11
Утром, в тихие сумерки рассвета, Никита разбудил Василия от крепкого сна. Быстро, по военной привычке, тот вскочил на ноги и долго щурил глаза.
— Да ты чево, как ошпаренный, кидаешься-то — удивленно отступил Никита. — Вот тут Качура полуношничает и другим спать не дает!
Качура, с пьяным от бессонницы лицом и серебряным клоком на плешивой голове, еле маячил в темноте у порога. Ему в последнее время действительно не спалось от навалившихся забот.
— Уволь, ядят тя егорьевы собаки, — взмолился он, подходя к Василию. — Удавиться рад от твоего распреда… Есть молодые… У них черепок покрепче… А меня на работу снаряди!
Василий недоумевающе посмотрел на старика.
Качура уселся рядом с ним на нары и сокрушенно опустил голову:
— Пусти в мастерские… Душа болит, окаянная!., Запутаюсь я здесь в бабьих подолах… Ядят их егорьевы… И опять я тебе скажу, что харчей у нас скоро того… А дорога, не видаючи, обманет, Васюха… Опять же и коней нет, а на человечьем горбу сани не навозишь…
Последние слова старика, как удар грома, обрушились на Василия. Увлеченный работой, он забыл о постоянной угрозе бесхлебья. И только теперь вспомнил об упорном молчании треста на письма и проекты рудкома. Время уходило, с каждым днем становилось теплее.
— Никита! Крой за Яхонтовым и Вихлястым на заседание, — крикнул он. — А ты, Качура, заткнись и не трепыхайся, старый супостат. За такие дела республика к стенке нынче ставит. Это же саботаж, волк ты таежный, не забывай.
Качура часто мигал мутными глазами и грустно покачал головой:
— Да разве я… В мои ли годы?.. Ах, ядят тя егорьевы собаки…
Ну, в мастерские не гожусь — сторожем поставь, а только… от конторы уволь, запутаюсь я там в бумажной паутине!
Василий, не отвечая старику, оделся и вышел из казармы. В сероватом мороке одинокие фигуры рабочих дымили трубками и тянулись к мастерским. И в этот же момент послышался гудок паровика.
— Чертова машина!
Василию вдруг стало обидно, что ни трест, ни городские власти не обратили должного внимания на восстановление приисков. Ведь государству теперь, как никогда, нужен золотой фонд.
На крыльце конторы его встретил Вихлястый. Лицо драгера было измятое, болезненное, рыхлое.
— Ты чего, язви те в три дыхала, суматошишься? А мы там с техником Яхонтовым кое-что навернули… Ну, брат, и Чертолом он! Глаза, смотрю, на лоб лезут, а он крутит и крутит… С таким работать — в могилу загонит раз-раз… Ей-бо!
Вихлястый повернулся на длинных журавлиных ногах и зашагал к конторе. Василий заметил у мастерских Яхонтова.
Техник шел неторопливо, усталой походкой. Из-под шапки блестел упрямый овал лба.
— Знаю, какая чертовщина тебя укусила! — сказал Яхонтов. — А сметы у меня уже готовы — только утвердить и переписать.
— Вот-вот, — улыбнулся Василий.
В конторе было чисто и даже уютно. Секретарь Залетов, смеясь, вытянулся в струнку и приложил маленькую руку к рваной солдатской шапчонке. Невзрачная фигура его показалась еще смешнее.
— Все честь по комедии, вашство, — зашепелявил он. — Приказ выполнен на всю сотню процентов. Вот только дров ни полена, а штаны до колена.
Василий не улыбнулся, как этого ждал Залетов. Он сосредоточенно взглянул на Валентину и подошел к ее столу.
— Это хорошо, товарищ Сунцова, что вы не ломались. Вы нас не бойтесь… У нас рожи и дела страшны, а сердца горячие, как огонь! Опять же, если мы вышибем кое из кого блох, то это на пользу республике. Времена такие пришли, ничего не поделаешь.
Валентина, не глядя ему в лицо, чуть улыбнулась углами губ.
