Книга: Сказание о Старом Урале
Назад: ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

В камском крае канули в Лету еще пять лет бытия рода Строгановых. Осуществляя задуманное, Семен Строганов самовольно положил снятые рукавицы на земли Чусовой, утвердил на сердитой реке свою хозяйскую власть в 1568 году, когда его брат Яков зажал в руках царскую дарственную грамоту на чусовские вотчины.
На многострадальной Руси прошли годы Ивановой опричнины, один хуже другого. В новгородских, псковских, тверских летописях они запечатлены не чернилами – великой народной кровью, опалены пламенем пожаров, омрачены злодейством царских подручных. Чтобы уйти от суда людского, царь расправлялся со свидетелями своих преступлений, подделывал летописные записи, притворялся и лгал. Суеверный и болезненно мнительный, он казнил по малейшему навету «всеродно»: смерть настигала не только самого заподозренного, но и его близких – лишь бы не оставить на земле молельщика за души погибших!
Так поступали не только с именитыми боярами, воеводами и купцами. Всеродно истребляли тысячи служилых людей, и посадских ремесленников, и простых крестьян-землепашцев, повинных в том, что трудились на ниве опального помещика или в приселье опального города.
Многие тысячи и тысячи крестьян царь гнал из уезда в уезд, чтобы отдавать земли опричникам, селить их вместе, поодаль от селений земских. Не веря в прочность своего положения на отнятых землях, политых чужим потом, опричники не радели на чужой ниве: великое запустение пришло на крестьянские поля в Ивановом царстве.
Еще пуще и кровопролитнее было бедствие, постигшее города Новгород и Псков. Погибель сюда принесли не ордынцы, а опричники царя Ивана. Мысль о расправе с непокорным, вольнолюбивым людством этих городов давно баламутила разум царя. Еще в Александровской слободе вместе с Малютой Скуратовым и князем Барятинским намечал он новгородские жертвы. Предлогом для карательного похода на Новгород послужил донос, сделанный царю неким бродягой Петром из Волыни. Как рассказывает предание, он спрятал в Софийском соборе подложное письмо за подписями новгородского архиепископа и «лучших людей» города, будто бы просивших польского короля принять их под свое покровительство. Тайный посланник царя прокрался в собор и нашел поддельное письмо за иконой богородицы.
В январе 1570 года сам царь во главе полутора тысяч опричников совершил внезапный налет на ничего не подозревавший город, уже по дороге предав огню и мечу села и городки от самой Твери. В опальном Новгороде полных шесть недель опричники грабили, жгли и топили жителей без разбора. На вечное поминание записали тогда новгородцы шестьдесят тысяч людей. Запруженный телами, Волхов вышел из берегов.
Многое произошло за эти годы и в камском крае.
В самый год лютого новгородского и псковского погрома отдал богу душу в келье Преображенского монастыря под крепостью Конкор смиренный инок, звавшийся в миру именитым купцом Иоаникием Строгановым.
Звоном строгановского золота приманил Семен Строганов, с помощью своей снохи Катерины Алексеевны и боярина Макария Голованова, множество нужных, умелых людей на земли Перми Великой, чтобы твердо стоять на реке Чусовой. В местах богатых, глухих, нетронутых. В местах сказочной, былинной красоты.
В новой дарственной грамоте упомянуто было – владеть землями по Чусовой от устья до вершины, крепости там поделать и варницы поставить, людей позвать неписаных и нетяглых, сторожей крепких держать для бережения от ногайских и иных орд.
Две крепости будто по волшебству возникли на берегах, и величали их «городки Верхний и Нижний, что на Чусовой-реке». В Верхнем Семен поставил воеводой Досифея, а в Нижнем – боярина Макария Голованова.
Новый острог возник и на Косьве, куда Семен послал поначалу Досифея, в помощь дав ему боярского сына Костромина и игумена Питирима, да определил содержать там под строгим надзором татарскую княжну Игву.
Когда же Семен отозвал Досифея с Косьвы на Чусовую, обошла все городки и острожки в камском крае тревожная весть: боярский сын Костромин и тут нарушил присягу о верной службе. Тайком сговорился с пленной татаркой, тайком же подготовил дальний побег, отправил надежного посланца – татарина за Каменный пояс, в Сибирское ханство, к Кучумовым ставленникам.
Получил в ответ, знать, немалые посулы и помощь, выкрал оружие и коней до первой подставы на пути, да и бежал с пленницей Игвой темной осенней ночью в горы, волчьей тропой к тайным врагам своего народа, ханским правителям Сибири.
Получив такую весть, жители Чердыни, строгановских камских и чусовских крепостей и острогов сокрушенно покачали головами: добра, мол, теперь не жди!..

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Сосульки на крышах вызванивают звонкими капелями весну 1572 года.
Зима отстояла лютая, но весеннее солнце проворно управлялось со всем, что натворили метели и бураны.
Снега стаивали. Вешняя вода копилась в омутах, оврагах и ямах, чтобы вылиться в реку. Леса стояли нахохленными, готовые вот-вот стряхнуть с себя зимнюю понурость...
* * *
Светало при сильном ветре. В Нижнем чусовском городке на вышку надвратной башни поднялся старшина ночного караула. Подоспело время голосом проверить бодрость настенных сторожей. Нравилось ему на рассвете зычно выговаривать оклик и слушать, как в переливах эха повторяются ответные голоса.
Старшина видит городок в сумеречной изморози, сквозь путаные тенета голых сучьев, опушенных куржой. Приметил в избе воеводы Голованова свет в окошках. Отчего это не спится старому в такой час?
Тишина! На рассвете у всего живого сон на особицу крепок. Даже собака не тявкнет.
Старшина совсем было собрался полным голосом подать часовым оклик, как услышал далекий гул. Эхо услужливо повторило его, старшине показалось, что слышится гул со всех сторон. Снял шапку. Подождал. Наконец перестал сомневаться: пробудилась!
В дальнем гуле распознал старшина голос Чусовой, сокрушающей ледяную кольчугу. Слышит он его не первую весну, но всякий раз подает река его по-разному. Нынче, судя по отдаленности звука, освобождается она от ледяного плена где-то возле утесов бойца-камня, который в народе зовут Разбойным.
Старшина всматривался в предутренний сумрак. Он знал, что на реке уже нет высоких сугробов, сверкавших белизной. Сейчас даже в рассветной мгле виден на льду мусор, черные полосы санных дорог, пешеходные тропки к варницам, слободкам, выселкам и вогульским стойбищам. Под стенами городка который день полыньи – вода отсосала лед от береговых каменистых утесов. В полыньях зашевелилась жизнь реки, и не замерзают они от прихвата морозными утренниками.
«Дай-то бог, чтобы не шибко водой ярилась! А может и гульнуть: снега были тароватые!»
Набатный колокол весь в бархате инея.
«Или подождать еще малость? Будто пока негромко гудит, только ветерок-то с припадами: то кинется с неба на землю, то от нее в небеса вихрит. Пожалуй, приспело время для сполоха, иначе позор всему караулу, что весть в аккурат не подал».
Старшина снял рукавицу, взялся за холодную веревку, свитую из мочала. Колокол выронил в тишину густой, распевный звон. Голос звучал призывно, еще без тревожности, но поднял на ноги весь городок. Горожане заторопились к воротам и на берег.
Люди знали сердитый норов Чусовой. Каждую весну чинила она те или иные беды, зорила немудрый людской достаток, но не могла истребить в сердцах человеческих любви к буйной своей красе.
На розовом горизонте – наплески утреннего света. Чаще и громче трещит лед, из проломов и трещин рвется бурлящая вода. Лед коробится, оседает под воду, дробится с хрустом, будто ломаются толстые доски. Льдины выныривают, ворочаются, как тюлени, наползают на береговые скалы, вспенивают воду. Быстро прибывает река. Стремительнее идут по ней льдины, и вот уже в луговой пойме исчезла под водой полоска прибрежных кустарников. Ледяные глыбы срезают молодую еловую поросль, ворочают с корнями сосны и березы.
Смотрят горожане на могучую игру реки Чусовой.
Она уже в первых солнечных лучах. Шорох льдин и плеск воды заглушают негромкие голоса людей, все более тревожные, ибо лед пошел реже, а разлив воды ширился быстро. Старшина крикнул:
– Затор гдей-то!
И снизу зазвучали громкие ответные отклики:
– Чать, знамо где! У Узкого камня напасть родится. Гляди, вода-то под варницы подошла.
– Не замай! Они на пригорке... А ты на воду, на воду гляди!..
– У Спирьки Сорокина в огороде она, значит, до варниц рукой подать!..
– Вогульские стойбища зальет, а там бабы с ребятишками!
– Чего голосишь, старая? О мальцах нечего печалиться: вогулы загодя в наши стены убрались, воевода Голованов озаботился.
– А со скотиной как? У солеваров поди скотина там?
– Пробудилась! Они ее давно в городок да в монастырь пригнали... Глядите, лед гуще пошел. Прорвало затор!
– А это чего там? Возле мыса.
– Господи, да это, братцы, на нас вал катит! Глядите! Глядите! Так и есть. Помоги, Господи!..
На реке возобновился треск льда. Вал воды со вспененным гребнем, переворачивая в себе льдины и крутя их в водоворотах, катился по реке, мимо городка.
Люди смотрят, как в заречье гибнет то, что создано их руками. Вал смывает избы варниц, переливается через земляные валы слободок, уносит баркасы. Разбивает их о скалы, выкидывает обломки на пригорки в заливных лугах...
Смотрят мужики на бешенство реки, снимают шапки, крестятся; женщины утирают слезы, молят богородицу заступиться за достояние людское.

