще бегунка подводит. Посмотри, какие запасы — «Гора» — не провернули.
Рыжеволосый курьер с длинным носом, прозванный Кайлой, лукаво моргнул Стукову.
— «Гора»-то покель меньше твоего брюха, Самойлыч.
— Молчи, тупая кайла! — бухгалтер погладил круглый живот. — Тут дело завертывается, можно сказать. Когда это было, чтобы у нас зимой был запас на полмесяца работы дробилке и бегунам. Да если так пойдет, то нас и дымом с Улентуя не выкуришь (бух был патриот рудника и не любил перемены мест).
…Утром Пинаев разносил по шахтам газету с напечатанной сводкой. Громкий успех падал на долю шахтеров. Цифровой столбик старательской работы показывал снижение.
«Прогуляли», — с досадой думал Костя, подпрыгивая в кузове грузовика.
Он ехал в деревню. Из окон школы тускло падал свет на отшлифованную дорогу. На парадном крыльце толпились люди, узнать которых в темноте не мог. Костя соскочил и уперся носом в мерзлое стекло. Среди игравших в шахматы сидел Ларька Супостат и суетливо бегала Катя. Идти и ней после газетной заметки было стыдно. Старатели играют в шашки и читают книжки. «Это — победа», — думал он.
На старой квартире шумело сборище. За столом сидел Хлопушин с деревенским коновалом, прозванным Пирог с Шерстью, и тучным спиртоносом Сохатым. Сохатый и Пирог с Шерстью исподтишка скупали у старателей утаенное золото. У порога, закинув на приступок ноги, маялись с похмелья, клянчили спирта Алданец, Филя Балда и Цыганок. Они только что вышли из-под ареста. Приискатели хохотом поощряли разговор Хлопушина с коновалом. В заношенном нагольном полушубке, с сумкой на бедре Пирог с Шерстью раскидывал в стороны тяжелые черные волосы и совал за губы гарь из трубки. Спирт из стакана он тянул, как из соломинки…
Костя догадался, что между старателями и спиртоносами уже состоялась сделка.
Он зверьком смотрел из угла и не вытерпел:
— Ну и клуб здесь развели, дохнуть нечем, — сердито бросил, косясь на заснувшего Алданца. — Там люди книжки слушают, а здесь опять пьянка.
— Во, наставник! — поднялся Балда, но его остановил Морозов.
— Помолчи! — притопнул он. — Парень правду сказывает, по-научному. А науке я верю. Вот хочь бы касаемо меня и моей бабы, когда на нас надели какой-то сибирский хомут. Умирать срядились, а доктор подал снадобья, и как рукой сняло.
— Что правильно, то правильно, — вкрадчивым голосом поддержал Сохатый. — Но бывает и вредная научность-та эта. Вот, скажем, против религиозного культу идут, а я с таким мнением согласия не могу дать. Погода вот дует, а кто скажет, отчего это?
— Ты бы лучше о золотниках и спирте говорил, — уколол его Костя и вышел на улицу. Хлопушин стелил на пол свою дерюгу, когда Костя вернулся. Гостей в избе уже не было.
— Поди, поужинаешь? — спросила Микитишна.
— Не хочу, — буркнул он. — Дядя Иван, завтра тебе велели зайти в контору.
— В контору? Зачем?
— Хотят бремсберг защитить от заносов, так плотников им надо.
— Поденно или сдельно?
— Там договоритесь. Я тоже ухожу в шахту.
Костя завернулся в шубу, но заснуть долго не мог. Морозов тоже пыхтел трубкой. Хлопушин вслух мечтал о покупке хорошей коровы, вздыхал о домашних.
4
Станция плохо подавала энергию. Электрические лампочки мигали предутренними блеклыми звездами. Против каждого забоя одиноким красноватым глазом слеповала лампочка. Кто-то из забойщиков сравнил их с тлеющими свечками над покойником.
На глубине двух десятков метров Костя шел в шахту. Из «Пятилетки» подавали руду на вагонетках и сразу направляли на бремсберг.
Костя знал, что здесь еще недавно с потом, с треском сбруи, часто с увечьями, тратилась людская и лошадиная сила. У парня подгибались в коленях ноги. От природы он не был робким, но сегодня отчего-то брала оторопь. Под ногами, с боков и сверху вздрагивала земля. Подземные коридоры ему были знакомы, не раз бывал в них, но тогда все было проще, тогда руда из каждой шахты подавалась тачками к стволам и скрипучими блоками лебедок тянулась наверх в тяжелых бадьях.
Бутова Костя узнал по фигуре. Шахтер откидывал породу от стенки забоя.