— Да я и не боюсь вас, — твердо сказала она, — откуда вы это взяли? Вот только канцелярии вашей я не понимаю…
Василий смело сжал ее руку повыше локтя и засмеялся:
— Чудачка вы, товарищ Сунцова! Неужели вы думаете, что на этой работе мы вас будем держать? Это чушь! Вот вернемся из города и завернем такую культработу, что тайга охнет. Заказывайте в город поклоны.
Вопрос о поездке в город Василия и Яхонтова был решен в несколько минут, но Яхонтов и Качура задержали Василия почти до вечера.
— На крупу шибко не налегай, будь она неладна, — внушал Качура, — смекай капусты побольше ухватить. Да насчет частей к машинам обтяпай — старые-то подведут, как вешний лед. Выгорит, не выгорит, а докука не беда.
Яхонтов старательно записывал замечания Качуры.
— Обувь и одежда для рабочих, материалы для оборудования драг и мастерских…
Только к закату солнца была окончена работа. В контору незаметно для всех вошли Никита и маленький, почти квадратный старик.
— Вот ямщика выкопал, — сказал Никита, обращаясь к Василию. — Это Лямка, вечный забулдыга и кучер — дай да мало. Ты его должен помнить!
Старика прозвали Лямкой, видно, за то, что он сорок лет гонял вольные. У него не было ни одного зуба. Лямка придерживал рукой самодельную трубку. Он жил на зимовье в пяти верстах от Борового, работая на паре лошадей. Это было редкостью на приисках.
— Капель с крыши понужат, — усмехнулся он, отряхивая снег с курносых валенок. — На солнцепеках пригревает, аж уши млеют.
Залетов, проходя мимо, нахлобучил Лямке шапку на глаза и дернул за нос.
Старик укоризненно взглянул на секретаря:
— Хе! Дурочкин полюбовник. Ишь, поглянулось… Ты бы лучше свою бабу за хвост чаще дергал, а то она все пороги обила на Боровом…
И, помахивая тонким кнутом, он повернулся к Василию:
— Надо бы скорее, а то дорога может спортитца… Дай бы бог сегодня до Ефимовского дотянуть.
Выехали только утром на второй день.
Дорога шла по Удерке. Лямка зорко осматривался по сторонам. Он указал рукой на видневшуюся вправо полынью:
— Тут, брат, ухнешь — и поминай как звали. Проворонили вы времечко, ребята… Ежели недельки две-три постоит от силы, а там жди распутицы… Борони бог, без продукта останется народ — как зверье, попрет с прииску, и ничем не остановишь.
И Лямка предался воспоминаниям:
— Это было в пятом году, на Ефимовском, когда ухохорили самого и доверенного… Я только и видел, как Тимка-шахтер колотушкой дрызнул хозяина… А делов же, делов было опосля — не оберешься… Меня три раза в окружной заметали… Но не грешен — свою братву не выдал.
— Слушай, Лямка, — оборвал его Яхонтов. — Ведь, говорят, из-за тебя и ушли забастовщики на каторгу? Это ты и есть — ефимовский холуй?
Лямка испуганно снял шапку и перекрестился:
— Вот лопни глаза, товарищ техник, ни одного не утопил…
Ну, жил я у них, так что же тут такого?
Яхонтов рассмеялся и мигнул Василию:
— А вот есть же такие слухи, говорят, недавно у тебя было что-то с ефимовской дочкой.
Лямка вытер рукавицей рыжую жиденькую бороденку и, в свою очередь, покатился дряблым циничным смехом:
— Пустое звонят… Вот ежели бы годов десяток назад…
Лямка сдержал лошадей и, обернувшись к седокам лицом, закурил трубку:
— Вы только не болтайте, — шепнул он, прищуриваясь.
— Ну, кому-то нужно трясти эту рухлядь, — уверил его Василий.
И Лямка начал сначала почти шепотом, а затем все громче и громче:
— Это я в прошлом году, когда Натолий, сын-то ихний, не приезжал еще из города…
— Ну, ну?
