* * *
Вернувшись в опочивальню, Акинфий взял из рук спутницы канделябр, поставил на выступ камина. Обернулся.
– Приросла к порогу? Иди дров в огонь подкинь.
Та положила в камин несколько березовых поленьев. Огонь затрещал веселее. Исполнив приказание, девушка стала в сторонке.
– Сними-ка плат.
Она покорно сняла апостольник.
– Звать-то как?
Собеседница будто не расслышала вопроса.
– Баба?
– Девушка.
Акинфий подошел, потрогал волосы, зажал в кулаке золотистую прядь.
– Шелковые... А глазастая какая... Чего боишься?..
И вдруг под его ищущей тепла рукой что-то слегка зашуршало под черной тканью рясы. Бумага!
В то же мгновение неуловимо быстрым движением девушка рванулась из его рук к камину, выхватила из-под одежды сложенный лист бумаги и швырнула в огонь. Акинфий не успел выхватить документ из пламени, отдернул руку. Бумага превратилась в пушинку золы...
– Донос несла?
Она молча пятилась к двери. В ярости Акинфий запустил в нее поленом. Оно ударилось в дверь.
– От кого донос?
Ссутулившись, Акинфий медленно наступал на пленницу, сжимая кулаки. И вдруг как вкопанный замер... Там вдалеке, на Наклонной башне, куранты играли бравурный марш!
Акинфий кинулся к окну, отдернул штору. Тот же лунный свет. Но куранты, не переставая, исполняли свой марш...
– Вон отсюда! Назад, в сучью!
Не поднимая с полу оброненный апостольник, пленница убежала.
Демидов прислушивался к бравурному, уже давно не звучавшему мотиву... Судьба Меншикова... Эх, как-то к тому пришла весть об опале? Тоже, верно, знак какой-нибудь подавался, а может, вовсе нечаянно обрушилось?..
Получаса не прошло, как снизу, из вестибюля, донеслись голоса. Акинфий как был в халате, так и вышел в коридор. Незнакомый голос извиняющимся тоном:
– Нет, нет, зачем же тревожить барина так рано?
Акинфий ступил в вестибюль. Самойлыч с зажженной свечой расспрашивал двух гостей: один был демидовский приказчик, рыжебородый кривой Шанежка, другой – молодой офицер в медвежьем тулупе. Демидов его не знал. Чужой!
– Что приключилось? Отчего шум у меня в доме?
– Очевидно, имею честь видеть самого господина Демидова?
– Его самого.
– Имею честь представиться: Слушков. Начальник конвоя его превосходительства командира уральских горных заводов.
– Рад, что осчастливили нежданным визитом.
– Приношу извинения за беспокойство, причиняемое в такой глухой ночной час.
– Ну, полно, что за извиненья! Гостям рады. Ни днем ни ночью дверей на запоре не держим. Все ли благополучно у вас, господин Слушков? Избави бог, уж не случилось ли с вами какой дорожной беды? Милости прошу раздеваться и отдохнуть с дороги.
– Дело-то неладное, хозяин, – хмуро и глухо начал приказчик Шанежка, но офицер перебил его:
– Совершено нападение на мой конвой. Его превосходительство поручил мне сопровождать в Петербург господина советника берг-коллегни Эрнеста Иоганновича Шумахера, навещавшего генерала Татищева с особым поручением.
– Батюшки-светы! Нападение, говорите? Где же на вас душегубы напали?
– По новой дороге на ваш Тагильский завод.
– Час от часу не легче! Неужто пострадал кто от разбойников?
– Так точно. Советник берг-коллегии зарублен топором. Тут же и скончался.
– Господи, спаси и помилуй. – Акинфий размашисто перекрестился. – Но ведь вы, господин офицер, небось не один советника провожали? Почему же ваши солдаты не могли пресечь неслыханное злодеяние?
Офицер виновато пожал плечами. Демидов все более воодушевлялся:
– Пошто вздумалось вам ехать по новой дороге? Там же постоянно шалят каторжные и немирные башкирцы.
– Его превосходительство строго указали мне именно этот маршрут.
– Плохо же Василий Никитич в Екатеринбурге о наших дорогах наслышан... Сразу помер, говорите? Где же убитый-то ваш?
– Тело в возке.
– Ай-ай-ай! Счастье, что хоть вас-то не тронули.
– От гибели спасся чудом. Два моих драгуна из пяти тоже убиты.
– Должно быть, советник берг-коллегии важные поручения от Василия Никитича в столицу имел?
– Про это ничего сказать не могу. Знаю, что вез образцы новоотысканных медных и железных руд.
– Образцы, говорите? Так, так. Понимаю. На что же грабители позарились?
– Нападение совершено только ради ограбления. Разбойники унесли все вещи сановника.
– Поди, окаянные, думали деньги большие везет? Много было нападавших?
– Не менее двадцати человек. Некоторые даже с огнестрельным оружием.
– Очень прискорбно слышать про такое. Но на все, как сами понимаете, воля божья.
Все обернулись на певучий женский голое с верхней площадки лестницы:
– Что приключилось, Акинфий Никитич?
Собеседники увидели Сусанну. Со свечой в руке она стояла на лестнице. Акинфий даже не сразу нашелся ответить. На помощь хозяину поспешил приказчик Шанежка.
– Немца-советника, из Петербурху, варнаки порешили. На новой дороге к Тагилу... Тело господин офицер везет.
– Немца? И только-то? Уж я испугалась, не пожар ли в доме... Сколько шуму в такой час!
Небрежно ответила на поклон офицера. Ни на кого не посмотрела. Повернулась и ушла к себе.
Был уже предутренний час. Демидов сам угощал офицера вином, самолично провожал до комнаты, отведенной тому для ночлега. Акинфий вернулся в свою опочивальню вдвоем с приказчиком Шанежкой.
Приказчик помешал жар в камине и добавил дровец. Они сразу дружно взялись огнем. Акинфий Никитич опустился в кресло.
– Как думаешь, чьих рук дело?
– Моих.
Акинфий сурово нахмурился.
– Ясней сказывай.
– Два все, стало быть, оченно ясно. Недели три минуло, как дошел до меня слушок из крепости от своего человечка. А слушок такой, не совсем ладный. Узнал, стало быть, что екатеринбургскому енералу удалось кержаков подкупить.
Через них добыл он нашу голубую медную... С колыванских рудников. К серебришку, стало быть, рука енеральская подобралась.
Акинфий не усидел на месте. Шаркая сафьяновыми туфлями, стал ходить по опочивальне.
– Как через людей дознано, енерал руду медную опробовал. После пробы сочинил донос в столицу и ради скрытности решил отправить дирехтору берг-коллегии с сановным немцем.
– Дальше-то что?
– Обрядил я верных ребят башкирцами. Тюкнули немца. Упокоют его теперь в уральской земле. Парни обладили наказ без ошибки.
– Добро. Возьмешь полсотни серебром себе, а парням, на всякое рыло, по семи рублей.
– Вещички советника и бумага с доносом теперича у парней. Скоро в Невьянск доставят. Карманы убитого самолично обшарил. Ничегошеньки в них не нашел... Все как по маслу. А офицерик-то не из храбрых.
– Молодец, Шанежка! Уши у тебя хорошие. Не услышь ты про все сие вовремя – беспокойства бы не обобраться!
– Дознатчика, что в крепости, тоже наградить надобно.
– Беспременно! Щедро отсыплем. Услуг никаких забывать не следует. Сослужил ты мне нынче службу – не службишку!
– А как же иначе? Служу верой и правдой. Твое хозяйское горе – мое горе.
Шанежка вдруг замолчал, заметив на полу монашеский апостольник. Нагнулся, поднял и ухмыльнулся. Акинфий вопросительно смотрел на своего верноподданного.
– Узнаешь, что ли, эту монашескую справу? Кто монашке этой допрос учинял?
– Мои молодцы. Сам я при этом тоже был.
– А обыскали перед тем?
– Под рясой много не утаишь!
– Эх вы, вороны. Не утаишь! Рясы боитесь? Она под ней донос на меня хранила.
– Чей донос?
– Огонь его прочитал, да мне не сказал.
– Ну и девка! И дам же я ей теперь перцу.