2

Успокоилась Чусовая, устала разрушать. Слила в Каму взятое с берегов, вернулась в привычное русло. Прибрежные скалы и леса, краски неба и луговая зелень снова отражались в чистой воде.
Ветер нес запахи весны.
Зацвели ландыши. Их дурманный дух дразнил людей на утренних и вечерних зорях. Ростки на ветках елок и сосен загорались красным огоньком, а у пихт они – светло-голубые и мягкие, как кошачьи лапы.
Воевода Голованов и мастер Иванко Строев спозаранок переплывают в Заречье, где стучат топоры. Артели плотников рубят избы слободок и поставы варниц. Чинить порушенное водой помогают все жители городка. Иванко прислан из Кергедана. Семен Строганов наказал его артели сначала пособить чусовским плотникам справиться с разрушениями, а потом наладить и постройку малых судов.
За шесть лет на Каме Иванко возмужал, обрел и морщины. Во взгляде добрых и умных глаз появился раздумный прищур. Погустела и потемнела бородка, охватив лицо косачиным хвостом. Знал теперь Иванко немало больших тревог и забот, но на девичьи взгляды ответных не посылал, будто не ждал радости от любви.
Жил по-молодому. Сверстников и сверстниц не сторонился, но с хороводов и гулянок всегда уходил в одиночестве. Он хорошо понял уклад трудовой жизни в строгановских вотчинах. Не раз уже проявлял смелость во всяких испытаниях на новых землях. Повидал чужую кровь и свою пролил, когда при набеге татар на косьвинский острог укусила его сабля в плечо. Семен Строганов доверял молодому строителю, даже делился с ним новыми замыслами, а Иванко сердцем привязался к хозяину края и твердо знал, что тот всегда поддержит своего мастера-судостроителя всем, что потребно для улучшения дела.
Этой весной в строгановские вотчины густо шел молодой работный народ с Руси из Новгорода, Пскова, Твери; на расспросы, почему пришлось уйти из родных мест, люди предпочитали хмуро отмалчиваться.
В чусовских городках, особенно в Нижнем, наводнение натворило много бед, но следы их стирались с каждым днем: вставали улицы новых слободок, варницы, мельницы, кузни, дворы пушкарские, полотняные, смоляные. Соха пахаря взрыхляла землю пашен. Ложились просмоленными днищами на речную воду новые баркасы, шитики и струги.
Хмурым безветренным утром воевода Голованов и мастер Иванко Строев остановились около соснового сруба новой избы, для которого дряхлый старик и девушка строгали бревно, очищая от коры.
Голованов хорошо знал этого старца – был он из людей подмосковной боярской вотчины, делил с воеводой былые походы, последовал за ним на Каму и жил на покое в слободской избушке Нижнего городка.
– И ты, дед Тимофей, с печки слез?
– А как же, боярин Макарий? Беда, чать, общая. Топор еще из рук не падает. Все польза людям.
– Спасибо тебе! Внучка, что ли?
– Куда там! Пришлая душа. Вовсе недавно, перед самым ледоходом с Руси пришли: она и старуха мать; вода их в мою избу до поры до времени загнала.
– Молодуха, покажи обличив и назовись, чья будешь? – подбодрил чужую крестьянскую девушку Иванко.
Та подняла голову и вдруг выронила топор. Голубые глаза, мягкий подбородок, тяжелая коса, подвязанная узлом, домотканая опрятная девичья одежда...
– Груня?! – не своим голосом крикнул Иванко. – Ты ли это? Аль чудится мне?
Еще не пришедшая в себя от долгого пути и бедствий наводнения, девушка, побледневшая, растерянная, стояла перед мастером, не в силах вымолвить слово. Слишком неожиданной оказалась эта встреча! Неужто явь это, а не сон о минувшем, самом светлом и чистом во всей юности?
– Одно слово скажи: обещания ждать меня не забыла? Свободна ли?
И тут Грунино лицо озарилось такой ясной улыбкой, что слова не потребовалось. Поняли это даже боярин Голованов и дед Тимофей.
– Никак, суженую свою встретил, Иван? – спросил Голованов.
– Она и есть, боярин. Грунюшка это, моя невеста!
Он шагнул к девушке, обнял ее, а та уткнулась головой в его грудь и расплакалась.
Старик вонзил топор в бревно, шепнул Голованову:
– Сказывала мне намедни, что отец ее на правеже стоял, а после в яме помер. Вдвоем с матерью сюда подалась. Да, кажись, не ошиблась. Никак, судьбу свою сыскала? Радостно на такое и поглядеть, боярин!
– Правда твоя, дед Тимофей... Сколько же ты, девица-краса, прождала Ивана своего?
Груня, услышав вопрос воеводы, отстранилась от Иванка и потупилась.
– Шесть годочков, – ответил за нее мастер. – Шестнадцать ей было, как ноги из села унес. Уж увидеть-то ее в глаза не чаял, да вот сама в мою сторону подалась, все, говорит, помнила, как я тогда про Каму толковал с матерью... Только где меня на Каме искать – того не ведала. А ведь нашла! Прощения просим, боярин, дозволь нам теперь с Груней к матушке ее родимой в ноги пасть, благословения испросить!
– Ступайте, ступайте, поклонитесь матери, раз сумела дочь в страхе божьем вырастить! Да смотри, Иван, не забудь на свадьбу позвать! Со свадьбой не тяни, надолго не откладывай – через недельку и сыграете. Довольно твоей Аграфене милого ждать да за тридевять земель за ним бродить – пора ей хозяйкой к тебе в дом войти!