— Да, старуха мне и говорит, — приезжай, грит, Лямка, помоги Глаше сено вывозить… Я, говорит, золотишка дам и муки. Ладно, говорю, Липистинья Семеновна, на той неделе прибуду, а на этой-то не слажусь… Ну, в субботу это я помылся в бане, а в воскресенье под вечерок запрет и поехал. Приезжаю. Наладил ихние санишки: передовики все пригнал в плипорцию… Девка, это Главдея-то, во дворе балуется со мной, то ногу подставит, то в снег толкнет.
— Ну а ты что? — хитро улыбался Василий.
— А что я?.. Брось, говорю, девка, не ровня я тебе… Не перед добром ты… Вечером это, после ужина, все пела, пела, а потом как заревет и бац… на кровать! Старуха ее водой… тем, этим. Вот, думаю, притча случилась — добаловалась, А утром, братец ты мой, поднялась, как стрепанная… Запряг я, а она опять балуется… Я, грит, Лямка, тебе на воз подавать буду. Приехали мы это с ней. Я начинаю оскребать снег с зарода, а она опять за свое. Сзади схватила и валит меня в сено… Што ты будешь делать?
— Ну и свалила?
— Свалила, братец ты мой, и давай лапать за непоказное место.
У Василия от хохота вздувались жилы на висках, а Яхонтов перегнулся через грядку кошевки.
Лямка, довольный, что угодил пассажирам, повысил голос:
— Что ты, говорю, бесстыдница, делаешь, ведь нехорошо так барышне-то… Со своей старухой, говорю, пять лет никакого греха не имею. И так насилу отбился. Быть бы греху!.. А вечером и говорю старухе… Липистинья, говорю, Семеновна! Глашуха ваша совсем назрела, изморь просто, говорю, берет… Замуж надо ее! Вам бы в доме работник, а то все разваливается, опускается, хомутишка путного не осталось в доме. Да за кого, говорит, Лямка, отдашь-то нынче?.. За шахтера не пойдет, а антилигентной публики нынче на прииске уже не стало. Она, говорит, ведь хозяйская дочка — за енерала, говорит, годилась бы. Ну так и ничего. Уехал я, а на пасхе приехал сын ихний, Натолий… Посылают ко мне за винишком… Привез я, подвыпили и разговоры начались. Почему, спрашиваю, Натолий Ефимович, из городу бог понес, рази места там нет?
Лямка сощурил хитрые глаза:
— Он, братец ты мой, к-э-э-к соскочит со стула, да кэ-эк брякнет кулачищем по столу! Молчать, говорит, халуй моего отца! А я ему наперекор говорю: теперь, говорю, халуев нет, товарищ прапор — ваше благородие… теперь совецкая власть. Б-а-атюшки ты мои, как поднялся, поднялся он! Да, говорит, власть теперь варначья… Весь Хитрый рынок заправляет государством. Да, говорит, я офицер, и не хочу служить этой шайке даже ахтером. Пошел, пошел и договорился. Сестру свою, говорит, не отдам за хама, сам буду жить с ней, а кровь свою мешать не желаю. Старуха ему: опомнись! А он пуще, а он пуще… Ну, в добрый час, говорю ему, а сам за шубенку — давай тягу давать. Чуть-чуть не наворочал в рыло, стервец!
…Дорога пошла на покать к ручью. Лямка ловко подстегнул лошадей и замурлыкал песню.
Тайга шумела по-весеннему. С ветвей деревьев летели комья подогретого солнцем снега и шлепались на дорогу. Звон колокольцев певуче сливался с таежным шумом.
Солнце опускалось за темнеющие верхушки хребтов, и на дорогу едва проникали его слабые лучи. Под ногами у лошадей и под полозьями звонко кололся и похрустывал застывающий ледок.
Дорога пошла шире, и на пути начали попадаться подсоченные сухостоины и глубоко проброшенные следы.
— Три брата здеся держат зимовьишко, — пояснил Лямка. — Вот уже на четвертый десяток пошло, как поселились тут.