– Поутру я ей сам по-хозяйски исповедь учиню. Душу вытрясу, а доносчика узнаю. Умом да смекалкой ты, Шанежка, не обижен. Немца с доносом Татищева за сто верст унюхал, а девка тебя перехитрила, сумела рясой тебя в обман ввести... Ступай да зайди на кухню, вели мне малинового квасу принести.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Над лесными урочищами по берегам Кушвы всходило радостное, весеннее солнце, расписывая небеса цветными, чистыми и прозрачными тонами.
На Каменный пояс пришли последние дни апреля.
Дружная весна, растопив сугробы, рушила последние убежища старой хозяйки – зимы. Горячие припеки солнца обсушивали почву, перенасыщенную влагой. Пробудившаяся земля, еще объятая истомной дремотой, лениво нежилась под первыми лучами нового утра.
На пушистых пихтовых и еловых лапах еще блестели по утрам последние ледяные сосульки; от прикосновения солнечного луча они роняли частые слезы. У сосен топорщились иглистые пучки ветвей. На стволах их сквозь синевато-серую кору начинал проступать медный отлив. Парным прелым духом повеяло от усыпанной хвоей земли, а на прогалинах, опушках, кромках мочажин, лишь чуть отступив от крошечных хрустальных озер талого снега, удивленно любовались весною последние подснежники.
На пригорках, обласканных солнцем, пошла в рост изумрудная мурава трав. Ее густо усыпали шишки. По опушкам зацветал багульник.
Весна заставила подобреть и ветер, научила его мурлыкать, шелестеть и бережно перебирать все травинки, одну за другой.
В лесах пересвистывались старожилы-рябчики, устраивали новоселье перелетные птицы-гости, а на зорях тихонько покашливали токующие глухари.
На большом мшистом камне, схожем с муравьиной кучей, прилепившемся к самому краю глубокого оврага, сидел крещеный вогул Степан Чумпин. Родом он с берегов Баранчи. Одет в зипун из звериных шкур; за плечами лук, на поясе два острых ножа и колчан с оперенными стрелами. Стрелы разные: с вилками – на птицу, с шариками – на белку, самые тяжелые, с железными ковьями – на сохатого. Есть, конечно, и стрела «ястреб», поющая в полете, когда надо в камышах спугивать уток или гусей.
Возвращаясь на зимовье с неудачной охоты, одолеваемый безрадостными раздумьями, Степан пришел на склон оврага посидеть и помечтать, потешить себя сладостными и несбыточными надеждами. Эти надежды и мечтания вызывала у Чумпина самая удивительная гора Каменного пояса. Этой Железной горой он сейчас и любовался со своего камня. Сидел, смотрел и задумчиво жевал серку – лиственничную смолу. Железная гора где иссиня-ржавая, где совсем черная. До половины поросшая соснами, липняком, осинником, она величаво возносилась над лесами могучим каменным заплотом из нескольких лесистых хребтов. На самом высоком ее хребте вздыбились три толстенных рудных столба. Не очень-то и высока Железная гора. Она много ниже Синей, что вздымается вдали, по соседству. Не очень-то высока, зато...
Никто еще, кроме Степана и его отца Анисима, не видел этой горы, не понимал, что она являет собой настоящее чудо уральской земли. Будто сама земля каким-то непостижимым усилием выперла из недр своих весь избыток магнитной железной руды... в одну гору. Степан навещал ее уже пятый раз, и все сильней будоражила она его разум мечтами, от которых спину приятно щекотал озноб.
Много лет назад отец Степана, Анисим Чумпин, натолкнулся на нее, гоня лося. Тогда на горе жил старик шаман и было мольбище бога Чохрынь-ойка. Шаман настрого наказал Анисиму никому не говорить о горе, таившей в себе священную силу. Она, эта сила, охраняла жизнь вогульских племен, пришедших сюда в давние времена, когда их согнал с берегов Чусовой род Строгановых. Анисим боялся злобы шамана, боялся могущественных духов горы, молчал о ней много лет, и только, возвращаясь к родным баранчинским берегам из Верхотурья, где отец и сын приняли русскую веру, старый Чумпин показал ее молодому, но велел, поглядевши, тут же и забыть.
У Степана после гибели матери жизнь с отцом была нерадостная. Да и смерть матери была страшной – ее загрызли волки, когда пошла по воду на реку Баранчу.
Чумпиных во всем преследовали неудачи, будто все боги бедствий для того и существовали, чтобы приносить горе Анисиму и Степану. Тянулись годы один хуже другого. Перед смертью Анисим, устав от своей несчастной жизни, решил открыть рудную гору русским, надеясь получить за свою находку большие деньги. Старик тайно от всего зимовья сходил на Шайтанский завод, к лютому приказчику Мосолову, но тому было недосуг. Послушав рассказ Анисима про гору, он только махнул рукой, дал две мелкие серебрушки и приказал зайти еще раз поздней осенью. Но той осени Анисим не дождался, угодил под стрелу самострела, поставленного на сохатого.
Шла третья весна после смерти отца, а жизнь Степана в зимовье оставалась прежней – одинокой и голодной. Удачи ни в чем не было; от толчков, падений и ушибов уже вытерся на его одежде мех.
Степан, конечно, понимал, что на него крепко сердились вогульские боги, только точно не знал, которые именно, а главное, за что у них такая на него злоба. Наверно, за то, что он уже дважды крестился у русских. Один раз с отцом в Верхотурье, а второй раз в Невьянске. Но ведь оба раза он получал от русского шамана новый зипун. Не плохая цена за то, чтобы надеть на шею крошечный медный амулет в виде скрещенных палочек! А может быть, богам не нравится, что он держит в отцовском «нор-колье» деревянную дощечку с нарисованным седым русским богом по имени Никола-торм. Словом, трудно было Степану угадать, кто из богов и духов и за какие провинности таит на него обиду. Уж очень их много, вогульских богов! Самый злопамятный из них, конечно, двухголовый Чохрынь-ойка, да еще, пожалуй, лесной старик Люминнор-ойка, злой хозяин всех звериных троп. Степан так и не понял, который из этих богов стал его врагом, а если бы узнал, все равно не мог бы откупиться, потому что оба страшно жадные: без пяти собольих шкурок к ним и шаману лучше за прощением и не соваться!
Еще, конечно, водится в лесах леший Менк, но как Степан ни старался, так и не смог вспомнить, чем он мог озлобить того; ведь всякий раз, идя на промысел, он вешал на сучья, в подарок лешему, целые пучки костей рябчика: говорят, леший их любит больше орехов.
Много всяких богов и духов опекают вогульскую жизнь. Их мало стесняет сила русского бога, старичка Николы-торма; они посылают на Степана всяческие неудачи, рассовывают их по всем щелям невеселой жизни.
Нет у Степана для промысла хорошей собаки и ружья. Было одно, да отец отдал кому-то за неоплатный долг.
В этот раз Степан пробирался к Железной горе с восточной стороны, по непроходимым зыбунам и болотам, еще подмерзающим ночами так, что выдерживали человека. С болот вышел к самому склону оврага, как раз, когда на вершину горы легли первые золотые блики восхода. Уселся на камне, стал смотреть, как четко рисовалась гора, врезанная в чистое небо. Железная гора кажется ему самой красивой и величавой среди всех гор, какие повидал на свете.
От места, где нахохленным филином приютился на камне Степан, до подола горы было не больше полуверсты. Еще в прежние посещения он старательно осматривал гору со всех сторон, ходил по склонам, видел там много зайчишек и рябчиков, но так и не нашел следов шамана, некогда здесь жившего и знакомого отцу. Зато нашел пустой горелый амбар бога Чохрынь-ойка с сохатиными рогами над дверкой. А на самой вершине среднего горного столба оказалась выдолбленной в камне яма для священных костров.
Давно проведал он и главную тайну горы. Когда узнал о ней – вспотел от волнения, будто в воду окунулся. Оказывается, гора не отпускает от себя камни. Если толкнуть со склона небольшой обломок руды, он сначала покатится и вдруг в каком-нибудь месте сам прирастет к склону. Поистине, в ней великая колдовская сила, если может держать на весу свои камни.