3

Верхний чусовской городок стоял в дремучем лесу на высоком холмистом берегу. Стена окружала его только с трех сторон – с реки не было надобности укреплять город: отвесные гранитные и известковые скалы давали ему надежную естественную защиту.
В пределах городских стен находилось озеро. Большая часть строений городка размещалась по его берегам, среди высоких елей. Озеро невелико, но глубоко, питается студеной водой из родников, бьющих по склонам холмов, тоже охваченных кольцом городских стен.
На маковке самого высокого из этих холмов срублена дозорная вышка, с нее открыт и сам городок, и заречье с лугами и болотами.
На укромной полянке с елочками, неподалеку от дозорной вышки, сидели весенним вечером на бревне строгановский воевода Досифей и старик охотник Спиря Сорокин, по прозванию Суседко, то есть домовой.
У Досифея, сменившего в воеводском звании рясу на опашень, схваченный застежками-пряжками на груди, сильно поредела борода. С прошлой зимы стали выпадать из нее волосы, может, от немочи, а может, и от скорби: сильно мучила Досифея совесть перед хозяином, Семеном Строгановым – не мог себе простить Досифей побега Игвы и Костромина из косьвенского острога.
В городке, на бережку озера, девушки, окончив дневные хлопоты, водили хороводы. Их звонкие песни доносило то слышнее, то тише. Собеседники нет-нет да прислушаются. Спиря Сорокин – седой, сгорбленный, одет по-вогульски, в зипуне из звериных шкур, кожаных штанах и обутках. В город он приехал, чтобы рассказать Досифею о некоем своем открытии, диковинном чуде на Медвежьем острове. Этот остров, глухой, никем не населенный, делит Каму на два рукава выше устья Чусовой. Досифей уже выслушал рассказ Спири, но поверить решительно не может. Вместе с тем он отнюдь не намерен обидеть Спирю явным проявлением недоверия. Ведь старик Спиря – личность необыкновенная и немаловажная. Это старожил края, из самых давних пришельцев на Чусовую и вдобавок человек, водящий дружбу со всеми племенами вогулов и их соседей – остяков, пермяков, вотяков. Лесные люди верят, что Спире благоволят священные духи, что он может с их помощью отнять или, напротив, дать вогульской семье благополучие: теплое зимовье, удачу на промысле и благоденствие в чуме. Вогулы видят в Спире как бы живое воплощение домового, оттого и прозвище – Суседко!
Оба собеседника помолчали, прислушиваясь к песням и хороводам на берегу озера. Спиря исчерпал запас доказательств насчет истинности своего рассказа, однако чувствовал, что Досифей не победил своих сомнений. Он спросил сокрушенно:
– Ужели, досточтимый воевода, слова мои за сказку принял?
– Нет, почему же за сказку? Просто сижу, размышляю о слышанном.
– Так и чуял, идя к тебе, что не дашь веры сказанному.
– Постой, постой, друг Спиря! Как мог бы я, уважая тебя, проявить недоверие к твоим словам? Но ты тоже прими в расчет, что воеводы не вольны необычные вести вслепую на веру принимать, чтобы потом в дураках не оказаться. Понять не могу, как же это все получиться могло.
Досифей встал и знаком пригласил смущенного собеседника последовать за ним.
– Ладно, вот что, Спиря! Дело-то нешуточное. Дойдем до хозяина. Сам ему обо всем и поведаешь. Поглядим, поверит ли. Хватит у тебя храбрости Семену Аникьевичу все рассказать?
– Хватит.
– Не ударь лицом в грязь! Наш хозяин тебя своим уважением не обходит. А ведь он – Семен Строганов! Давай подумай еще разок: не во сне ли тебе все это померещилось? Пора сейчас весенняя, нечистая сила резвится, радешенька над людишками надсмеяться.
– Вот тебе крест, воевода Досифей, наяву все видел.
– Ну, гляди! Значит, идем к хозяину.
Перезимовав в Кергедане, Семен Строганов после ледохода приплыл в чусовские городки, навестил воеводу Голованова, а на житье стал у Досифея. Собирался Семен осмотреть за лето притоки Чусовой, побывать на их истоках, а в проводники выбрал себе бывалого жителя чусовских лесов, охотника Спирю Сорокина.
Семен слушал с крыльца хороводные песни, когда Досифей и Спиря подошли к воеводской избе.
– Дозволь, Семен Аникьевич, новостью затейливой тебе слух потешить. Только упреждаю: ежели сказанному не поверишь, на меня не серчай. С новостью этой Спирька Сорокин из лесов прибежал.
– В избу ступайте. Садитесь. Говори, Спиридон.
– Ну, слушай, милостивый хозяин. Позавчера под вечер заплыл я из Чусовой в Каму и поднялся до Медвежьего острова. Место это на реке знаешь какое глухое? Прямо скажу: зачурованное местечко! На острове нечистая сила всегда водится.
– Зачем тебя туда понесло?
– Причина была: воевода Голованов послал меня гусиных и лебединых яиц насбирать, хочет ручных лебедей и гусей домашних в крепости завести. Я и подался на Каму.
Бережки Медвежьего острова не везде каменисты, есть низины. Там лебеди гнезда вьют. Подплыл я на закате, гребу потихоньку вокруг острова, поглядываю, где лебединые гнезда. Их не сразу заметишь. Стали попадаться гнезда, набрал я по яичку из каждого, всего пять или шесть. Сложил их в теплую шапку, сверху овчинкой прикрыл и уже в обрат подаваться решил. Вот тут-то и обмер я до морозу в теле: веришь ли, чью-то песню услыхал! Вот те крест, хозяин. Слышу, будто поет девушка. Даже слова разобрал, наши, русские, родные. Пристал я живо к берегу, заплыл в кусты да и притаился.
Видать мне было за береговыми валунами лесную опушку и начало тропинки. Оттуда и песню доносило, пока не смолкла она. Хрустнула там, на тропинке, веточка, и тут я углядел такое, что лоб сразу намок. Вышла из лесу на закатное солнышко седая монахиня с посошком, а с нею девушка, молоденькая совсем. Вышли обе на бережок, тут молодая опять запела. Поет, а сама Камой из-под руки любуется. Сели потом на камень, стали разговаривать, только мне уж не слышно.
Семен вопросительно посмотрел на Спирю.
– Чего замолк?
– Девушкин лик вспомянул. Пригож! Волосы – будто спелая рожь, а очи – что васильки в ней...
– Что ж дальше-то было?
– Посидели они на бережку и опять ушли по тропке в темень леса. А я живым духом выбрался из засады и подался на Чусовую, к тебе.
– Кому о виденном сказывал?
– Никому.
– Дельно поступил.
– Неужто думаешь, хозяин, что Спиридон на острове явь видел? – спросил Досифей с досадой.
– Гадать не станем, сами поглядим. Завтра туда, как светать начнет, в лодке подадимся.
– Поверил, будто монахиня с девушкой на Медвежьем острове одни живут? Пустое это все. Не езди, хозяин! Ты, Спиря, мои слова в обиду не прими, только неспроста там приманка эта положена. Либо сила нечистая, либо хитрость вражья.
Строганов пристально глядел на Спирю.
– А больше никаких там людей не видал?
– Никого там нет, иначе дым замечен был бы или сети на берегу. Говорю, одни они там – девушка и старуха.
Семен Строганов велел Досифею наутро приготовить ладью и прихватить лишнего человека для тайного похода.
– Ратников лучше взять.
– Без них обойдемся.
– Воля твоя, хозяин, но опасаюсь засады. Ни за что не поверю, чтобы две честные женщины одни в эдаком проклятом месте объявились.
– Лучше всего возьмем с собой Алешку-псковича и твою волчицу. Завтра чуть свет поплывем на остров.