— Пришел? — голос терялся в глуши подземелья.
— Пришел к тебе, дядя Нил…
Парень дрожал, как молодая лошадь, которую первый раз заводят в оглобли.
— Давай, давай, я давно тебя облюбовал. Тут надо силенку, сноровку, охоту — вот и хороший забойщик. У тебя все есть, паренек.
Костя осмотрелся. Забой шел горизонтально и удалялся от площадки, с которой подавалась к бремсбергу руда. Бутов объяснил:
— Видишь, жилы здесь переплелись не разбери-попало. Две пошли вон куда, а самая богатая, золотоносная, нырнула вниз. Здесь золото попадается по таракану, а другой раз и в тонне грамма не найдешь. Вот подгоним этот забой на несколько метров, и, видно, придется мастачить второй этаж. Только об одном хочу упредить тебя. Баловаться я в своей шахте не допущаю. Знаешь, у нас есть и такие ухачи, которые за голенищами и в карманах выносят руду наверх. Смотри, тебе я верю, а ежели што замечу — не пеняй, дружок…
— Я знаю, дядя Нил, — смутился Костя. — Сам из-за этого ушел от Алданца…
— Во, во! Так чтобы и здесь по чести. Теперь мы не у хозяина работаем, ты это раскумекай и не допущай охулки на свою шахту. А теперь давай учись.
Костя взял кайлу и, расставив ноги, замахнулся.
— Стоп! — задержал его Бутов. — Подбирай сначала канавкой вниз и таким манером иди кверху. Старайся, чтобы у тебя пласт летел наоткол. Подрезай и тюкай.
Старый шахтер искусно продолбил по низу забоя борозду и начал кайлить вертикально. Желтый сланец, перемешанный с серым кварцем, засверкал искрами, посыпался, зашуршал у Кости под ногами.
— Посторонись! — загремел сзади откатчик.
— Понял, — уверенно оказал Костя.
— Понял и — в час добрый.
Гордый сознанием своего мастерства и сметкой ученика, Бутов тряхнул кудлатой бородой.
— На эти вот трещинки тоже поглядывай, они легче отслоняют породу… Меньше пару отдашь…
Через несколько минут Костя сбросил полушубок. Намокшая рубаха липла к плечам. Изредка он посматривал на Бутова, стараясь подражать старому забойщику.
Но у Нила все время росла куча породы, а Костю подгонял молодой парень-откатчик, которого звали Кудряшом.
— Долби, долби, — торопил он, похрустывая лопатой. Кайла тяжелела в руках Кости, меткие и уверенные сначала удары теперь слабели. Он торопился и бил бестолково.
Бутов коротко бросал замечания:
— Снорови, снорови, парень!
— Куда кайлу загоняешь!
— Подрежь и руби так, чтобы за каждым разом отлетал шматок.
…Из шахты вышли по лестнице. В глазах у Кости темнело, плечи и руки тянуло вниз, будто за кожу налили свинца. Но он храбрился, гордый тем, что работает теперь в забое, главное, с Бутовым. В новом звании ему хотелось показаться всему Улентую.
— Ну и конище, — говорил он о Ниле, шагая рядом с откатчиком. — Будто чуть шевелится, а как тюкнет, так и есть.
— Забойщик с гвоздя, — вторил Кудряш. — С таким охота и работать.
— И я малость наторел, ведь ты меня только до обеда загонял, а после я не шибко поддавался, — хвастался Костя.
Кудряш на ходу обметал рукавицей стоптанные, еще деревенские бродни и белесыми глазами посматривал на нового забойщика.
Оба были плечистые, крепко увязанные в кости.
— Ты из деревни, Костюха?
— Ага… из Макруши… Но забыл ее…
— Чуть не земляк. А я из Лохматого Ключа.
— Домашность есть?
— Была одна лошаденка и ту на дорогу загнал. К хозяйству меня сызмальства не тянуло. Я хочу заработать денег и на учебу податься. Меня к этому давно поманивает. Еще отец покойник писарем прозвал.
— Ты хороший мужик, — весело сказал Костя, положив руку на ядреные крыльца Кудряша. — Будем работать вместе.
— Будем, — улыбнулся откатчик.
5
Из стволов шахт шумно выходила дневная смена. Навстречу ей дружно шагала ночная. Люди смешивались, были неразличимы в сумерках. Освободившиеся окружили инженера Антропова и Гирлана. Шахтеры поднимали головы вверх на третье звено стропил, седлом накрывающих разрез бремсберга. Наверху, обняв ногами бревно, громоздился Морозов. Ловкими ударами он загонял в петлю концы стропилин. Получались заячьи уши.