На дне оврага еще лежала узкая, почерневшая полоса снега, источенная ручьями, проткнутая вицами кустарника и загрязненная шариками заячьего помета. Из-под снега выбегала речушка на песчаное корытце, усыпанное синей галькой.
Вокруг, между камнями, склон оврага покрыт густой порослью осинника. Его набухшие почки с жадностью клевали ореховки. Степан видел, как этих веселых пичуг с короткими крылышками согнала сердитая сойка. Он погрозил ей, и сойка перелетела ближе к Железной горе, блеснув голубыми крыльями.
На противоположном отлогом склоне оврага, тоже засыпанном серыми мшистыми камнями, среди елей и голых осин, шли ввысь два сучковатых мертвых дерева с начесами лешачьих бород на сухих сучьях. На одном из нижних сучьев токовал глухарь. Развернув хвост веером, обвесив крылья и вытянув шею, крупный, красивый самец кланялся, кивал бородатой головой, щелкал клювом и призывно покашливал в любовном экстазе. Степан был голоден. Он решил добыть глухаря. Не спуская глаз с птицы, он осторожно сполз с камня на глинистую почву, почти скатился в кустарник на дне, облепив себя при этом очесами заячьей шерсти. Стал терпеливо ждать нового любовного экстаза у птицы. Когда глухарь опять затоковал, Степан, в такт покашливанию, неслышно перебежал овраг, укрылся за камнем, прицелился и пустил стрелу с вилкой. Птица дернулась на суку, подпрыгнула и камнем повалилась на землю. Степан, не торопясь, приблизился к добыче. Глухарь еще похлопал по земле слабеющими крыльями и затих.
Солнце уже давно перешло за полдень, и под его лучами вода речушки в овраге переливалась ослепительными блестками.
Степан выбрал сухое местечко между камнями и развел костер. Сначала из можжевельника и шишек, а когда пламя взялось хорошо, накидал в него валежника. Глухаря опалил над огнем, не ощипав. Обвялив мясо, наелся досыта. Оно сильно пахло смолой и было жестким. После обеда Степан напился воды и решил приготовить себе ночлег возле горы. Наломал веток пихты, наладил шалаш. Напевая песенку, какую слышал от матери, собрал для костра сухих дров и кучку валежника. Костер должен гореть ровно, до утра, не только ради тепла: вставшие с зимней спячки в поисках муравьиных куч медведи сейчас злы, бродят как шальные и ночью; могут потревожить и человека на ночлеге.
От сытной еды и теплого солнца Степана скоро разморило. Он лежал у кострища, не сводя глаз с горы. По камням, совсем не пугаясь человека, бегали бурундуки, по-вогульски «койсера», с черными полосками на спинах, переговаривались тихим посвистыванием, будто обучались птичьему языку. Им отвечали невидимые зверьки, а в осиннике подле горы изредка звучал будто надрывный плач – там, видимо, лисы охотились на зайцев.
Из-за житейских неудач Степан Чумпин все еще оставался холостым и теперь, на двадцать седьмом году жизни. Два года назад он присмотрел было жену на зимовьях у реки Тагила. Ее родитель за неудачливость жениха запросил многовато мехов. Безуспешный сезон зимней охоты убавил шансов на успех сватовства. Как бы другой, более удачливый охотник-вогул не выкупил избранницу! Весной и летом особенно нудно и тоскливо смотреть на чужих жен и ребятишек. Степан любит детей. Мастерит для них свистульки из черемухи и сопелки из старых стеблей пикапа. Ему хотелось иметь сильного, здорового, смелого сына, чтобы обучить его всем лесным и воинским хитростям и сделать первым охотником и большим человеком.
Самого себя Степан находил вовсе не плохим женихом. Не хворый, ловкий. В меру хитер. Слух и чутье никогда не обманывают. Стрелок из лучших в племени, а это немаловажно. Не трус. Словом, он не обижен богами от рождения, имеет все качества, чтобы не сердить незримых духов, и все же чем-то им не угодил. Чем именно, он понять не мог, и тревожился.
Этим летом надо было непременно придумать нечто новое, предварительно хорошо расспросив шайтанского шамана о причинах неудач. Потом сходить в русскую церковь и зажечь огонек восковой палочки перед большой доской с седым богом Николой-тормом...
Глубоко вверху лебедями плыли облака. В лесах гомонили птицы. Степан наконец откровенно сознался самому себе, зачем в этот раз навестил гору: чтобы набраться храбрости и нарушить завет отца! Открыть тайную силу горы русским. Получить много денег. Купить все, что нужно для хорошей жизни. Взять себе жену, завести ружье и раз навсегда отогнать от себя обидную славу неудачника.
Но кому из русских открыть местонахождение и тайную силу Железной горы? Степан считал русских не очень умными, просто хитрыми и скупыми. Откроешь им гору, они возьмут ее богатства себе, а ему в благодарность, когда попросит денег, наломают бока.
Степану от сородичей приходилось слышать, что где-то за горами есть у русских крепость Екатеринбург на Исети и живет в ней злющий начальник с солдатами. Он богатый. Ему бы открыть тайну горы! Но как пройти в крепость? По какой тропе, чтобы не изловили демидовские шайтаны? Ведь они никого не пропускают по своим, а также и по казенным лесам.
Идти к шайтанскому приказчику нельзя: прошлой осенью, в дни затянувшегося ненастья, он, обозленный неудачной охотой, украл возле завода овцу. Русские после этого не стали подпускать вогулов и близко к заводу. Кто пытался туда ходить за хлебом, тех пороли плетьми.
Плывут в синей вышине облака... Степан уже без тайного страха строит свои планы. Как только на сырых берегах Баранчи рассыплется по кочкам голубой бисер незабудок, он, Степан Чумпин, откроет русским тайну Железной горы. Но, прежде чем показать к ней дорогу, возьмет с них серебро. Попросит за гору две полные горсти больших серебряных монет и постарается в каждую горсть взять как можно больше серебра.
Потом, показав русским дорогу к горе, уйдет с Баранчи на Чусовую, чтобы духи Железной горы не отомстили ему за открытие их тайного жилища русским.
Прошлой осенью Степан уже совсем решился открыть русским гору, но храбрости тогда не хватило: леший Менк, как-то прознав про его замысел, дважды до синяков защипал его ночью, и он долго мучился от гнойников по всему телу.
Нынче он ни за что не откажется от задуманного. Пусть Менк хоть уши ему отгрызет во сне!
Чтобы по-настоящему удивить и напугать русских тайной Железной горы, Степан вечером полезет на гору и наломает с нее камней. Черных, блестящих на изломе, с налипшими на них мелкими крупинками, будто приклеенными смолой...
Огонь в костре горел бледновато-красными и синими язычками, вкусно обгладывая кости валежника. Сучки шипели, сырость выступала наружу белой пузыристой пеной и быстро высыхала.
От вершин леса скоро легла густая полоса тени на место, где горел костер Степана. А по небу все плыли и плыли лебеди-облака...
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
Вольные ветры шершавили вихрастую хвою глухих лесов. Раскачивались и скрипели вершины лесных великанов. Торжественный лесной шум напоминал гудение басовых струн на гуслях. Слышать его перепевы приходилось лишь редким смельчакам-беглецам, лесным людям – охотникам и дошлым горщикам, искателям кладов...
Иной раз засушливым летом даже легкий ветерок трет ветку о ветку и, накалив их, запаливает огонек. Раздутый тем же ветерком, он бывает причиной страшных пожаров, сжигающих леса на многие версты. Дым застилает солнце, седина остывшего пепла осыпается на израненные пожаром леса.
Уральские лесные пожары восемнадцатого столетия, истреблявшие на целые годы все живое на пострадавших участках, не очень вредили человеку: жителей было так мало, что сгоревший лес с годами и десятилетиями возрождался вновь, опять становился дремучим и шумливым.
Своим зеленым покровом уральские леса смягчали горный пейзаж, скрадывали увалы, озера, топи, овраги и лога рек. Бороздя лесную глушь вдоль и поперек, рождаясь из студеных лесных ключей, сбегали со склонов ручьи, напаивали влагой реки Исеть, Уктус, Пышму, Камовку, Березовку, их несчитанные и немеряные речки-притоки.
Лежит в тех лесах озеро Шарташ.