4

Выше устья Чусовой, посредине Камы, лежал Медвежий остров. На нем глухой лес. Один берег острова скалистый и обрывистый, а другая сторона пологая, уходит под воду песчаными намывами либо болотами.
У вогулов остров издавна считался священным: там обитали главные злые духи, и посещение его человеком почиталось тяжелейшим святотатством.
Медвежьим его назвали плававшие по Каме торговые люди с Руси, потому что не раз видели, как на береговых намывах отлеживались, отдыхая, медведи, переплывавшие Каму.
* * *
Над Чусовой начинался ранний рассвет. Середина реки укрыта прозрачным туманом. На берегах запах ландышей местами так силен, что дурманил человека, и казалось, что им пропиталась даже вода. В заводях крякали утки.
Семен Строганов со спутниками миновали на Чусовой Нижний городок. С его стен, отраженных в воде, лодку углядели и окликнули дозорные:
– Кто такие на воде?
С лодки прозвучал условный строгановский отзыв:
– Хомуты чинить везем.
Алеша-пскович со Спирей гребли, а Семен и Досифей сидели на корме и бездумно следили, как наливается небо красками утренней зари.
Спиридон Сорокин любил новым людям рассказывать, как началась его жизнь на Чусовой. Он толковал об этом соседу-гребцу. Выходило, что появился он в этих местах пораньше, чем Аника Строганов в камском крае. Пришел с Руси вместе с братом. Спире было тогда двадцать лет, а брату Пахому – восемнадцать. Неведомыми тропами добрались до Чусовой с новгородскими ходоками, залюбовались дикими горными местами, порешили здесь наладить новое жилье.
Выбирая место для жилья, братья поднялись на небольшую горку и увидели на вершине вытесанного из дерева истукана. Парни оглядели идола и решили, что он им не помеха. Недолго раздумывая, срубили себе жилье возле идола.
Вскоре, в первую же полнолунную ночь, пришли на горку вогулы с кудесниками на моление и увидели возле идола жилье, по виду для них необычное.
Братья мирно спали в избушке. Проснулись от криков. Вышли из избы и перепугались, увидев вогулов, а те тоже испугались и начали им кланяться. Только потом парни узнали, что вогулы приняли их за добрых духов-воителей, спутников их главного бога Чохрынь-ойки, в людском облике. Благодаря этому обстоятельству братья хорошо прожили десяток лет, пользуясь у вогулов уважением. Научились разговаривать по-вогульски, узнали все способы охоты на любого зверя. Так незаметно до того обжились, что и про Русь редко вспоминали и даже одеваться стали в вогульские одежды из звериных шкур.
В одну из лютых зим Пахом, выискивая медвежьи берлоги, заблудился и замерз в лесу. Вогулы нашли тело только по весне и похоронили с почетом.
Однажды весной набрели сюда новые выходцы с Руси, заметили жилье Спири, обрадовались, а он обрадовался землякам, много дельного порассказал им про здешнюю жизнь.
Показал пришельцам место на берегу Чусовой, где присоветовал ставить починок. Те послушались Спирю и выбрали его над собой старостой. Редкий год не появлялись на Чусовой новые беглецы с Руси. Места для поселения тоже выбирали по указу Спири. Потом на Чусовой объявился монах Трифон с вятской земли. Подружился со Спирей и срубил для себя часовенку-скит на горке.
Так и подошло время к той осени, когда Семен Строганов появился на Чусовой хозяином, и опять помогал Спиря отыскивать усторожливые места для постава городков-крепостей, теперь уже строгановских.
Взошедшее солнце расстилало по воде Камы дорожки, расшитые золотыми блестками. Лодка подплыла к острову, когда у его берегов звонко гомонило все птичье царство, встречая утро.
С лодки было видно, как пришло на водопой стадо сохатых в шесть голов. Могучий вожак с начесами мха на рогах, прищуривая глаза от солнца, перестав пить, поднял голову и равнодушным взглядом осмотрел людей в лодке, проплывшей от него не дальше как в двух саженях. Досифеева волчица было оскалилась, но хозяин не дал ей встать со дна лодки.
Спиря указал Строганову на прибрежные кусты.
– Причаливать надо. Вон тропка.
Люди высадились, Спиря спрятал лодку в кустах, ронявших капли росы.
Все четверо и волчица миновали небольшое болотце, приминая ногами пахучий снежок цветущих ландышей. Из болотца, обходя валуны, выбрались на тропку.
– Вот здесь сидели. Видите следы?
Семен взглянул на отпечатки различных следов. Птичьи и заячьи были свежими, медвежьи – старыми, и среди всех этих отпечатков лесной жизни отчетливо выделялись следы человеческие.
– Теперь что скажешь, Досифей? – спросил Семен.
– То и скажу, что Спиридону, стало быть, виденное не померещилось.
Тропа повела в глубину леса. Путников обступила со всех сторон сырая холодная чаща. Ноги вдавливались в мякоть опавшей хвои. Пахло смолой и перегноем. Корни спутывались между собой, переползали тропку и мешали идти полным шагом. Влажные сучья цеплялись за одежду. Шли гуськом, соблюдая осторожность. Волчица бежала впереди.
Лесная чаща стала редеть, тропка поднялась в гору среди сухостоя давнего пожара, потом пошла виться среди мшистых скал, поросших ельником, кустарником и березками со свежей листвой, еще липкой от весенних соков. Неожиданно тропка вывела на каменистый берег озера, окруженного березами, осинами и цветущими черемухами. В озерном омуте потонули сваленные прошлыми бурями деревья-великаны. Из воды торчали синие валуны и обломки скал в пушистых разноцветных мхах.
Со всех сторон были слышны посвистывания рябчиков. Спиря дотронулся до плеча Семена. Семен разглядел среди скал противоположного озерного берега, над вершинами черемух, угол крыши с почерневшим крестом.
– Экое местечко баское! Айдате.
Тропка снова взяла в сторону от озера, провела путников сквозь пихтовую заросль под гранитным обрывом, где почти потерялась в осыпях щебня, затем вновь обозначилась, ясно огибая болото на берегу озера.
Над головами перепархивали рябчики, а когда путники добрались до рощицы черемух, прямо из-под полога ивовых зарослей отплыла от берега пара диких лебедей.
Люди очутились здесь в краю непуганых птиц и животных.
И теперь, очутившись в этом загадочном, поистине заповедном месте, никто уж не удивился, когда прямо у воды, под деревом, на сером камне-валуне увидели таинственную хозяйку острова!
Совсем как в старых сказках, она сидела на камне, глядела на свое отражение в воде и расчесывала гребнем волосы, чтобы заплести косу. Она была так погружена в свое занятие, что не увидела пришельцев.
Тут под ногами неосторожного Досифея хрустнула ветка. Девушка прислушалась, обернулась и... заметила четырех мужчин и большую седую волчицу. Девушка испуганно спрыгнула с валуна, побежала к избе, укрылась за стволом березы и крикнула в страхе:
– Матушка!
– Не пужайся нас! – сказал Семен ласково.
Дверь избушки скрипнула. Вышла седая монахиня, но от неожиданности, при виде пришельцев она замерла, даже не осенив себя крестом.
– Мир дому сему, – поспешил успокоить обеих островитянок Семен Строганов.
– Добро пожаловать, люди добрые! Мир и вам, ежели сюда не со злым умыслом пожаловали. Кто будете?
– Строганов Семен со своими людьми покой ваш невзначай нарушил. Остров оглядеть надумал, потому – мой он.
– Про Строгановых слыхивала. Аннушка, не бойся, поди-ка сюда.
Памятное имя! Семен пристально смотрел на девушку, пока та, покинув убежище за березой, шла к матери.
– Дочка моя: Анна Филипповна Муравина.
– Как себя величать велишь? – спросил Семей.
– Зови матушкой Алевтиной. Стало быть, проведали люди про наше житье на острове? Не убереглись мы с доченькой.
– Случай помог. Не на ладном месте, матушка, скит поставила.
– Миловал господь, два годочка спокойно прожили.
– Кабы вогуличи про вас дознались, пожалуй, огнем бы вас с острова выжгли. Он у них священный. Сюда человеку доступ заказан, так по-ихнему.
– Пожалуй в избу. За бедность не обессудь. Ты, Аннушка, скорехонько заплети косу да кваском брусничным гостей попотчуй...
На закате монахиня Алевтина и Аннушка проводили нежданных гостей до места, где тропка входила в лес.
Семен Строганов, молчаливый и нахмуренный, сидел в лодке. Спутники заметили, что помрачнел он, когда вышел из избы после беседы с монахиней. Толковали они долго, оставаясь с глазу на глаз. Досифею, конечно, очень хотелось знать, о чем беседовал хозяин с монахиней, но спросить об этом чусовской воевода не посмел.
Когда подплывали к устью Чусовой, уже темнело. Семен вдруг спросил.
– О чем с девицей Анной без меня беседовали?
– Про Чусовую да про волчицу расспрашивала.
– Чего молча сидите? Песню бы какую спели.
– Изволь хозяин, – согласился Досифей. – Только не обессудь, что думы одолевают. Сам пойми: опасно мать Алевтину с девушкой на острове оставлять!
Алешка-пскович затянул песню. Все было подхватили припев, но тут же со дна лодки раздался жалобный вой: волчица Находка не терпела поющих голосов! Семен махнул рукой, певцы замолчали. Лодка уже шла по Чусовой, и скоро замигали впереди огни на дозорных башнях ближайшего Нижнего городка.
– Здесь причальте, – велел Семен. – Ночевать буду у воеводы Голованова, а вы Досифея в Верхний городок доставьте и сразу же в обрат подавайтесь: пусть Спиря проведает, нет ли там, близ острова Медвежьего, лазутчиков вогульских или ордынских. При самой малой угрозе – стрелой ко мне сюда лети!