Вправо, между деревьями, мелькнул красно-матовый тусклый огонек. Послышался разноголосый собачий лай. Лямка остановил лошадей у низкой двери избушки.
В зимовье в эту ночь был только один постоялец, эвенк Ахтилка, который за триста верст пришел за хлебом. Ахтилка сидел на нарах, подкорчив под себя ноги, курил трубку. Из его узких глаз текли мутные, смешанные с гноем слезы.
Зимовье было устроено плохо. Это была простая, неотделанная избушка с нарами, с продырявленной железной печью. Из широких пазов по всем стенам висели клочья моха и сухой пожелтевшей травы.
Избушку построили три беглых каторжанина, которые летом занимались хищничеством, а на зиму приходили сюда для приобретения запасов. Теперь их осталось всего двое. Один из них, Емельян Задворов, был высокого роста, смуглый, сутулый и очень разговорчивый старик.
Второй «брат» — старик небольшого роста в тонких броднях и широченных шароварах. На голове его вился куст серо-пепельных волос. Во всем лице и больших черных, когда-то очень красивых глазах была странная мечтательность. Старик был чеченец и не любил, когда вспоминали о Кавказе. В таких случаях он уходил куда-нибудь в лес и возвращался унылым и разбитым.
Лямка об этом предупредил Василия и Яхонтова.
— Вы об Капказе нишкните, задурит опять!
Чеченца в здешних местах прозвали Исусом, а настоящего своего имени он никому не говорил. У него с Лямкой была большая дружба. Они когда-то в молодости работали в забое и теперь при встречах вспоминали прошлое время за чашкой самогона.
Сегодня Исус, видимо, опасался угощаться в присутствии посторонних и перед чаем, мигнув Лямке и Емельяну, вышел во двор.
Василию, отвыкшему от тайги, казалось, что он попал в притон разбойников. Он зорко следил за каждым движением Емельяна, посматривал иногда и на Яхонтова, желая узнать по его лицу, как он чувствует себя. Но Яхонтов, склонившись на руку, уже храпел.
На дворе поднялся сильный ветер. От его порывов трещало дранье и с деревьев падали сухие сучья, громко стукаясь о стены и крышу зимовья. Тайга шумела буйно, угрожающе.
Ахтилка приподнялся с нар. Закурив трубку, он тихо, гнусавя, запел, растягивая гортанные звуки. С улицы вперемешку с ветром доносились глухие голоса. Ветер со свистом врывался в щели.
Василий толкнул Яхонтова в бок, но техник прошлепал губами и повернул лицо в другую сторону. Тогда Василий тихо подошел к двери и прислушался.
Глухой, надтреснутый голос Емельяна бросал на ветер обрывки слов:
— Царю не служил и этим не желаем… Наше дело — р-раз и бабки на кон! Тайга спокон века была для бродяг… А Еграшка теперь свой брат… Всех надо сажать на перо, кто хочет захватить тайгу. И этих ты зря повез… Ежели бы не ты — амба! Надо выводить вошь, покуда не залезла в кожу… Ах ты, старый хорек, кур прозевал! Главное — одежда, а может быть, и золотишко везут…:
— Дурак ты! — возражал Лямка. — Был сукин сын и до гробовой будешь.
Василий разбудил Яхонтова и вынул из кобуры маузер.
Скрипнула дверь, и слегка вздрогнули стены зимовья. В избушку вошел весь в снегу Исус.
— Малэнько холодно, — сказал он сильно заплетающимся языком. — Малэнько топить будем.
Наклоняясь за дровами, Исус потерял равновесие и ткнулся головой в печную трубу. Печь с грохотом слетела с высокой каменной плиты, рассыпая по зимовью клубы искр. Изба наполнилась едким дымом.
Василий с Яхонтовым выскочили на двор, увлекая за собой старика и Ахтилку. Ворвавшись в открытую дверь, ветер подхватил с пола огонь и рассыпал его по высохшим пазам.
— Эка напасть случилась… Спужался, аж ноги дрожат. Борони бог! — кричал Лямка.