Трудно толпятся вокруг него древние, дремучие боры, прикрывают береговые скалы, похожие на причудливые развалины языческих городищ и рыцарских замков. Сизая вода в озере чище горного хрусталя.
В год, когда царь Петр спорил с сестрой Софией-правительницей, кому из них Русью править, ранней весенней порой легла сюда к озеру под неслышной лапотной поступью первая, еле заметная тропа. Пришли на берега Шарташа из далекой московской волости староверы-землеробы, навеки преданные своей «суеверной обыкости» и кинувшие из-за этого свои родные места. Пришли шумливым утугом в семьдесят восемь душ. Попили из озера воды, обошли его вокруг... Подивились, как причудливо нагромоздила здесь нечистая сила камни, скалы, утесы по берегам. Нагляделись пришельцы на эти каменные дива и дали им звание Чертово городище.
Попалив день-другой костры на берегах озера, посоветовались всем миром и решили стать здесь жильем, зачав рубить избы новой раскольничьей слободки, а для усторожливости огородили ее тыном и обрыли водяным рвом.
Вместе с дедом, уроженцем московской земли, пришел и паренек-сиротка, пяти годов от роду, Ерофей Марков.
Теперь, с той поры, как капитан Татищев облюбовал под боком у слободки место для нового казенного завода на Исети, старая шарташская слобода разрослась. Рассыпались от нее по берегам новые слободки и выселки, где оседали новые и новые пришельцы, надеявшись на тихую лесную жизнь.
Ерофей Марков тем временем стал мужиком, оженился и прочно обживал с семьей новую избу, поставленную на околице слободки. Из ее окон хорошо видны просторы озера. Покойный дед обучил Ерофея читать лесную жизнь, как книгу, и прокладывать нехоженые тропы. Бродя по ним, он уже сам постиг тайные повадки самоцветных камней: тумпасов, строганцев и многих, многих других. Ерофей стал заправским горщиком, знал леса на сотни верст во все стороны от озера.
Десятый год шел, как Ерофею Маркову благодаря жене, нечаянно или в шутку запекшей в ржаном хлебе кристалл тумпаса, удалось узнать секрет, как выгонять из камня темный дым и делать камень золотистым. По краю о Ерофее пошла слава, будто у кержака-горщика легка рука на поиск камня, мол, не зря ведь в найденных им тумпасах солнышко горит ласковей и ярче, чем у других горщиков.
Сначала камни попадались Ерофею легко. Прямо возле дома находил их в лесу. Понемногу они перевелись, уходить нужно было дальше и дальше. В иных местах уже приходилось бить глубокие шурфы. Немало земли перекидали руки Ерофея.
Работа горщика в шурфах выгоняет поту побольше, чем иная пашня. В глине да в песке не просто угадать и найти желанное и искомое. Иной спорный камень случалось и слюной для опознания мыть, коли до водицы далековато, и нельзя дать ошибку – вместо самоцвета положить в котомку «дикаря». То-то посмеялись бы гранильщики.
Поисковый труд горщика Ерофею был по душе. Тихий это труд, хоть и нелегкий. Требует уменья молчать и сосредоточиваться. Неделями иной раз не выходит Ерофей из леса, ступает с тропы на тропу, спускается в лога живых речек и высохших ручьев. Лазает по скатам оползней и обвалов, оглядывает землю, налипшую на корни лесин, сваленных буранами. Везде могут найтись самоцветы, все приходится оглядывать зорко, чутко ощупывать пальцами, проверять наметанным глазом каждый камень.
Рабочая пора Ерофея в лесах тянулась от зари до зари. Только в сумерки, у дымящего костра, под комариное жужжание, он угощался немудреным припасом и засыпал сном крепким, но всегда чутким, чтобы ухо могло сразу подать весть сонному сознанию о любом недобром лесном шорохе, человек ли то, зверь ли.
Ростом Ерофей похвастаться не мог: рановато пригнула его сутулость. И не от старости она, не от усталости, а потому, что все время работал сгибая спину. Мягкие, как лен, волосы он подстригал скобой. Чтобы не мотались на лбу, отгребал их по обе стороны, закладывая пряди за уши. Чалая борода не удалась ни по цвету, ни по доброте волоса, и Ерофей втайне сокрушался, что такой бороды, как была у его деда, у него самого никогда не вырастет. Силы же в ногах и руках у Ерофея хватало.
С ранней весны вплоть до осеннего ненастья Ерофей жил в лесах, являясь домой, когда иссякали харчи. Зато зимой был лежебокой. Проворная жена управлялась по хозяйству сама. Жил Ерофей исправно. Его избу в слободе показывали новичкам, чтобы приободрить их насчет житья-бытья шарташских кержаков.
Несмотря на небольшой счет прожитых лет, Ерофея в слободе уважали, хотя по характеру он мало походил на заправского кержака: на лицо был не хмур, исподлобья не смотрел, молчать на людях не любил. Подвижность, верткость в нем – от поисковой работы. Хоть и не короток лесной день от зари до зари., все равно медлительных, неуклюжих не любит!
Старики уважали Ерофея за то, что никогда не пренебрегал их советом, а сверстники за то, что не бывал холоден к чужой беде, не кичился удачами и не скрывал от других горщиков приемов поиска, делился с ними всем, что углядывал диковинного в лесах и на горах.
Только одного не хватало им с женой для радостной полноты жизни – детей. Но и с этим постепенно свыклись; что ж, мол, всякому своя планида: в одних семьях – ребят девать некуда; в других – не дает бог ни единого...
2
Возле изб шарташской слободы цвели черемухи.
Темнота майского вечера была легкой и прозрачной. С озера порывами налетал ветерок, носил пряный аромат по всей слободе. В зеркало озера вместе с небом гляделся молодой месяц. Отраженный в недвижной воде, он походил на золотую серьгу, заботливо уложенную ювелиром в синий бархат. Народясь под дождь, месяц только третий вечер выходил прогуляться, но по-настоящему светить еще не научился.
Лесное эхо издалека несло по воде глухие стоны обжимных молотов, как бы напоминая, что крепость Екатеринбург с казенным Верх-Исетским заводом всего лишь в семи верстах от озера Шарташ.
В это утро пришел в слободу старец странник, а людская молва о его нежданном приходе сразу взбудоражила слободу.
Говорили слобожане, что пришел старец из далеких мест исконной Руси с вестью о новом пророческом знамении. Пришел разнести эту весть по лесному уральскому краю, по тайным убежищам, скитам и селениям староверов, именуемых, в честь реки Керженца, кержаками.
Нежданно для Прасковьи в тот же день раньше срока вышел из лесу с поиска Ерофей Марков.
В Березовском логу под корнями поваленной лиственницы извлек он из земли, прилипшей к корням, друзы изумруда с большими вкраплениями красного, как кровь, неведомого самоцвета.
С этой неожиданной находкой Ерофей без раздумья кинулся в Екатеринбург, к горному командиру Татищеву. В крепости самого генерала не застал, отдал друзы прямо в руки Герасиму, памятуя строгий генеральский наказ приносить всякую редкость без замедления. Впопыхах, по лесной дороге в крепость, Ерофей нечаянно обронил котомку с харчами. Потому из крепости в лес не вернулся, пошел домой...
В темени вечера, когда молодой месяц любовался собственным отражением в Шарташ-озере, возле резного крыльца старостиной избы проблескивал между стволами и шапками черемух огонь «думного костра». В его свете собрались обитатели слободы послушать сказание пришлого старца.
Позади мужей, отцов и братьев, сидевших в кольце вокруг костра, тесно сгрудились женщины под сенью цветущих черемух. Им тоже было слышно каждое слово странника. Голос у него – без хрипоты и глухости, происходящей, как известно, от табачного зелья и казенного вина.
Пришлый старец сух, костист, высок. Голова лысая, зато клин седой бороды утянулся ниже пояса. На старце чистая холщовая рубаха, штаны в синюю полоску, кое-где порванные о лесные сучья и заботливо залатанные. Он бос. А пошевелит руками – скрежещут на теле, под рубахой тяжелые цепи вериг.
Старец в начале беседы назвал слобожанам свое имя, упомянул, откуда родом и в каких лесах хоронился на Руси в антихристовы годы, сберегая преданность истинной вере. Только рассказав все это, стал говорить, зачем пришел бродить по Каменному поясу. Сказал, что обойдет его весь, а потом подастся в сибирскую сторону, еще более глухую и малолюдную.