— Вот оно што обозначает! — самодовольно крикнул орловец, сползая на животе вниз. Морозов подошел к Гирлану и смешно скорчил рожу.
— А вы говорите в Америке… или как ее там… По вашей укаэке мы прорюхались бы до конца четвертой пятилетки, а по нашему планту через две недели — крыша. Вот завтра начнем на эти ребра заваливать плашняк и слизнем все, как сусло.
— Молодец, молодец, — похвалил Антропов.
Гирлан презрительно улыбнулся и направился к поселку.
Бутов подтолкнул орловца локтем:
— Так, так, товарищ. Ты, видать, не только драться умеешь. Понимай, понимай, как надо работать. — И Морозов понял его. Закинув на плечо топор, плотник высоко поднял голову и рядом с Антроповым пошел к поселку.
— Зачем этого кота здесь держат? — кивнул он вслед уходящему Гирлану.
— А кто же будет разъезжать в мягких вагонах и получать валюту? — пошутил Бутов и лукаво глянул на Антропова. — Дай ему квартирку в пять комнат с ванной, а он шляется, как гулевой конь.
— И верно, — подхватили другие.
— Что-то из построек у него ничего не растет.
— И расти не будет. Вон фабрику вороны обсиживают.
Антропов молчал, хотя и понимал, что рабочие вызывают его на разговор.
Обязанностей Гирлана никто по-настоящему не знал. Он числился служащим треста в должности специалиста по установке заграничных машин. В ведении иностранного специалиста находилось три рудника. На каждом из них он говорил по-разному, выдавая себя за инженера, рационализатора, специалиста по постройке обогатительных фабрик и эфельных заводов.
…Надежда Васильевна еще с вечера приказала прислуге приготовить обед на шесть приборов. На окна были повешены свежие занавески, а на столах появились хрустальные вазы с восковыми розами. Вещи эти, в том числе фарфоровая посуда, хранились издавна и извлекались из сундука только в особых случаях в именинные дни.
Были годы, когда Виктор Сергеевич с гордостью смотрел на Наденьку, ее глазами расценивал людей и вещи. Но сегодня он остановился на пороге столовой и недовольно поморщился. Чрезмерные заботы о Гирлане бросались в глаза, усиливали подозрение. В жизни их усиливалась трещина. Надежда Васильевна прошла перед ним в белом шумящем платье. От голубого абажура на нарядный стол падал облачный свет.
Инженер ощутил гадливое чувство. Оно подсказывало, что все это сделано не для него. Что от него здесь вообще скрывают, его терпят, как нечто чужое, но доходное. До появления Гирлана Наденька мало заботилась о нарядах, даже опустилась в этом отношении. Знакомые намекали Виктору Сергеевичу на ее неряшливость, на скрытую болезнь и прочее.
Инженер снял рабочую тужурку и подошел к умывальнику. Прислуга, кряхтя, вынимала из печи огромный пирог, обливалась потом.
— Паша, дай воды… Что это за праздник у нас?
Виктор Сергеевич подобрал рукава, посмотрел на свои испачканные руки и брезгливо дернул губами. Он вспомнил костлявого бескровного Гирлана (Антропов был сильный и недурной внешностью. Это он знал сам).
— Кто ее знает, — проворчала прислуга, — должно, гости какие-то будут. А тут дрова куражат, язви их.
Инженер прошел в кабинет. Из спальни доносился игривый голос жены. Без слов она напевала какой-то фокстротистый мотив.
— Да, Виктор! Ты переоденься, пожалуйста, — спохватилась Надежда Васильевна. — Паша, дай хозяину белье.
— Я должен пойти на службу.
— Вот еще радость!
Жена появилась в дверях и гневно обожгла мужа темными негодующими глазами.
«Муха в сметане», — вспомнилось инженеру.
— Ты шутишь или снова сцена? Как не стыдно! Сегодня такой день и вдруг эта служба.
— Но ведь я не могу… И ничего особенного не вижу в этом дне…
Антропов все же переоделся и, выпив рюмку водки, наскоро закусил хлебом с кетовой икрой. В мягком кресле сразу ощутил потребность в отдыхе, но, борясь с дремотой, взял газету.
…Гости пришли разом. Перебоев помог раздеться женщинам. Гирлан поцеловал ручку Наденьки, смотрел на хозяйку, как на куклу, только что принесенную из магазина.
Стол был накрыт Пашей с безукоризненным мастерством, и гости дружно принялись за кушанья. Больше всех пил, ел Перебоев. Он же начал разговор о перемещении Клыкова. Евфалия Семеновна вздыхала, заботилась о перевозке рояля. Но к концу ужина вниманием гостей овладел Гирлан. Он высокомерно поносил советскую технику.