А когда отъехали несколько саженей, вслед послышался отчаянный, угрожающий крик Емельяна:
— У-у, ломай вас, сволочей! Ироды!
Губернский город нельзя было узнать. Улицы, базары и магазины теперь кипели торговой деловой жизнью. На углах кварталов китайцы, раскинув ларьки и просто коробки, наперебой зазывали покупателей.
Семейные в балаганах кормили русских жен репой и жареной печенкой. И тут же извозчики, помахивая кнутами, охорашивали запыленные, только что извлеченные из подвалов и сеновалов экипажи.
Василию показалось все это странным. Уезжая на прииски, он оставил город в звуках военных барабанов, оркестров духовой музыки, с толпами, марширующими на воскресники, собрания и митинги. А теперь вот даже красноармейцы по тротуарам большой улицы и по барахолке шляются с накрашенными нарядными женщинами.
— Распустилась крупа! — выругался он вслух.
Злобное удивление вызывали толстые туши нэпманов и их жен.
— И откуда, скажи, появились эти налимы? — бурчал он. — Раньше нарочно не увидишь их… Неужели за это время так отожрались? Ну, скажи, как же скоро они повылазили из своих нор. Вот свинская порода!
Яхонтов рассеянно улыбался и, будто не слушая его, изучал витрины больших магазинов.
Они шли на заседание в трест, где Яхонтов должен был сделать доклад о плане эксплуатации приисков.
Обросший, в оленьей дохе и унтах, он чувствовал себя плохо среди важных инженеров. А они с достоинством и едва уловимой насмешкой щупали приискателей глазами.
Управляющий, высокий и очень худощавый человек в пенсне на искривленном тонком носу, был уже на своем месте. Вокруг него на кушетках, сохраняя важность, разместились трестовские дельцы-инженеры. На некоторых из них были форменные тужурки.
Яхонтов с Василием присели на стулья у порога. К ним подошел представитель губкома, небольшой человек с черными бакенбардами, в военной форме и больших полуболотных сапогах. Это был Рувимович.
Управляющий поднял голову от бумаг, отчего слегка колыхнулся у него на затылке жидкий клок волос, и все лица повернулись к столу.
— На повестке сегодняшнего заседания, по существу говоря, два вопроса, — начал он слегка вздрагивающим баритоном, — первый — о снабжении и эксплуатации приисков Удерской золотой системы и второй — о назначении директора этой системы. Вопросы большие, и вряд ли есть необходимость добавлять или изменять эту повестку.
Управляющий вопросительно сверкнул пенсне по лицам окружающих и остановился взглядом на сидевшем влево от него невысоком человеке с красным носом и сивым ершом на голове.
— Давайте, Иван Михайлович, — сказал он, причем левая щека управляющего нервически вздрогнула и пенсне спустилось на конец носа.
Иван Михайлович — плановик и заведующий материальной частью треста — послушно развернул склеенный лист бумаги размером около метра. На листе мертвой саранчой лежали цифры и чернели дорожки. Он также сначала обвел собравшихся серыми воспаленными глазами и опустил их на мертвое поле бумаги.
— Точных сведений на данное число нет, — начал он, шевеля усами и пришепетывая. — Более или менее реальное сальдо можно было бы вывести тогда, когда снабжение системы имело бы строго плановый порядок. Но так как мы имеем один самовольный случай конфискации Боровским рудоуправлением продуктов на Боровском рынке, на что, кстати сказать, оно не имело никакого права… — Иван Михайлович улыбнулся, обнажая свои кривые зубы. — И второй случай — также беззаконной отгрузки тем же управлением новой партии хлеба, то учет приходится ставить не реально.
Глаза присутствующих устремились на Василия и Яхонтова с любопытством.
— Данные приблизительного подсчета, — продолжал Иван Михайлович, — рисуют перед нами следующую картину…
И серые выцветшие глаза снова опустились на бумажное поле.
Когда были перечислены все виды конфискованных на Боровом и закупленных Василием и Яхонтовым в Подтаежном селе продуктов, человек с серебряным ершом опустился в мягкое кресло рядом с управляющим.