Когда с озера прозвучал печальный и звучный крик лебедя-кликуна, старец замолчал, истово перекрестился двуперстным знамением. Лебедь – один из многих крылатых обитателей озерного берега – еще долго курлыкал, будто в тоске одиночества. Может быть, подруга отдает свое тепло будущим птенцам, еще заключенным в яичной скорлупе. Может, и вовсе остался без спутницы этот крылатый самец, но всем собравшимся было слышно, как он медленно кружит над тихой водой с печальным и призывным курлыканием, понятным и птице и человеку. Пока лебедь летал и подавал голос, старец молча глядел на людей у костра, сидевших в тревожном ожидании, с хмурыми лицами. Был в кольце слобожан и Ерофей Марков.
Снова заговорил старец, более приглушенным голосом:
– Отныне, братья мои во Христе, да будет для вас и для чад ваших святой и бессмертной душа лебедя-птицы, подавшей нам свой вещий голос в сей час вечерний.
Отныне, с часа сего вечернего, не должна рука ваша чинить смерть сей птице. Ни единому из вас не должно, вольно али невольно, убивать лебедя. Ибо волей господа живет в теле лебедя душа истинно человеческая. Переселилась в лебедей-птиц святая душа царевича Алексия, на лютую смерть посланного своим родителем Антихристом – царем Петром, сгинувшим гонителем истовой веры христианской. Господь подал о сем знамение благочестивым людям на Ильмень-озере. Увидали люди на том озере лебедя в короне царской с венцом огненного сияния вокруг главы.
Праведные старцы наши истолковали сие знамение как господен перст и порешили на веки веков почитать лебедя святой птицей. Перешла в нее бессмертная душа царевича Алексия, кою не властен был загубить на дыбе царь-отец в бренном теле сына.
Памятуйте, братья, завет ильменских старцев не касаться грешной рукой жизни лебединой. На главу всякого ослушника падет кара, и перейдет та кара на сына и внука, на всякую главу в его роде, и не будет от той кары пощады даже младенцу в утробе матери, все за тот же стародавний грех ослушника-родителя.
Повествуйте о сем завете всем истинным христианам, до коих сам не смогу сыскать путей в здешних лесах. Поучайте о сем знамении всех отступников от двуперстия, поучайте о святости лебедя-птицы, не позабывая, что за укрепление сего завета людям русским простятся многие вольные и невольные прегрешения...
Слушая старца, никто из слобожан не заметил, как закатился за леса рогатый месяц, как затемнили прозрачное небо дождевые тучи, хлынул частый, спорый весенний ливень. Головешки в догорающем костре зашипели и стали дымить. А стоявшие и сидевшие под дождем слобожане опомнились только тогда, когда старец сам обратился к ним с ласковым призывом:
– Ступайте с миром на покой, братья и сестры, памятуйте о поведанном.
Под веселый стукоток весеннего дождя, под бульканье капель в лужах никто из шарташских слобожан не смыкал глаз. Во многих избах слышалось пение священных псалмов. У раскрытых окон люди слушали, как с озера доносились встревоженные лебединые крики, то далекие, едва слышные, то совсем близкие...
3
Всю ночь шел дождь, то стихая, то усиливаясь, и закончился на другой день после обеда, когда Шарташ-озеро, леса и слободу снова озарило радостное солнце.
На рассвете, не обращая внимания на дождь, седые как лунь старики вышли на берег озера, бродили нахмуренные, погруженные в раздумья и внимательно наблюдали за плавающими лебедями.
Ерофей Марков с женой тоже беседовали до утреннего света о давешних словах старца. Потом Прасковья ушла доить корову, а Ерофей под голоса первых петухов прилег на лавку, но заснуть не смог: не шла из головы мысль о странном видении, что примерещилось ему в лесу, как раз перед находкой изумрудов. Ерофей Марков, человек общительный и словоохотливый, страдал от невозможности поделиться необычным переживаньем. Жене сказать? Испугается! Старикам-слобожанам? Не выдаст ли этим некую тайну, которую неведомые силы земли решили пока открыть ему одному? А тут еще и слово старца-кержака! Так и лежал на лавке Ерофей Марков, молчал и думал свою думу.
Тем временем из-за оконной слюды все явственнее шли в избу утренние звуки слободской окраины. Щелкал кнут пастуха. Глухо позванивали ботала на коровах, угоняемых за околицу, к поскотинам. Блеяли овцы, где-то стучали топоры. Ерофей поднялся и достал из котомки три кристалла, завернутые в мох. Изумруды. Прищурясь, горщик стал внимательно разглядывать их. Результат осмотра был тот же, что и раньше: да, на двух камнях среди густой зелени изумрудов заметны будто капельки крови. За осмотром камней застала его вернувшаяся со двора Прасковья.
– Чем залюбовался?
– Изумрудами. Глянь-кось. Не кровь ли это в них?
Боязливо перекрестившись, Прасковья взяла из рук мужа кристалл, отошла к окну и тоже долго рассматривала его со всех сторон.
– И то ведь, твоя правда. Вовсе будто свежая кровь.
– Кумекаю, родимая, что я новый самоцвет в наших местах сыскал. Поручик Рефт намедни говаривал мне, что есть на свете кровяные камни, рубины. Говорит, их одинова в уральской земле на Мурзинских канавах нашли, только неказистые и по цвету тусклые.
– Тому, что иноземцы брешут, не больно-то верь, муженек. Знаешь, Ероша, чего я тебе бабьим умом присоветую? Ступай-ка ты поскорее к нашему генералу да покажи ему эти камни.
– Да снес уж. Крупнее этих, богаче цветом. Как нашел камни, так и подался в крепость.
– Чего сказал сам-то?
– Самого дома не застал. Слуге Герасиму находку отдал.
Прасковья с обидой глянула на мужа, покачала головой, положила кристалл на стол.
– Скрытничать стал от меня, Ероша. Прежде о любой находке я пораньше генерала узнавала.
– Винюсь. Только причина – не скрытность моя перед тобой, а старец. Из крепости шел домой тебе про находку и еще кое о чем рассказать, да подле поскотины меня вестью о старце с памяти сбили. Не серчай!
– Нешто я не вижу, что ты какую-то думу таишь?
Ерофей не хотел до времени тревожить жену своим удивительным переживанием в Березовском логу. Зачем у женщины покой и сон отнимать? Может, со старцем пойти посоветоваться? Но тот хоть и святой веры человек, а пришлый, ему тайны земли уральской неведомы... С кем же поделиться вестью о непонятном, загадочном и многозначительном видении?
Ерофей неторопливо собирался к завтрашнему выходу на поиск, избегал вопрошающих взглядов жены и терялся в тягостных раздумьях.
Под вечер того же дня, свернув с Екатеринбургской дороги, тройка потных и обрызганных вороных коней под охраной десяти драгун при офицере, звеня бубенцами, пронеслась по слободе и остановилась у крыльца старосты.
Из коляски вылез хмурый Василий Никитич Татищев. Кивнул на поклон испуганного старосты, осведомился об Ерофее Маркове. Узнав, что горщик дома, велел позвать.
Сынишка старосты играл с ребятишками под черемухами. Посланный за Ерофеем, он стрелой полетел по улице, разбрызгивая босыми ногами жидкую грязь.
Татищев даже улыбнулся ему вслед.
– Ишь как лупит! Ветерок парень!
Староста еще не оправился от испуга. Решил, что командир уральского края явился чинить допрос о вчерашнем крамольном старце. Но когда генерал осведомился о Ерофее, староста даже обмяк от радости. Неужто пронесет опасность?
– Старшего твоего сына знаю. На рудознатца у меня в крепости обучается.
– Так точно. Только выйдет ли толк? Наука рудная мудреная, немецкая. Может, нашему-то, мужицкому понятию и не по силам? Слыхал я, будто не по-русскому обучают. Эка страсть! Не одинова говаривал я сыну, чтобы не лез к рудному делу.