5

К ночи, темной и неприветливой, разгулялся напористый ветер, зашумели леса вокруг Нижнего городка. Растревоженные шумом, собаки подняли разноголосый лай. Дозорным на стенах приказано было глядеть зорко, потому что намедни кто-то из охотников сообщил, будто видел в чусовских лесах небольшой отряд татарских разведчиков. А тут еще и собаки надрываются – кто их знает, может, и чуют опасность...
Ветер разволновал реку, она глухо билась о каменистые берега, точно и реке передалась тревога...
В воеводской избе мигает огонек: чадит фитилек, опущенный в плошку с жиром. За этим немудрым светильником сумерничают Голованов и Семен Строганов. Перед каждым ковшик с суслом.
Семен уже рассказал воеводе обо всем, что повидал на Медвежьем острове и услышал от монахини Алевтины. Рассказал, как в избушке-келье перед ним воочию предстал крошечный уголок московской Руси, как хозяйка со слезами на глазах молила его сохранить в тайне ее убежище на глухом острове.
– И давно они там хоронятся?
– Говорит, уже почти два года.
– Кто же их туда доставил и чем живут?
– Сказывает, что верные слуги помогли, перевезли в ладье из женского монастыря на Волхове, и с тех пор каждую весну и каждую осень приезжают проведать и припасы доставляют.
– Неладно, Семен Аникьевич! Значит, опасный у них враг, коли тайно в пустыне нашей без защиты спасаются. Не дознался ли ты, от кого они в побег ушли?
– Понял я одно: хуже смерти мать Алевтина людей московских боится. Видать, опасается, как бы до царского двора слух о ней не дошел. Конечно, с первого взгляда всю правду о себе она выложить не могла, но чует мое сердце, что не из простого рода эта монахиня Алевтина.
– В какой обители постриг приняла, не помянула?
– Нет.
– Думаешь, надо их в крепость перевезти?
– Обязательно нужно. Дознаются о них вогулы – живыми не оставят. У них на этот остров запрет наложен под страхом смерти.
– А монахиня даст согласие в городок перейти?
– Не даст, так силой перевезу. С вогулами шутки плохи, если кто против их правил поступает. Народ хороший, людей с Руси встречают добром, но кощунства не потерпят. Потому и говорю, волей или неволей, а увозить оттуда женщин этих надо поскорее.
– Думаю, что рассудил ты правильно.
– Значит, и откладывать нечего. Утром съезжу с людьми на остров и заберем их оттуда. Спросим совета у Трифона Вятского, как их житье здесь наладить.
– Добро. В разговоре монахиня имени своего мирского не помянула?
– Нет, только дочь назвала: Анна Муравина.
От этих слов Голованов сделал такое порывистое движение, что по стене заметались тени.
– Муравина? Свят, свят! – Воевода торопливо перекрестился.
– Знаешь ее?
– Как не знать боярыню Муравину? Поверить страшно, куда ее судьба завела. А ведь за этой судьбой вся именитая Русь следила.
– Мы тут на краю земли. Может, порасскажешь мне, лесному человеку?
– Будет прибедняться-то, Семен Аникьевич! Рассказал бы, да тягостно вспоминать.
– Неволить не стану. Может, и впрямь лучше не ворошить памяти твоей.
Голованов прошелся по горнице, понизил голос.
– Мне ли в просьбе тебе отказывать, Семен Аникьевич? Ничего от тебя не утаю, но обещай мне услышанное в себе похоронить.
– Обещаю, Макарий Яковлевич.
– Дело давнее. Тогда еще и во мне молодость кровь будоражила. Матушка Алевтина была тогда еще боярышней Хлебниковой, новгородка родом. Без матери девушка выросла. Любимица была у отца. Красавица видная. Весь Новгород про ее красу знал. Своевольная была, над людьми молодыми кичилась, над подружками верховодила. Себя поумнее других считала, над стариками и то порой посмеивалась. Пригожесть свою превыше всего ставила. С материнской стороны была в ней свейская кровь.
Говорил Голованов почти шепотом, часто останавливался и, как бы желая прояснить память, потирал лоб рукой.
– Сватались к ней многие, но до поры, до времени она свах от ворот гнать велела. Выбирала, выбирала жениха да и пошла замуж за боярина Филиппа Муравина. Слышал небось о таком? Вотчина его – в костромском уезде. У царя был в почете, муж зело честен и годами зрел, едва ли меня моложе. Боярыню свою молодую как зеницу ока лелеял, в холе жила, одевалась по-царски. Красота же ее в супружестве и довольстве еще ярче расцвела, павой ходила и свет божий собой затмевала, как сказывают. Дошел, знать, слух и до государевых ушей, притом царица Анастасия, упокой господь ее светлую душу, еще жива была, но уже от недугов страдала – царь ее, хворую, и на охоту, бывало, брал, и по монастырям на богомолье в распутицу самую возил. Тут беда с младенцем царевичем приключилась – в полую воду утопили царского сына малолетнего в Шексне – знать, не угодно было господу богомолье Иваново!
С этой беды впадал царь Иван в скорбь, смутен душой становился, виноватых искал. А кто виноват, коли сам Сильвестр царя от поездок отговаривал, здравие царицы поберечь молил, от тягот дорожных ее, немощную, оборонить пытался? Да разве с государем поспоришь! А чтобы после беды государь не больно гневался, нашлись и такие советчики, из нынешних приближенных, что подсказали Ивану Васильевичу новую забаву – мол, навести, государь, муравинскую вотчину. Дескать, больно там и двор, и терем богаты, да супруга пригожа...
Загостился царь у Муравина. Однажды под вечер услал боярина со двора. Тот поехал, но, видно, старик учуял неладное; с полдороги воротился домой в ночную пору да прямо к опочивальне, а перед нею – царские телохранители. Боярин Филипп был крутого нрава. Стражников оттолкнул, в покой ворвался, а там супруга его без чувств, и царь с ней, беспамятной, забавляется. Не стерпев позора, Муравин кинулся было на обидчика, да подоспели слуги, и вмиг не стало боярина.
Царь поутру отъехал. Боярыня похоронила мужа, а сама удалилась в деревню, подальше от глаз людских, и там родила дочь Анну. Было это уже после казанского похода, стало быть, дочери сейчас семнадцать годов. А чьих она кровей, боярских ли, аль того выше, верно, один господь ведает.
Замолчал Голованов, походил по горнице, присел к столу. Семен слушал, не роняя ни словечка. В тишине явственнее звучал тревожный собачий лай в крепости.
Воевода продолжал:
– Видно, запала царю в память боярыня Муравина, что думу о ней и после кончины царицы Анастасии не оставил. Повелел царь выведать, где вдова Муравина прячется, и послал туда своих подручных. Привезли боярыню неволей в тайное место, потешился здесь Иван и опять полонила его краса молодой вдовы-боярыни: не обык, верно, Иван Васильевич к женскому непокорству, в диковину оно ему показалось! Велел он отослать боярыню в отдаленную обитель близ Новгорода, под строгий присмотр к игуменье. А та вняла слезам боярыни, а может, на богатство польстилась: все добро свое отказала монастырю боярыня Муравина, чтобы здесь же постриг принять. Только дочери Анне на приданое несколько золота заранее спрятала, остальное – все обители отказала.
Царь, как узнал, что она заживо к богу от царской милости спаслась, распалился гневом на игуменью, в ссылку ту сослал, на монастырь опалу наложил – как слышно, сожгли его потом, в новгородском погроме. Злопамятен у нас государь, сам ведаешь! Но это я вперед забежал, а тогда, узнавши о постриге Муравиной, Иван приказал было оставить ее в покое, тем более, что посватался к татарской княжне Марии Темрюковне, крестить ее велел да вскорости и свадьбу играть. А тут кто-то и шепни царю, что у инокини Алевтины дочь Анна в Новгороде у родных растет и что дочь эта, Анна Филипповна Муравина, родилась примерно через неполный годок после того, как царь в Костроме погостил, а боярин Муравин в одночасье преставился...
Кинулись опять инокиню Алевтину разыскивать, а та тем временем в другую обитель ушла. Царь велел найти ее во что бы то ни стало. Розыск тайный учинили, но Алевтину заранее предостерегли. В эту пору скончалась царица Мария, уже опричнина по Руси гуляла, с князьями Старицкими расправа пошла – не до Алевтины Ивану было. Розыск тем временем шел своим чередом, и разведали псы Малютины, что девочка Анна достигла уже тринадцати годов, а мать ее, инокиня Алевтина, в малой обители под Новгородом келейничает.
Знала Алевтина царский нрав, добра не ждала ни себе, ни дочери. Жили настороже, шороха опасаясь. Мать с дочерью часто виделись, слух дошел до них, что царские опричники уже Тверь жгут и походом к Новгороду приближаются. Собрались в дорогу и бежали, а куда, никто не знал, кроме верных им старых слуг. Узнал я все это от своих людей, что из Новгорода воротились, да не думал, не гадал, что так близко отсюда инокиня Алевтина с боярышней Анной схоронилась. Вот, гора с горой не сходится, а человек с человеком – непременно сойдутся! Родственница она мне дальняя по матери. Одинаковые у нас с ней судьбы бродяжные, как у многих честных людей на Руси нашей!
Голованов встал и прошел к двери. Долго прислушивался к собачьему лаю.
– Не унимаются псы-то. Боюсь, неспроста это! Правда, Семен Аникьевич, надобно немедля с острова Медвежьего женщин увезти. Не вражьи ли лазутчики под стенами шастают? Пес опасность загодя чует!