— Вопросы!
Управляющий потрогал колокольчик и уставился взглядом на присутствующих.
— Вопросов нет?
Представитель губкома дернул плечом и затеребил бакенбарды.
— Значит, точных сведений о запасах у вас нет? — спросил он, делая резкий жест рукою.
Иван Михайлович приподнялся на пружинах мягкого сиденья и зашевелил усами:
— Ну да! То есть таких, какие можно было бы получить при условии планового снабжения и правильно поставленного учета.
— Так за каким же, спрашивается, чертом вы трясли это кладбище?!
Рувимович встал и прошелся по кабинету.
Василий лукаво подмигнул Яхонтову и толкнул его локтем.
— Дорогие товарищи, это хорошо, но что у вас есть сегодня, вы не знаете…
Рувимович уставился голубыми глазами в лицо управляющего.
— Вы не знаете, что есть у вас в тайге…
Управляющий с достоинством поднялся на ноги и спокойно начал:
— То есть, виноват… Мы знаем предварительную заброску. Следовательно, учитывая потребительскую норму и количество едоков, логически последовательно можем строить свои плановые предположения. Если бы товарищ Медведев не сделал этой непоправимой ошибки, благодаря которой наша система снабжения и восстановления Удерских приисков была нарушена в самой своей основе, то в данное время мы имели бы несомненный сдвиг в этом вопросе.
Он передернул бровями и опять блеснул пенсне по застывшим лицам своих подчиненных.
— Вот сегодня мы имеем телеграмму от нашего уполномоченного Чеклаева о том, что представители Боровского рудкома сорвали синдицированные цены на хлеб во всем Приангарье.
Он приподнялся и протянул серенький листок Рувимовичу.
— Такие дела, собственно говоря, по современным законам разбирает прокуратура… Это анархизм, не вызванный ни малейшей необходимостью.
Василий встал и, шатаясь, подошел к столу. У него дергались щеки.
— Вы, товарищ управляющий, бросьте тереть волынку! Этой бумагой вы нас не накормите… Где ваша система?! За два месяца вы поставили одно чучело в селе Казацком и не дали ему еще ни одного наряда. А знаете ли вы, что этот ваш уполномоченный белкует там и жиреет, как крыса в подвале?! Да за такие дела самих вас…
Управляющий мягко улыбнулся, а Рувимович остановил Василия за руку:
— Ты успокойся, товарищ Медведев. Вопрос здесь решается предварительно, завтра он будет поставлен в губкоме. А насчет Чеклаева мы тоже поговорим.
— Товарищ Медведев напрасно поднимает бурю в стакане, — сказал управляющий. — От рассмотрения вашего проекта, во-первых, никто не отказывается, и ваши грубости здесь неуместны. Не забывайте, что приемы военного коммунизма утратили свою пригодность! Это не фронт, то есть новый фронт, на котором штурмовой атакой только повредишь… Нам вместе предстоит ударить по мертвым дебрям тайги. В чем дело? К чему тут угрозы и оскорбления?
Василий тряхнул волосами и громко рассмеялся:
— Угрозы не с моей стороны, товарищ управляющий. Вы нам два месяца сулили курятник, но кто его больше заработал — будем смотреть. А только эту муру надо бросить… Вот через неделю-две дорога поплывет… Тут надо круто ставить вопрос, вот именно — штурмом. Говорите — анархизм, а начали бы вы работу на приисках в этом году, если бы мы не взяли хлеб у базарщиков и не выкурили с Борового Еграху Сунцова? Прямо говорю: нет. Почти четыре года прииск лежал мертвым, а мы его оживляем.
Василий при этом нечаянно пнул венский стул.
И присутствующие будто только теперь обнаружили признаки жизни.
— Наряды на хлеб и прочую еду должны быть даны на днях. Мы пустили в дело паровой молот. Рабочие руки треплются в драках. Мы обнадежили рабочих, а вы снова толкаете их на хищничество. Надо знать пролетарскую обстановку, товарищи. Там хищники золотую борель запакостили, а вы хотите бумагой…
Управляющий стукнул карандашом по чернильному прибору.