– Ну и зря парня с панталыку сбивал. Мне свои рудознатцы позарез нужны. Русская смекалка у рудознатцев да литейщиков мне всего дороже. В их дерзании смелом – вся будущность отечества нашего, могучесть его. О сыне твоем мне докладывали. Говорят, старательный и толковый... Как меньшого зовут, которого за Ерофеем послал?
– Тихоном.
– Имя-то тихое, а парнишка прыткий. Непременно и этого ко мне в обучение присылай... Всех-то сколько у тебя?
– Парней четверо да три девки.
– Хорошо. Бог вас, видать, не обидел!
Драгуны, спешившись, стояли возле коней. О приезде главного командира знала уже вся слобода. Из окон украдкой наблюдали многие глаза за событиями у старостинои избы.
Заложив руки за спину, Татищев прохаживался по свежей траве, мокрой и усыпанной опавшими белыми лепестками. Их сбило с черемух дождем. Наконец показался Ерофей с мальчиком старосты. Оба запыхались от быстрой ходьбы.
– Здравствуй, Ерофей! Спасибо, постреленок! Скажи-ка мне, малец, чем станешь отечеству пользу приносить?
– Как велите.
– Молодец! Горным делом велю тебе заняться.
– Горщиком, стало быть, вроде дяди Ерофея?
– Уж это сам смотри: либо горщиком, либо литейщиком. В том и другом ремесле одинаковая польза и тебе и отечеству. Подрастешь – грамоту осилишь.
Татищев повернулся к Ерофею, нахмурился.
– Нужен ты мне. Проводи-ка меня к озеру.
Генерал пошел по тропе впереди Ерофея. На берегу Татищев уселся в старом рыбачьем челне, под тенью березы.
– Видишь, Ерофей, самолично к тебе в гости приехал. Великое тебе спасибо за находку. Зело обрадовал меня! Редкостную друзу отыскал. В Петербург отправлю. Пусть в столице полюбуются, какие самоцветы в нашем крае дельные горщики отыскивают. Ты опять, Ерофей, моим немцам нос утер... Знаешь, какой самоцвет открыл?
– Поведайте, коли милость будет.
– Рубин.
Ерофей перекрестился.
– До сих пор знатные рубины только в Индии обретали, превыше изумруда ценили. Даже у статуи Будды рубин в чело вправлен. Царственный камень! Не ожидал, поди, такой самоцвет отыскать? Никто в крепости из заморских умников глазам верить не хотел, как показал им твою находку. А поручик Рефт сразу догадался, кто, мол, эдаких два самоцвета редчайших в единой слитной друзе найти мог. Так сразу и сказал, что только Ерофей Марков. Вот ты каков. Честь и слава! Спасибо тебе уже сказал, но этого маловато! На досуге придешь ко мне в крепость за достойной наградой.
– Премного благодарим.
– Молодец! Впредь на поиске в оба поглядывай. Глядишь, еще что-нибудь диковинное сыщешь. Такой уж у тебя талант счастливый родной край прославлять. Притом не забывай мой наказ: всякий незнакомый камешек мне приносить и... демидовским сыщикам в лапы не попасть.
– И то и другое завсегда в памяти держу, господин командир. Даже во сне будто один глаз приоткрыт всегда.
Татищев залюбовался плавающими лебедями.
– Не пугливые. Они у вас тоже ведь царственные. Что твои самоцветы.
От этих слов Ерофей содрогнулся. Неужто этот суровый командир уже знает о беседе старца с мужиками? Он искоса глядел на худое, болезненное лицо горного начальника. А тот как ни в чем не бывало оглядывал местность.
– Что ж, лебедей-птиц, видать, у вас не трогают. Привольно им тут. После смрада доменного в моей крепости здесь воздухом смолистым подышать хорошо. А березы небось слобожане сами насадили?
– Вестимо, наших рук дело.
– Говорят, у тебя на глазах эта слобода поднялась?
– Так точно. Мальчонкой по шестому году с дедом сюда пришел. Миром и порешили здесь на жилье стать. Местечко с понятием выбирали.
– Дед давно помер?
– Давненько... Уж первый-то крест иструхлявел. Надысь новый срубил.
– Дельно. Отошедших в иной мир надо помнить и почитать. Знаешь, что на сей счет некий мудрец говаривал: глядя на могилы – сужу о живых!
Татищев опять неожиданно пристально и чуть насмешливо глянул прямо в лицо Ерофею, будто между ними, старым генералом, слугою царя Петра, и молодым еще горщиком-кержаком, было какое-то тайное соглашение, не требующее слов, обоим понятное и нужное. Оба помолчали, как бы понимающе. Шло молчаливое, скорее похожее на торг, чем на поединок, не высказанное словами испытание кержацкой твердости.
– Может, скажешь мне, царскому слуге, где друзы нашел?
Опять прошло несколько минут тишины. Что это – цена молчания о приходе и наказе старца? Цена сходная за благополучие всей слободы... Ерофей чуть улыбнулся.
– Скажу, ваше превосходительство, ибо всем миром мужики великое доверие к вам имеют. Извольте слушать: ежели от крепости напрямик считать, то, почитай, до того места верст тридцать укладется, а то и поболе. В старом Березовском логу, неподалеку от Медвежьих ям посчастливилось. Листвень там могучую зимусь бураном вывернуло. Вот под ней и нашел.
– Раньше теми местами хаживал?
– Как же? Обязательно хаживал. Поискивал в логу камни, да только, окромя строганцев, дельного ничегошеньки не находил.
– Нежданно набрел на счастье? Раньше и следов не находил, а вдруг разом и далась в руки такая диковинка? Верить ли тебе?
– Как изволите. Пошто бы мне таиться от вас? Чать, не демидовский ловчий, а наш генерал. Уж так вышло, как сказываю.
– Когда сызнова в лес?
– Завтра.
– Помоги тебе бог! Послушаешь моего совета?
– Извольте дать. Коли смогу осилить – разобьюсь, а исполню.
– Ступай прямо к тому месту и бей под лиственницей глубокий шурф. Понял меня? Уверен, что не то еще сыщешь.
Ерофей изменился в лице.
– Дозволите ли слово поперек молвить?
– Говори.
– Неохота бы приказа ослушаться, только идти туда боле не след.
– Почему?
– Увольте, ваше превосходительство, господин барин. Не посылайте меня туда на погибель. Боязно мне там. И неспроста!
– Ну, брат, озадачил ты меня! Уж теперь объясни, в чем причина твоего страха? Или приключилось там с тобой неладное что?
Горщик склонил голову и молчал.
– Неужели в этом не откроешься? Вроде бы понял, что тайны мужицкие генерал Татищев умеет хранить?
Ерофей Марков перевел дух. Что ж, с таким начальником можно говорить и о том, о чем не смог пооткровенничать даже с женой.
– Господин барин! Скажу, не таясь: сугубо непонятное со мной в лесу в том урочище приключилось, где потом и те изумруды с рубинами нашел. Будто вроде как наваждение. Видать, запрет на те места нечистая сила наложила.
– Пустое плетешь! Крест на себе носишь? Какое наваждение? Может, устал, заснул, да что-нибудь во сне и привиделось... Чего ж тебя так напугало там?
– Видение мне было.
– Ну, видишь? Просто померещилось.
– Никак нет, не померещилось! В дневную пору все приключилось...
– Ну что же ты замолчал? Я тебя не неволю. Коли тяжело говорить – отложим эту беседу.
– Да нет уж, от вас ничего теперь не скрою. Извольте дальше слушать. В Березовском логу, возле давнего пожарища, одно местечко, больно мне поглянулось. Заночевал возле него да с зарей и зачал шурф бить. До самого, почитай, полдня землю зря колупал. Песок и глина, вперемешку с галькой. Пустая порода выдалась. Нашел три немудреных строганца. От такого просчета притомился раньше времени – в карактере это у меня: когда в обиде – устаю быстрее. Бросил работенку, запалил костер, сварил толокно. Костер-то под солнышком развел, стало жарко. Скинул озям, пошел в тень под ель толокно хлебать. Хлебаю, а сам про незадачу с шурфом думаю. Тут-то и приключилось. Чтото меня тянет назад на костер мой поглядеть. Оглянулся на него и – обмер: из огня голова толстенного змея вылезает, глаза большущие, зеленые. Изо рта тоже огонь пышет, а сам весь в огненной золотой чешуе гремучей. Так я оторопел, что котелок с варевом наземь уронил, а сам от змея глаз отвести не могу. Гляжу, покачал он сперва головой над костром, потом стал кольцами из огня выползать. Выполз, значит, да эдак, горбами изгибаясь, и пополз по логу. А в длину тот змей никак не короче семи сажен. Ползет по логу, а чешуя огненная будто звенит, из-под брюха на землю во все стороны искры огненные сыплются. Далеко прополз по логу да разом эдак же и ушел сызнова под землю...