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Не зря заливались лаем в ночи все нижегородские собаки!
Наутро разразилась на Каме и Чусовой свирепая буря. Челны и лодки рыбаков, выходивших на промысел, разбросало, часть перетопило, часть выкинуло на берег.
Бушевала непогодь почти полные сутки, в лесах ломало деревья, в городках срывало крыши. Нечего было и думать о том, чтобы идти на струге к Медвежьему острову. Семен Строганов сидел в воеводской избе у Голованова, глядел в подзорную трубу на взбесившуюся реку, клял погоду и ждал, пока хоть немного прояснеет. Он еще не подозревал, что крепостные псы напророчили не просто бурю, а беду грознее!
Ночью в крепость явился Спиря Сорокин, сразу потребовал допуска к «самому». Семена Аникиевича разбудили из первого сна.
Не спал и воевода Голованов. Накинул татарский халат на плечи, прошел в покой к Строганову. Полуодетый Семен слушал невеселое донесение Спири Сорокина. Тот, весь измокший и изнуренный дальней дорогой, бросал односложные слова, стаскивая с себя по приказанию хозяина мокрую одежду и обувь.
– Как добрался в такую непогодь? Неужто в лодке доплыл?
– Куда там! Пешком, хозяин, бежал, лесом да болотами. Только на выселках лошадь выпросил, доскакал до того берега Чусовой. Там перевозчика еле упросил переправить к тебе. Плохо дело, хозяин. Вогулы окружают Медвежий остров, зло у них большое на людей, что запрет нарушили, на острове поселились. Шаманы туда толпами народ свой скликают. На обоих берегах Камы уже небось сотни две собралось, изо всех лесов стекаются.
– И, говоришь, наши вогулы тоже туда подаются?
– Главный шаман ихний уже там. Наших, строгановских людей, тоже покликать велел. Сказал им, чтобы они пришлым, дальним вогулам помехи не чинили чужую нечисть огнем выжечь с острова. А ежели, говорит, будете заступаться за них, позовем татар из-за Каменного пояса и с ними вместе будем воевать строгановские вотчины на Чусовой.
– Что скажешь, воевода? – спросил Семен. – Скоро ли сможем к походу изготовиться?
– А велику ли силу думаешь в поход снаряжать?
– Сотни две их там, так, что ли, Спиря?
– Вчера сотни две, нынче могут быть и четыре. А число смелости прибавляет.
– Послушай, Спиридон-охотник, не ведаешь ли ты, по какой причине у них строгий запрет на остров положен?
Неожиданно для ночных собеседников Спиря Сорокин вдруг упал на колени перед иконами и начал бить поклоны и класть кресты.
– Ты чего, Спиридон? – ласково осведомился Семен. – Аль занедужил или испугался чего?
– Батюшка милостивец наш, хозяин земли камской! – заговорил Спиря, не вставая с колен. – Не заставь греха на душу принять. Любую твою просьбу исполню – а от этой уволь! Не хочу греха клятвопреступления на душу взять!
– Нешто ты вогулам клятву дал сию тайну от меня хранить? – Семен Строганов подошел к Спире. – Встань, Спиридон! Не богу твоя клятва, а силе бесовской. Неужто женщин невинных смерти предать позволишь?
Сорокин закрыл лицо руками, но молчал.
– Не на тебя, на меня грех падет. Я принудил тебя тайну вогульскую открыть! Вижу, нелегко тебе с этой тайной жить, православных людей врагу предавать. Сознайся, Спиридон!
– Коли сознаюсь – не жить тебе, хозяин! Не минует тебя месть языческая. На том я и поклялся. Не себя, тебя от беды молчанием своим ограждаю.
– Спасибо на такой заботе! Стало быть, говори! О себе же сам я и потревожусь.
– Что ж, будь по-твоему, хозяин. Помни, сам напросился! Лет тому назад более сотни жило на Медвежьем острове малое племя вогульское, и все остальные племена тех островитян как огня боялись: их стрелы разили насмерть, даже ежели малая царапина от стрелы приключалась. Будто узнали они корень заповедный, что на том острове обильно произрастал. Добывали из корня яд в тайной пещере на острове – там и очаг, и все снадобья были. Потом у этих островитян между собой распря кровавая получилась, перебили они друг друга. Последний в их роде был шаман бездетный, уже старик. Перед смертью перебрался с острова на берег, велел к себе главного племенного шамана-волхва позвать. Признался тому на смертном ложе, что на острове много разведено того корня, только зреет он долго – в пяток лет один разок можно его собирать и отраву варить. Все доверил умирающий главному волхву – и где корень живет, как зелье варить, где опосле отраву хранить, чтобы силы не теряла, и с какими заклинаниями стрелы и копья тем ядом мазать. С тех пор только раз в пяток лет один шаман по имени Служитель Корня на остров переплывает. Живет там месяц один, богам своим молится и смертное зелье варит.
– А как же ты распознал об этом? – спросил Строганов.
– Мне про то вогулич поведал, у коего отец этим Служителем Корня был. Тот вогулич по нечайности себя стрелой травленой поранил и в моем жилье смерти ждал. В благодарность за мои заботы поведал мне сию тайну, под страшной клятвой. И веришь ли, как поведал, так в одночасье и кончился. Да сказал еще, что кому я тайну про корень открою, тот неминуемо смерть примет от стрелы отравленной, мне же, клятвопреступнику, счастья на земле не видать, близких не иметь, под проклятием ходить.
– Занятная побасенка, – проговорил Строганов в раздумье. – Похоже, к истине близка. От простых стрел пока господь миловал, может, и отравленная минует! Будто стихает буря-то? Слышь, боярин, против двух, а то и четырех сотен кочевников на одном струге к острову не сходишь, так ведь?
– На одном не сходишь, три снарядим. Твой, на коем сюда из Кергедана приплыл, да моих здешних два. На твоем пищали есть, на мои – пушку-единорог поставим. Велишь идти, народ на струги скликать?
– Ступай, Макарий Яковлевич! Наш корабельщик, Иванко Строев, с огненным боем лучше пушкарей управляется. Вели ему с нами идти.
– От молодой жены в поход берешь моего мастера? Ну да делу – время, забаве – час!
– К Досифею в Верхний городок нарочного пошли, вели караулы удвоить и про сон покамест позабыть, в готовности быть к боевой тревоге...

2

В утро, когда три вооруженных струга покинули причалы под Нижним городком, небо еще не освободилось от туч, ветер, хоть и приослаб против вчерашнего, дул с пронзительной силой. Иванко, правивший головным стругом, велел ставить полпаруса. Его маневры повторяли остальные суда. Низовой ветер с Камы был попутным; струги, миновав устье Чусовой, вышли на камский стрежень и полетели, словно три оперенных лебяжьим пером стрелы...
Когда впереди появилась смутная громада острова и река раздалась на оба рукава, Иванко проявил осторожность, показавшую, что воинские походы с Досифеем не прошли для него даром. Он решил держать путь не узким проливом, а широким, хотя здесь берега для причала неудобны. Зато подальше от вогульских стрел с камского берега!
Строганов сидел в рубленой избе на толовном струге. По требованию Голованова, следовавшего на втором струге, Строганов был в стальном шишаке и надежной кольчуге. В боевом уборе был и Иванко Строев. У пушкарей дымились фитили для пищалей и единорога. Ядра кучкой сложены у борта, пороховые бочки – наготове.
Спиря Сорокин указал Строганову на два дымка, струйками поднимавшиеся к небу на левом берегу Камы.
– Вон они! Видишь стан?
Едва Семен разглядел приметы большого лагеря на лесной опушке, оттуда вдруг донесло резкий свист, протяжные визгливые выкрики, и вся опушка ожила. Стало заметно, что в прибрежных кустах скрыто много челнов и лодок-каяков. К ним заторопились темные фигурки. Семен навел туда подзорную трубу: десятки вогульских воинов в боевых уборах, с луками и саблями! Были и конные воины, на маленьких татарских лошадях...
Тем временем Иванко выбирал место, чтобы причалить к острову. Пока струги, замедлив ход, приближались к острову, еще не выбрав места для причала, от камского берега уже отвалило несколько челнов. Они пошли наперерез стругам и скоро приблизились настолько, что свистнули первые стрелы. Они перелетели через струг, одна впилась в холст паруса, другая вонзилась в борт.
– Всем укрыться в избе! – велел Иванко своей команде. – Парус спустить, чалиться будем... Здесь и берег пониже, и кусты для укрытия хороши... Хозяин! Еще челны плывут! Стрелы гуще! Не велишь ли пищалью пугнуть?
– Не миновать сего, Иване! Наводи!
Заряженную каменным ядром пищаль, лежавшую на деревянной подставке, сам Иванко направил на скопление челнов.
– Пали! – крикнул он пушкарю с фитилем. Тот приложил тлеющий фитиль к запальному отверстию.
Пищаль грянула. Весь струг заволокло дымом, будто на него с небес спустилось серое облако. С челнов донесло крики. Объятые страхом перед небывалым огненным оружием, люди на челнах поворачивали обратно и торопливо гребли к берегу. Ударила пушка со второго струга – это Голованов приказал стрелять по берегу. Ядро достигло берега, послышались крики ужаса, берег мгновенно опустел – пришельцы бежали под защиту лесной чащи.
Семен велел Иванку Строеву остаться на струге и держать под прицелом пищалей противоположный берег. Сам же с отрядом верных людей чуть не бегом побежал к знакомому озеру.
Воевода Голованов со своим отрядом пошел на другую сторону острова, чтобы оттуда, со стороны узкой протоки, не появилась негаданная опасность. Воевода не ошибся: там, прячась за деревьями и кустарником камского берега, отстоявшего здесь от острова всего сажен на сто, затаились десятки вогульских стрелков.
Стало ясно, что вогульские воины обложили остров с двух сторон и ведут тщательное наблюдение – никто не смог бы явиться на остров или покинуть его незамеченным, не угодив под целый дождь стрел или метательных дротиков. Помня ночной рассказ Спири, Голованов и Строганов одни понимали, какую опасность может таить самая ничтожная царапина, причиненная этим оружием вогульских охотников и воинов, чью фанатичную ненависть к жительницам острова успели разжечь шаманы и волхвы, хранители страшного островного корня!

3

Обе островитянки еще раньше, чем началась пушечная стрельба, видели приближение стругов, а накануне они заметили вогулов на берегу. Было и несколько стрел с правого, близкого, берега – монахиня Алевтина и боярышня Анна поняли, что их обнаружили и хотят взять в плен. Поэтому Строганову не пришлось уговаривать мать Алевтину. Она сама помогала торопливым сборам, чтобы не оставить на острове никаких следов их двухлетней жизни в скиту на озерке. Строганов спешил с отплытием. Когда вышли на берег к стругам, заметили, что снова скапливаются на берегу чужие лесные пришельцы. Женщин подхватили на руки и перенесли на судно. Еще несколько стрел на излете достигли стругов, когда Иванко подал голос к отплытию. Для острастки снова ударила пушка с головановского струга. Боярышня обмерла от страшного звука, а вогульские стрелки исчезли как снесенные ветром.
Под парусами, готовые к бою, все три струга к вечеру благополучно достигли Нижнего городка. В воеводской избе в тот вечер долго светилось оконце: два старых человека, Макарий Голованов и мать Алевтина, претерпевшие годы суровых гонений, беседовали друг с другом о длинном списке потерь, понесенных их боярскими родами от Ивановой мести.