Все время молчавший Антропов грустными глазами оглянул кампанию и сдержанно спросил:
— Что же заставляет вас жить среди нас?
На лице Наденьки он поймал тревожное движение.
Иностранец дернул плечами. Но за него горячо вступились женщины и Перебоев. Химик вытер салфеткой мясистые губы и заерзал на стуле.
— Странный вопрос, Виктор Сергеевич! — горячился он. — Это же понятно… каждому понятно. Иностранцы должны изучать наш бедлам… Для истории человечества это очень важно.
— Так ли это? Но еще спорно, где лучше. Мы ведь не видели, что делается за границей. И, по-моему, не все у нас страшно и плохо, а там хорошо. Вы извините, кое-что и мы читаем и знаем…
— Виктор, ты с ума сошел!
Наденька вспорхнула с места. Таких возражений она не ожидала. Она знала другое. Молчаливый Антропов до сих пор умел только работать, терпеливо исполнять ее капризы и сносить насмешки.
— Нет, пока все в порядке, — грустно улыбнулся инженер.
Голос Виктора Сергеевича задрожал.
— Но позвольте, — остановил его Перебоев, выпирая животом. — Как вы, мыслящий интеллигент, можете утверждать несуществующие успехи. Ведь мы иной раз задыхаемся, а кричим, что живем…
— Мы пока не задыхаемся, — Антропов поднялся, но химик ухватил его за руку.
— Позвольте… Это мы, а другие как? Вы, Виктор Сергеевич, шутите. Чем вы можете оправдать этот жесточайший разгром крестьянства, темного, по существу, и веками сжившегося с собственностью?
— Во время мировой войны солдат расстреливали за одно яблоко, сорванное в помещичьем саду, — ответил он. — Мы все же переживаем грандиозные сдвиги, этого не следует забывать. И не всех крестьян громят. Громят кулаков. Эксплуататоров…
— Укрепляем неслыханное рабство! — взвизгнула Наденька. — Ведь ты говоришь словами Вандаловской и Гурьяна.
— Граждане, не надо! — замахала Евфалия Семеновна.
Антропов вышел и начал собираться. Удрученные расстройством компании, гости поднялись за хозяевами. За окнами свирепо завывала вьюга.
6
По канатам подвесной дороги грохочущим потоком летели бревна. С последней площадки они подпрыгивали и, сверкая на солнце желтыми боками, стремительно падали на утрамбованный снег. По длинно-настланным покатам бревна ползли к поднимающимся ярусам.
Гурьян выскочил из кабинки нового автомобиля и, принимая от Вандаловской чемодан, указал на растущие запасы леса.
— Это за три месяца. А я помню здесь такую трущобу, в которой медведи блудили… Дай только размахнуться!
Несмотря на усталость, директор чувствовал себя бодро. Омета и план строительства были утверждены трестом более чем наполовину, это позволяло начать расширение и механизацию рудника.
Он оглянулся.
К машине торопливо бежала женщина с распахнутыми полами пальто. Это была Катя. Она тяжело дышала и еще издали замахала руками:
— Гурьян Минеич, с Леночкой худо! С вечера…
Девушка не договорила и направилась к квартире доктора.
Гурьян зашагал к дому. Варвара бегала по комнатам с нечесаными волосами и смешно махала неизменной тряпкой. Она остановилась обезумевшими глазами на Гурьяне.
— Разъезжаешь по городам с мадамами, а тут дите гибнет!
Варвара задохнулась, оборвала поток давно приготовленных обидных слов. В дверях стояла Татьяна Александровна. Она прошла вслед за Гурьяном и, боясь пропустить холодный воздух, издали смотрела на извивающееся в постели худенькое тело девочки.
— Давно с ней?
— Позавчера занемогла, — смягчила тон Варвара.
Она упала на ящик, покрытый зеленым ковриком, и задергалась в рыданиях.
Ленка металась в жару, сбрасывала одеяло, хватала опаленными губами воздух. Мутные глаза девочки на мгновение открылись, когда Вандаловская приблизилась к кровати. Она поправила подушку и пощупала красный лобик ребенка.
— Что у тебя болит, Леночка?
Девочка снова открыла глаза, но посиневшие веки омертвело сползли.
— Горлушко.
Прибежала Катя.
— Доктор уехал в деревню к больному, — сообщила она, преодолевая слезы.
Гурьян безнадежно смотрел то на дочь, то на Варвару.
— Дайте мне чайную ложку и поднимите ребенка, — решительно сказала Татьяна Александровна.
Ленка жалобно застонала. Темноволосая ее головка упала на грудь матери.