Рассказ Ерофея Татищев слушал внимательно, сняв парик и обмахивая лысину красным фуляровым платком.
– Тут хотел я, ваше превосходительство, крестным знамением себя осенить, но никак рукой пошевелить не могу, а сам будто чую: кто-то на меня зырит! Прямо вот и чую чей-то погляд на себе. Не помню, как сумел на ноги вскочить, назад обернуться. Тут опять похолодел от страху. Стоит шагах эдак в десяти от меня рослый богатырь-мужик. Одежа на нем золотая, с самоцветами. Борода тоже золотая, волнистая. И шапка и сапоги опять же золотые. Весь, стало быть, будто золотой. Глядит на меня, а я на него. Постоял он и пошел в лес. Тут, слава те господи, смог я молитву прочитать, а сам глаз с него, идущего, не свожу. Идет он по лесу, какую ветку ни заденет – с нее искры летят. Так и ушел. А в лесу тихо стало, до того тихо, что стук моего сердца, должно, тому богатырю еще долго слышался!
– Ушел, говоришь? А ты что стал делать?
– Я, стало быть, не медля кинулся костер гасить. Затоптал огонь и пошел к шурфу снасть собирать. Ударил еще в сердцах десяток раз кайлом... тут тебе первая друза! Меня аж в пот кинуло. Вот, думаю, к чему мужик тот, золотой, сюда змея своего посылал!.. Ударил с другой стороны – вторая друза, за ней третья. И еще мелких камешков таких же штуки три сразу. Потом какая-то слабость на меня напала, испугался я, выбрался из шурфа и – бегом с того места!
Татищев надел парик, положил руки на плечи Ерофею, глянул в глаза горщику.
– Правда ли видение было тебе наяву? Не сон ли то привиделся тебе у костра?
– Истинный Христос, наяву!
– Верю. Это, Ерофей, знамение великое. Талант у тебя огромен. Особенный ты человек. Это раз. И земное богатство там – велико и драгоценно. Это два. Сила земли с твоей силой встретилась и знак тебе дала: дерзай, мол! Ты не страх должен перед тем местом иметь, а веру в свою планиду счастливую.
– Стало быть, вы изволите думать, видение не от нечистой силы исходит?
– Сила земли уральской сама тебе место указала. Сила земли сего благодатного края. Понял? Давно я в разуме своем мысль держу о невиданном богатстве здешнем. Неужто сама земля догадку подтверждает? – тихо говорил Татищев, будто наедине с самим собой. Опомнился. Повернул Ерофея Маркова лицом к озеру: – То, что сейчас прикажу, помни. Но другому кому и под пыткой не открывай. Так вот: когда сгинет в твоем разуме страх, ступай на те места и с молитвой, не спеша, все вокруг и около твоего костра изрой шурфами. Всякий камешек оттуда мне неси. Земля уральская тебе знамение о самом великом богатстве подала. Знамение твое про золото.
Ерофей выронил шапку.
– Есть, брат, там золото. Ищи его и верь, что непременно сыщешь. Ты, и никто иной. На Каменном поясе русские руки русское золото для отечества сыщут.
Оба обернулись на торопливые шаги, увидели бежавшего человека.
Татищев еще издали узнал шайтанского шихтмейстера Ярцева.
– Ваше превосходительство, свидетельствую свое почтение. Прошу извинить, что осмелился потревожить.
Что такое с шихтмейстером: парика нет, мундир застегнут не на все пуговицы, ботфорты в грязи. Весь потрепан. В таком виде предстать перед начальником?
– Откуда вы? – спросил Татищев сухо. – Что у вас случилось?
– Сейчас из крепости. Воротился только что из баранчинских лесов. Ездил туда по делам службы с демидовским человеком Мосоловым.
– Просил бы только покороче. Опять, видимо, какие-то демидовские фокусы?
– Никак нет. Дело чрезвычайное. Необходимо было немедленно, безотлагательно сделать в канцелярии главного горного управления заявку на новое рудное место. Ради этого спешил, господин генерал. Открыл его на реке Кушве крещеный вогул Степан Чумпин. По его словам, там целая гора из одного железа состоит.
– Быть не может! Железная гора? Чем же они подтверждают эти басни?
– Вот образец руды из Железной горы. Получен от вогула Чумпина.
Татищев осмотрел образец.
– Удивительно! Настоящий железняк.
– Магнитный, ваше превосходительство.
– Кто, кроме вас, знает об этом открытии?
– Только приказчик Демидова Мосолов. Но теперь это уже не важно. Заявку я, как сказано, уже сделал по всей форме. Находка закреплена за казной. Потому и скакал из Баранчи в крепость как угорелый. Поспел! Ровно через полчаса следом за мной прискакал и Мосолов, и еще Василий Демидов, сынок ревдинского цегентнера Никиты Демидова-младшего. Они тоже было заявили права на это рудное место, но слишком поздно.
– Сами место видели? Побывали у той горы?
– Нет.
– Почему же так? – нахмурился Татищев.
– Времени не было. От места, где вогул передал мне образец руды, до самой горы не меньше семидесяти верст, все лесами. Если бы необдуманно я решил туда поехать на осмотр, Демидовы обязательно поспели бы раньше меня заявку сделать.
– Вы правы. Их спешный приезд подтверждает это. Место, очевидно, богатое. Службу отечеству вы несете честно, благодарю вас! Итак, вам указал рудное место крещеный вогулич?
– Так точно. Вогул Степан Чумпин, коего я встретил в лесу на берегу Баранчи.
– Ради награды небось принес образчик? Смотрите, нет ли все-таки обмана?
– Смею заметить, что такую руду видеть приходится впервые.
– Образец-то, конечно, знатный. Только велико ли месторождение? Какая к нему дорога? Как близко от Чусовой? Стоит ли овчина выделки? Боюсь, не осрамиться бы нам с такой заявкой.
– Чумпин прямо сказал: гора из железа.
– Да будет вам, Ярцев, фантазию тешить! Вогул ему сказал, а Ярцев уши развесил.
– Вогулы, ваше превосходительство, народ честный. Зря не скажут. По их словам, рудная гора возвышается над лесами.
– Ну, будет фантазировать, Ярцев. Согласен: вогулы – не вруны, но что они могут смыслить в рудном деле?
Вновь осмотрел обломок руды, причмокнул губами.
– Действительно! Такой руды и я здесь не встречал еще.
– Магнитные свойства очень сильны.
– Вижу. На изломе осколки притянуты... О вас, господин Ярцев, я всегда был хорошего мнения. Вы его опять подтвердили. Спасибо вам за верную службу.
Татищев обнял и поцеловал Ярцева. Засмеялся.
– Видимо, и парик на пути остался?
– Прошу прощения. Позабыл его в канцелярии горного управления. Спохватился, когда уже возле шарташской слободы был. Вас разыскивал. Надо было обо всем в известность поставить. От души прощения прошу.
– От души прощаю. Я тут тоже полчаса назад без парика разгуливал. Сказать по правде, немало взволновался из-за беседы с этим вот горщиком. Знаете его?
– Никак нет.
– Запомните его. Перед вами старожил сей слободы Ерофей Марков. На днях нашел в этих лесах редкую друзу: слияние двух самоцветов – изумруда и рубина.
– Вот удача!
– Да. Великая удача у Ерофея. Может быть, и у вас окажется подлинно великая удача, от коей процветут казенные заводы. На какой реке, говорите, эта ваша «Железная гора»?
– На реке Кушве.
– Хорошо, что вы, Сергей Иванович, вырвали рудное место из демидовских клещей. Что ж, воротимся в крепость, а завтра без промедления вы с горными офицерами покатите Железную гору смотреть. Только где вы теперь вашего вогула сыщете?