4

Через два дня разогнанные на камском берегу вогульские племена оправились от испуга, получили большие подкрепления и внезапно напали на строгановские сторожевые заслоны соляных варниц в низовьях Чусовой. Им удалось застать стражу врасплох и перебить ее. Поселян, оставшихся в живых, они увели в плен, а соляные промыслы сожгли.
В ответ, чтобы помешать шаманам разжечь общий мятеж вогулов, Семен Строганов взял заложников во всех вогульских станах на его землях.
Однако набеги не прекратились. Уже после пожара на варницах мятежные племена напали на два каравана строгановской соли. Пленных плотоводов шаманы подвергли жестокой казни: их сожгли на кострах против Медвежьего острова. Вскоре последовал ночной набег на Нижний городок.
Самому городку набег не причинил никакого вреда, но загородный монастырь Трифона Вятского был подожжен, а возле него мятежники вырезали целое поселение вогулов-христиан.
Пожар монастыря вовремя заметили из городка. Ратники совершили смелую вылазку, завязалась жестокая битва с осаждавшими. В этой схватке защитники городка разбили противника, взяли пленных, а потом потушили пожар в монастыре.
Прошла после этой битвы еще тревожная неделя, когда каждую ночь из лесных чащ летели в стены городка стрелы с горящей смолой. Но урона от них не было: жители были начеку и тушили пожары сразу.
Труднее доставалось Верхнему городку. К его стенам леса подступали вплотную. И воеводе Досифею пришлось вырубать просеку в сто сажен шириной под угрозой вогульских луков.
Потом пришла весть, что вогулы осадили косьвинский острог. Строганов послал в помощь осажденным воеводу Досифея с дружиной ратных людей. Вестей от него долго не было.
Проходили дни, а покой на Чусовой не наступал. В Нижний городок к Семену явились послы от главного волхва. Он требовал, чтобы обе женщины, увезенные с Медвежьего острова, были выданы людям племени для суда и ритуальной казни, ибо они виноваты в святотатстве и кощунстве. Самому Строганову волхв предлагал увести своих людей с Чусовой, закрыть варницы и срыть крепости. Если эти требования будут приняты, вогулы обещали прочно замириться со Строгановыми.
Семен ответил послам решительным отказом и показал им царскую грамоту. Тогда послы пригрозили, что их племена, и без того многочисленные, кроме того, обратятся еще за помощью к черемисам и сибирским татарам. Все строгановские владения в крае будут уничтожены. За угрозы Семен приказал выгнать послов за ворота городка.
Одновременно воротился с Косьвы Досифей. Косьвинский острог пострадал, понес потери и получил повреждения, но выстоял. Однако Семена, как и самого воеводу, сильно встревожило то обстоятельство, что набег на Косьве был не вогульским, а татарским. Это грозило немалыми бедами. Потому Семен Строганов совершенно равнодушно принял сообщение Досифея, что бывший игумен Питирим пытался в дни осады перебежать к татарам, но беглеца настигла со стены меткая стрела, и он был убит наповал. Строганов, выслушав эту весть, нетерпеливо махнул рукой и заговорил о другом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В болотах, по берегам омутов и на кочках чусовских мочажин расцвели незабудки.
К этому времени вогульские набеги стихли. Мятежные племена кочевников встретили такой отпор, что одно за другим покидали Каму и Чусовую. На реках постепенно наступила мирная жизнь, однако Семен Строганов не дремал. Изо дня в день он увеличивал ратные дружины крепостей и острогов, нанимая пришлых людей в строгановскую охрану. Платил за службу и деньгами, и хорошими харчами, а потому желающих было немало.
Наступила полоса неустойчивого, обманчивого покоя, когда оба чусовских городка жили как бы среди всегда настороженной тишины.
Все эти недели Семен каждый день виделся с Анной Муравиной. Ей отвели половину избы Голованова, где она поселилась с сенными девушками и взяла в услужение старуху костромичку Евдокию, тещу Иванка Строева, так как матушка Алевтина пожелала остаться в одиночестве, вдали от людей. Выполняя ее желание, для нее срубили скит-келью в красивом укромном уголке соседнего, Верхнего городка.
В думах Семена Строганова Анна Муравина занимала все более важное место. Жизнелюбие и душевная сила девушки поражали его, и неожиданно для себя Строганов ощутил прилив неведомого доселе чувства, именно чувства нежности к этой совсем молодой боярышне, столько пережившей и в то же время сохранившей жизнерадостность и сердечную чистоту.
С каждым днем это чувство нежности росло, и он боялся поверить, что появление в его судьбе этой юной боярышни пробудило в душе ту самую большую любовь, о которой пророчески говорила годы назад Катерина Строганова в Кергедане.
Забывая даже о неотложных делах, Семен отдавался во власть новому чувству, а боярышня Анна, покоренная той могучей силой, что исходила от «хозяина Камы», потянулась к нему, своему избавителю, всей молодой душой.
Оба уже знали, что неизбежен час, когда они не смогут таить друг от друга свои думы и чувства. А что ждет впереди эту тревожную любовь, пришедшую к ним в трудную пору при громе строгановских пушек и под напев поминальных литургий по убиенным родственникам Анны?
Полюбив ее, Семен терялся, боялся думать о будущем, избегал посмотреть ей в глаза, произнести ласковые слова, рвавшиеся с языка. Он впервые страшился сделать первый шаг, боялся тронуть неприкосновенное, боялся потревожить очарование, спугнуть неведомое.
Молодость Анны, девичья застенчивость и самый свет ее взгляда были так непохожи на то, что он прежде находил в женщинах...
Он любил! Любил по-настоящему, первый раз в жизни, и это радовало его, тревожило и пугало: все казалось, что он несет в руках хрупкий и тонкий сосуд, который каждый миг может выпасть и разбиться от единого неосторожного движения.

2

Солнечным утром, отстояв обедню в монастыре, Голованов, Анна Муравина и Строганов с толпой горожан воротились в городок. У воеводской избы они заметили парня и девушку. Девушка, еще издали узнав Строганова, смело пошла ему навстречу. Когда он подошел ближе, она преклонила перед ним колени.
– До твоей милости пришла, хозяин!
– Встань! Прощения просишь? Стало быть, неладное сотворила?
Девушка растерянно глядела на Строганова.
– Чего молчишь? Сказывай, в чем беда?
– Не признаешь меня, хозяин?
– И то не признаю! Кто такая?
– Анютка я. При батюшке твоем в избе его жила.
– Быть не может! Анюта? Экая ты стала красавица! Чего же ты застеснялась, зачем на колени пала? Подойди ко мне скорей, я за батюшку в долгу перед тобою!
Анюта, смущаясь от похвалы, подошла. Строганов смотрел на нее ласково.
– Скинь платок. Славная какая! Все теперь вспомнил. Значит, и ты про наказ мой не позабыла?
– Разве можно? Вот и явилась.
– Выглядела суженого? Эй, парень! Иди сюда!
Рослый молодец подошел и стал рядом с Анютой.
– Не плох молодец!
– Благослови, хозяин.
– С радостью. Приданое, как обещал тебе, облажу. Первенца, если будет охота, в честь батюшки моего нареките. Завтра под вечер наведайся ко мне. Кем, паренек, на Каме маячишь?
– Плотоводом у Строгановых сызмала, зовусь Захар Меткин.
– Родом откуда?
– По отцу вологодский, а уродился на твоих вишерских землях.
– Камский, стало быть? Береги Анюту! Душу ее лаской согревай. Она старость отца моего сторожила, заботой его берегла и за это, как родная, мне стала.
– О сем не тревожься, хозяин. Захарушка меня не обидит, – вступилась за жениха Анютка.
– Смотри! Чтобы твоей слезе, Анюта, жемчужиной на дне глубоком не обернуться!
Анюта опять смутилась.
– Неужели помнишь, как в конкорской избе девчонкой несмышленой забавлялась?
– Все помню, милая. На доброе моя память крепка. Но и обид не забываю. Когда на Чусовую приплыли?
– Сегодня, только светать стало.
– Со страхом по Каме плыли?
– Захарушка на ней бывалый, да и сама я непужливая.
– Ишь ты, храбрая какая! Вогулов видали?
– Приходилось. Только они на берегах, а мы на воде.
– А ты востра на язык! Ладно! Завтра под вечер свидимся. Ступайте, городок оглядите.
– Благодарствуем, хозяин!
Анютка и Захар поклонились в пояс и пошли по улице. Анна Муравина посмотрела им вслед.
– Радостные какие! А все оттого, что счастье нашли друг в друге. Вот и весь божий мир ихним стал.