— Подержите, — обратилась Вандаловская к растерявшемуся Гурьяну.
Ленка захрипела, захлебнулась, судорожно обхватила ручонками шею отца.
Вандаловская стряхнула липкую слюну в таз и, морщась, вытерла ложку.
— Желтые налеты… Есть намек на дифтерит, — сказала она. — Нужен немедленно доктор. Катюша, садитесь на машину, а вы, Гурьян Минеич, бегите в аптеку.
Она наскоро набросала записку, заботливо помогла Варваре уложить больную. Ленке обложила шейку теплым платком. Она забылась в тревожной дреме.
Пораженный случившимся, Гурьян бесцельно бегал по комнатам. Он теперь только почувствовал, как дорога ему Ленка. Заметив это, Варвара притихла. Она поняла. Снова пришла вера в него, в незыблемость семейного очага.
— Чаю бы выпили с дороги, — примиренно предложила она Вандаловской.
— Нет, спасибо. Вы положите Леночке на голову прохладный компресс и понаблюдайте. Если будет плохо, немедленно пошлите за мой.
После ухода Татьяны Александровны Варвара опустилась на стул. В ее округленных провалившихся глазах Гурьян увидел боль матери, бессилие отживающей женщины и раскаяние перед ним за оскорбительный поступок. Он зажал ладонями виски и прошел в кабинет. Здесь долго и тупо глядел в окно. Перед затуманенными глазами плыли волнистые сопки тайги. Директору вспомнился зимний день, когда Кармалюк привел его на Улентуй. Гурьян не любил раздумий над прошлым, но они наплывали, как весенние воды, как сменяющиеся дни и ночи. И опять пришли черные мысли, что вся его совместная жизнь с Варварой была ошибкой, но теперь острее сознавал, что порвать с женой невозможно. Любовь к Ленке глубоко трогала. В ней было возвышенное неподкупное человеческое чувство. «Может быть, он сам виноват в отсталости Варвары? Разве он не мог настоять, заняться ею?»
Между темными вершинами сопок и голубеющим небом протянулась малиновая полоса отцветающей утренней зари. Солнце красным комом выкатилось из-за темных гор.
7
Катя с врачом вернулись к концу дня. Ленка хрипела, кусала обожженные губы. Тельце ее покрылось сине-багровыми пятнами, а на личике выступили желтые лепестки.
Пожилой толстяк доктор осмотрел больную и пригласил Гурьяна в кабинет. В беспокойных глазах доктора все прочитали безрадостный ответ.
— Скверно, — сказал он. — Можно попробовать операцию, но…
Подслушавшая Варвара дико крикнула и подстреленной куропаткой присела к полу. Катя, доктор и подоспевшая Татьяна Александровна бросились к ней.
— Ну, решайте, время дорого, — настаивал доктор, глотая дым.
Гурьян скрипнул зубами, почувствовав ожог в груди, и вздохом ответил:
— Режьте!
— Мать нужно изолировать, а вас попрошу помочь мне, — обратился к женщинам взволнованный доктор.
Гурьян подсобил одеться Варваре и под руки вывел ее из квартиры.
Когда он вернулся, посредине комнаты стоял стол, покрытый белой клеенкой. Вандаловская кипятила на спиртовке инструменты. Доктор в белом халате старательно мыл руки. При виде этих приготовлений у Гурьяна дрогнули ноги, на мгновение потемнели окружающие предметы. И он, не раз видевший поражающие удары смерти, впервые с животным страхом ощутил тлетворное дыхание ее на себе.
Он захлопнул двери кабинета; не хотел видеть и слышать мук Ленки, не хотел верить, что Ленка, для которой в тайных помыслах задумывал хорошую, непохожую на свою, жизнь, погибнет так глупо, неожиданно, и после него не останется потомства. Теперь чувствовался за плечами тяжкий груз крутых лет.
За стеной звенели инструменты, теплилась спиртовка. Наконец скрипнула кровать и вырвался глухой стон Ленки… Гурьян рванулся к двери, задел ногой стул и остановился, борясь с сердцем.
От напряжения болел мозг. Он, взявший в жизни бесчисленное множество препятствий, почувствовал полное бессилие и стоял, опустив голову против страшной двери.
В кабинет вошла Татьяна Александровна с побледневшим лицом. Она подалась назад, оробев перед взглядом Гурьяна.
— Умерла?!
— Да… Нужно подготовить мать.
Гурьян порывисто шагнул через порог. Немигающими глазами долго смотрел на вытянувшееся, синеющее тело Ленки. По щекам отца перекатывались желваки, а по ним сползали крупные слезы.