— Товарищ Медведев, мы сейчас заслушаем ваш проект и, сопоставив его с нашим, возьмем нечто среднее. Внесем, так сказать, коррективы.
Управляющий снова стукнул карандашом:
— Против такого порядка нет возражений?
— Нет!
— Товарищ техник, докладывайте!
Яхонтов подбирал исписанные мелким бисером листки, пожелтевшие в дороге. Эти листки переписывала Валентина.
— По существу, мы требуем немногого… Пятнадцать тысяч пудов хлеба, две — мясопродуктов, пятьсот пудов масла, шестьсот — капусты, триста ведер хлебного, остальное мелочь, а в мелочах наш план с проектом треста не расходится. На все это мы требуем дать телеграфный наряд завтра же. Это наше первое предложение. Во-вторых, завтра же необходимо отгрузить все товары и материалы по нашему заказу, представленному вам три дня тому назад.
Он провел рукой по лбу и, выпрямившись, взглянул на управляющего.
— Располагая всем перечисленным, мы в июне пустим первую драгу на Боровом, а в августе — Баяхтинские шахты и Алексеевскую драгу.
Несколько выкладок, подкрепленных историческими справками, приводили к выводу, что при энной затрате драги дадут энный валовой доход.
— Кроме того, — продолжал Яхонтов, — нам нужен квалифицированный директор-инженер. Вот все наши притязания к тресту! По приезде в тайгу мы предполагаем ударить на ремонт драг, шахтенных колодцев в две смены… Дело треста — помочь осуществлению нашего плана… Летом заброска продовольствия немыслима. И если трест не желает, чтобы пятьсот рабочих окончательно превратились в тунгусников-спиртоносов, то он должен завтра решить вопрос о снабжении. План треста — пустое место! По вашим ценам мужики хлеб не повезут. Мужики перегонят его на самогон, свиньям скормят, а не повезут… Вы не знаете этого края и его особенностей!
Василий улыбался глазами и про себя повторял каждое слово докладчика.
Бледное, точно неживое лицо управляющего подернулось влагой. Он блеснул пенсне по лицу Яхонтова и первый раз внимательно присмотрелся к нему.
Казалось, то, что говорил докладчик, для него было целым открытием. «Почему, — думал он, — никто из сотрудников не высказал опасений насчет летней доставки?..»
Он отодвинул чернильный прибор и хотел что-то сказать, но его предупредил Рувимович:
— Вот с этого и надо было начинать. Не о прокормлении рабочих, а об использовании их сил ставят вопрос боровские товарищи…
И я предлагаю избрать комиссию для окончательного разрешения этого дела.
Управляющий приподнялся с кресла к столу и в тон Рувимовичу, оживляясь, сказал:
— Конечно… Я предлагаю в комиссию ввести товарища техника и Медведева, как представителей с мест, и товарища Рувимовича. Нужно сознаться, что они реальнее нас подошли к вопросу восстановления приисков Удерской системы… Срок работы комиссии — один день…
Инженеры переглянулись.
Управляющий бросил на стол карандаш и встал, давая понять, что заседание кончилось.
Когда вышли на улицу, управляющий легонько придержал Яхонтова за рукав оленьей дохи.
— У вас, товарищ техник, великолепные эрудиция и знание тайги, — сказал он вполголоса, — Скажите, вы давно работаете в этой системе? Я здесь человек новый и, сознаюсь, плохо ориентировался. По выговору вы, кажется, сибиряк? Это очень приятно! Как ваше имя? Вот если бы вы были инженером!.. Лучшего директора нельзя было бы желать!
Яхонтов насмешливо щупал глазами управляющего.
Ему вспомнился первый прием в кабинете, когда управляющий обещал Василию соответствующую статью из уголовного кодекса, а теперь перед ним стоял будто бы другой человек.
— Поговорим еще… На вас будем ориентироваться, — сказал управляющий, пожав ему руку.