3

Над Чусовой поднялась полная луна. Видно все, почти как днем, только свет синеватый и серебристый. Выстлала лунная ночь чусовские земли серебряной парчой, накидала повсюду синие полосы теней, а на воде реки пустила блестки, будто к празднику вырядила...
Час уже неранний, в городке тихо. Слышно, как дозорные ходят и переговариваются на стенах, где-нибудь тявкнет собака, прозвучит отголосок запоздалой песни – это либо голь кабацкая хмелем тешится, либо артель издалека воротилась.
Семен и Анна покинули воеводскую избу, кривыми улочками утихшего городка прошли к холму и поднялись на его вершину.
Вначале их тропинка вилась вверх еловым лесом, разукрашенная пятнами света. Выходила и на прогалины лужков, убранных цветами. Ближе к вершине обступил тропку осиновый перелесок с кустарниками, еще выше – березовая роща. На вершине тропа потерялась среди белых скал, похожих на ледяные глыбы. Под луной скалы будто голубели, и кажется, что вспыхивают в изломах камня синие огоньки.
Березки угнездились среди скал. Под каждой лежит на камне черный лоскут тени.
Анна остановилась возле березки, засмотрелась на лунные дали. Семен молча любовался девушкой. Золото ее кос посеребрилось, а синие глаза смотрят, как две черные смородины.
Им двоим виден весь городок, зубчатый пояс его стен, шлемы дозорных башен. Дальше – черный океан лесов, а на соседнем, уже загородном, холме блестят под луной купола монастыря.
Наискось, поперек Чусовой, серебряная дорога, пустынная и неживая. На берегах реки кое-где огни костров, и не понять, которые палят вогулы своим божествам, а которые рыбаки...
Здесь, высоко над городком, лунное безмолвие будто еще торжественней; и не нарушает этой тишины какая-то ночная птичка, что изредка подает голосок из лесных зарослей, кого-то манит или усыпляет.
Обернулась Анна к Семену, посмотрела ему прямо в глаза. Прочитала в них все, что наполняло светом его жизнь. Увидел и он в ее взгляде ласковую радость, услышал шепот:
– Родимый мой!
И когда склонилась боярышня на его плечо, у Семена перехватило голос от волнения, он и молвить ничего не смог, только прижал сухие губы к ее волосам. Знакомый Семену жар опалил его, отозвался звоном в ушах; он поцеловал Анну в губы, но тотчас же выпустил девушку из объятий, отступил от нее, ответил ей тоже шепотом:
– Аннушка, люба ты мне!
– А пошто отступаешь от меня?
– Боязнь взяла, что силы не хватит совладать с собой.
– Да что ты, родимый? Нешто не видишь, что я уже вся твоя? Любовь меня тебе отдала.
– Женой мне согласись стать.
– Кем велишь, тем и буду для тебя.
– Женой! Анной Строгановой.
– Родимый! Навек тебя запомнила с первого взгляда, как на острове повстречала. Когда уехал, сон видела. Иду будто в зимнюю метель и с дороги сбиваюсь. Босая по снегу иду. Студено мне, закоченела вся и вдруг вижу: полянка в незабудках, а на ней старуха страшная такая, сидят и кость гложет. Увидала меня, грозит кривым пальцем и лопочет: «На Строганова загляделась? Смотри, девка, не ослепни от сего погляда»... Вот какой сон, слышишь?.. Женой меня к себе зовешь, родимый? Радость это для меня большая. Схожа она с той радостью, что у Анюты в глазах была, когда с милым к тебе подошла. Вот я и нашла свое счастье подле тебя, и тебе обещаюсь только счастье нести и ничем его не омрачить!
Анна подняла глаза к звездному небу и перекрестилась, словно клятву подтвердила.
Птичка, скрытая где-то в листве березок, все тише и бережнее подавала свой подманивающий голосок. Анна прижалась к мужской груди, слушала удары сердца, ставшего родным, и, улавливая издали песенный напев, не знала, чудится он ей или это поет ее собственная, наполненная несказанным светом душа.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В Нижний городок совсем неожиданно приплыла Катерина Строганова.
Когда сумерки сгустились и небо стало из багрового темно-лиловым, Семен Строганов слушал Катерину в своей избе. Он сидел на скамье под открытым окном, Катерина в волнении то садилась, то вставала и металась из угла в угол горницы. Он заметил, как постарела она за последние годы. Седина вплелась в волосы, морщинки кое-где тронули лицо. Оно стало каким-то чужим, суровым, незнакомым. Глаза утратили прежний блеск, остроту взгляда, пытливость. В них живет тревога и грусть. Только одета по-прежнему пестро и богато. На руках перстни; завела себе нового белого кота, с ним не расстается даже здесь.
– Уразуметь, Семен, должен, что кидать Каму без своего присмотра ты не волен. Времена опять опасные, того гляди, кровь прольется. Три года тебя в Кергедане не видели. Неужли порешил, что Катерина все на своих плечах вынесет? Или позабыл про Каму, потому как Чусовая ближе к сердцу стала? Сибирь отсюда ближе манит. Ежели Сибирь к рукам приберешь, небось братьев к ней близко не подпустишь?
Семен перебил ее сухо:
– Лучше скажи, зачем пожаловала? Неужто обучать меня надумала?
– На это бабьей мудрости не хватит. Но сказать кое-что придется: татары у нас на Каме объявились.
Катерина остановилась, чтобы проверить действие своих слов, но увидела, что и эта весть не вывела его из душевного равновесия.
– Аль не понял, аль недослышал? Две большие орды бродят. Одна возле Чердыни, вторая подле Соли Камской. Вогуличи тоже по всей реке шевелятся, покорность свою позабывают.
– Пугают тебя татары?
– Пугают.
– С чего бы это?
– Неохота глядеть, как зачнут Строгановых с Камы выметать, жечь и рушить, что на ней нами создано.
– Стало быть, веришь, что можно Строгановых с Камы вымести? Веришь, что татары порушат Русь, на Каме утвержденную?
– Погоди, Семен.
Катерина подошла к сидящему Семену, они близко смотрели друг на друга.
– Не верила, а вот сейчас ты сам меня напугал: вроде бы все равно тебе, что будет. Не для этого стою здесь перед тобой, пришла совет услышать.
– У Гришки советов спрашивай. Кама теперь ваша вотчина.
– Пустое говоришь! Григорий плохая для меня помощь, да и сам ты отцу поклялся нас в беде не оставлять.
– Не век вам моим умом жить. Сынка Никиту обучи жизни. Не все, может быть, в нем отцовское. Пусть попробует по земле пройтись, не держась за материнский подол.
– Молод еще. В Москве ж другому приобык. С ленью сдружился. У парня девки да услады на уме.
– Ты ему мать. Твое дело ему дурь из башки вытрясти, хошь плетью, хоть кулаком. Вдолби ему, что не за горами времена, когда придется ему на Каме хозяином быть. Жалеешь единственного, вот и куролесит. Прикрикнуть на него боишься?
– Никита умом и сердцем не плох. Молодость только в нем неуемна.
– Узду пора надеть. Страх берет, как подумаю, кому все останется, когда мы в землю ляжем. Узду, говорю, надень на Никиту. Ему хуже будет, если я надевать начну, кудри могу забрызгать!
– За тем к тебе и приплыла: поставь Никиту на правильный путь! Каково мне глядеть, если парень по глупости с отца пример возьмет да в роду трутнем окажется? Помоги, Семен!
– Зря просишь и зря пужаешься. Думаешь, в Кергедане не бываю, так не знаю, что у вас и творится? Чусовой попрекнула? А того не подумала, что для меня все строгановское одинаково? Кама ноне в твоих руках, а я силу их знаю и в нее верю. Иным мужицким до них далеко. Ежели иной раз вожжи натирают, надень наши кожаные рукавицы. Знать должна, что Строгановы приучены вожжи всегда в рукавицах держать! Чья ты, Катерина? Не позабыла, чать?
– Строганова я. Как и ты.
– Так и будь Строгановой, и от прихода татар со страху на стену не лезь. Они сами на наши стены не от лихости, а со страху полезут, потому что Строгановы Русь к Сибири близко подвели. Нападут если на Каму, ударят по городкам, ты их сама в ответ наотмашь хлещи... С Камы нас никто никогда вымести не посмеет, ежели от мора какого сами не вымрем. Не узнаю тебя. Страхом пустым седину в волосы допустила, в глазах тоску развела, того и гляди, горючими слезами заплачешь.
В словах Семена Катерина почувствовала тепло; они тронули ее.
– А ты опять с белой кошкой? Новую, что ли, завела?
– Пришлось. Прошлой осенью Гришка со злобы мою персидскую соколам кинул.
– Дуроплясничает с жиру... Прости меня, Катерина. Вон гостья ко мне идет!
Катерина увидела на улице светловолосую девушку.
– Кто это к тебе?
– Боярышня, Анна Муравина.
Семен встретил Анну перед домом, вместе поднялись они на крыльцо.
– Вот, Аннушка, погляди на нашу Катерину Алексеевну, про которую не раз тебе сказывал. Погляди и ты, Катерина, боярышню. Дала обещание замуж за меня пойти.
Катерина поняла все еще до того, как слово было сказано, и все-таки не сдержалась, опустила руки. Кошка упала на пол и жалобно мяукнула. Катерина посмотрела на Анну испытующе и враждебно, потом постаралась улыбнуться...
– Вот, Семен, говорила я тебе: и по твою душу девичья любовь придет!

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Назад: ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Дальше: ГЛАВА СЕДЬМАЯ