– Не извольте беспокоиться. Никуда со своего зимовья на Баранче не уйдет. Ведь награды ждет.
– Дождется. А если не найдете своего вогула, самого заставлю Железную гору искать... Река Кушва? Что-то не помню такого названия. Сядете ко мне в экипаж, по дороге расскажете все поподробней.
Татищев направился к слободе.
– Будь здоров, Ерофей. Не забывай, о чем беседовали.
– Как же можно про такое забыть? Низко кланяюсь...
ГЛАВА ШЕСТАЯ
1
Как вешняя вода уральских рек затопляет луга и низины, так и народная молва об открытии Железной горы разлилась по краю.
Открытая Степаном Чумпиным кушвинская руда оказалась не просто богатой залежью магнитного железняка. Люди скоро поняли, что открыто не только чудо Урала, но и чудо всей земли, всего мира.
Ожидаемого богатства – двух горстей серебра – вогул Чумпин за свое открытие еще не получил от русского генерала. Но шихтмейстеры Ярцев и Куроедов все же дали Степану рубль восемьдесят копеек за то, что он проводил их к горе. Степан просил больше, но они отказали.
Из полученных денег восемьдесят копеек Степан отдал собрату по зимовью Ватину: Чумпин передавал образцы руды Ярцеву и Мосолову в присутствии Ватина.
Открытие необычайного месторождения взбудоражило весь край. Частные заводчики исходили завистью, с пеной у рта, до хрипоты спорили о барышах, какие, по примерным подсчетам, Железная гора могла дать тому, кто примется за ее разработку.
Никита Никитич Демидов в своем ревдинском дворце кипел, выходил из себя от припадков бешеной злобы. Выместить эту озлобленность на приказчике Мосолове Никита Никитич не мог, ибо тот пользовался покровительством Акинфия, поэтому Никита срывал злость на жене, на домашней челяди и подневольном рабочем люде.
Взволновало открытие руды и крестьян и охотников, живших по берегам Кушвы в соседстве с горой. Люди эти понимали, что судьба их ждет одинаковая – и землепашца и зверолова. Да и чей бы завод ни поставили на Кушве – казенный ли, демидовский или иной купеческий, все деревни так или иначе припишут к заводу, а самих жителей заставят работать на рудниках.
Прощай, привычная, вольная жизнь!
Татищев ликовал. Находка обещала осуществить его лучшие надежды и мечты о процветании казенных заводов. С обычной для него горячностью он сразу стал готовиться к постройке нового завода, который, по беглым подсчетам, сулил стать не просто прибыльным, а необыкновенно доходным.
Руда из Железной горы, испытанная в крепостной лаборатории, в малой печи, дала с пуда одиннадцать фунтов лучшего мягкого железа. Для сплава готового товара из нового Кушвинского завода уже удалось сыскать водную дорогу до самой Чусовой. Добыча руды должна обходиться в гроши. В Петербург послали подробное донесение о чудесном месторождении. Располагая по новой инструкции правом открывать казенные заводы по своему усмотрению, Татищев решил начать сооружение Кушвинского завода тотчас же, как самолично съездит на Железную гору и убедится в том, что самые смелые чаяния сбываются.
* * *
Невьянского хозяина, Акинфия Демидова, не было на Урале в дни открытия Кушвинского месторождения. Еще в конце апреля он выехал в столицу. Весть о чудесной горе сообщил Акинфию брат Бирона. Ошеломленный сообщением, Акинфий послал к брату Никите в Ревду тайного гонца с письмом. Тот скакал и день и ночь. Прочитав послание брата из Петербурга, Никита Никитич даже занемог. Приказчики и рудознатцы на всех демидовских заводах приуныли. Их сытым, наглым рожам не на шутку грозили хозяйские кулаки. Плохие вести из Петербурга частенько оборачивались для холопов мордобоем.
Мосолов, главный виновник неудачи, считался у Демидовых старшим приказчиком и имел большие права, но тоже побаивался хозяйского гнева, вспоминая, что в былые годы не раз случалось пробовать тяжесть Акинфиевой руки. Мосолов не мог простить себе некой стародавней оплошности. Ведь еще целых четыре года назад лично к нему приходил отец Чумпина Анисим и говорил о какой-то диковинной железной горе!.. На эти слова вогула Мосолов тогда не обратил никакого внимания. Кляни теперь свою незадачливую судьбу, ищи забвения на дне стакана, злись, отводи душу на рабочем народе, кровяни ему лица направо и налево, без всякого разбора!..
Давно ли пронеслась молва по Уралу о чудесной рудной находке? А ведь уж не одна сотня людей проклинает неведомого вогула Степана Чумпина, открывшего майской ночью в зимовье на берегу Баранчи тайну горы русским начальникам и дельцам.
* * *
Недели через две после отъезда Акинфия Демидова из Невьянска в Петербург сын Демидова Прокопий, живший в столице, проведал о поездке отца и тут же сам отправился на Каменный пояс. Предугадав, какой дорогой поедет отец, Прокопий, чтобы не встретиться с ним, поплыл в Невьянск водой по Каме и Чусовой, а уж там добрался лесами до родительского гнезда. Причину этого неожиданного путешествия Прокопий таил про себя: он просто соскучился по Сусанне. Разумеется, отцовским приказчикам он привел иные доводы, чисто делового порядка.
Неожиданный приезд Прокопия озадачил приказчика Шанежку. Как быть? Он сразу вспомнил наказ Акинфия не спускать глаз с Сусанны. Не сделать ли вид, будто и он ничего не заподозрил? Не отойти ли пока в сторону? Подальше от греха? Однако после долгих раздумий он все же послал в столицу гонца с извещением, что молодой хозяин живет в Невьянске.
Открытие кушвинского рудного чуда не слишком поразило Прокопия. Конечно, он огорчился, потому что главное чудо уральских недр оказалось не в демидовских руках. Но сильного волнения он по этому поводу не испытывал: не до того было! Кроме того, он терпеть не мог своего дядю Никиту за болезненную жадность, желчность и мелочность. Полагая, что от мосоловского просчета больше всех пострадал именно Никита, Прокопий Акинфиевич втайне даже радовался дядиной неудаче.
Время шло. В мочажинах и болотах обильно рассыпался голубой бисер незабудок.
Куранты невьянской башни каждый час бесстрастно играли свой мелодичный менуэт...
2
Безветренная июльская ночь до того тиха, что лист не шелохнется на дереве. Темнота сгустилась, и не под силу людскому глазу одолеть ее. Полыхают где-то вдали вспышки зарниц, на короткие миги слепят мерцание тихих звезд. В демидовском дворцовом парке изредка кычут совы.
Плакучие березы склонили ветви над водой пруда. Поверхность его укрыта плывунами; на блюдцах листьев лежат чашечки водяных лилий. Несколько чугунных скамеек скрыты среди прибрежных берез. На одной из них – Прокопий Демидов и Сусанна. Давно вышли в парк и присели у воды. Колокола на башне прозвонили половину двенадцатого.
– Теперь Акинфия надо со дня на день ждать, – тихо говорила Сусанна. – Намедни дозналась, что проклятый Шанежка ему о тебе весть подал.
– Не велика беда, – беспечно отвечал Прокопий. – Приедет отец, а мы крадучись встречаться станем. А может, еще и задержится в Петербурге – дела у него там немалые.
– Обязательно прикатит, раз ты здесь. Сердцем чую: гложет его ревность, как голодная крыса. Подозревает, что мы любим друг друга. Думает, как бы сынок любимую не отбил. Боишься отца, Прокопушко? Молчишь? Неужто зазорно сознаться? Знаю, что боишься! А ты у меня поучись. Я вот нисколечко его не страшусь.
– Твоя сила – над ним. А я – сын ему. Значит, его сила надо мною.
– Верно. Есть моя сила над ним. Бабья. Весь народ в вотчинах Акинфия боится, а ко мне в опочивальню он без спросу войти не смеет.
– Не надо об этом.
– Ишь какой! Нельзя помянуть, что он ко мне в опочивальню ходит? Вот ты и спаси меня, увези отсюда поскорей. Все обещаешь, что к себе возьмешь в столицу. Я же не корю тебя, что хромоножку свою не позабываешь. Думаешь, не знаю, что иную ночь, тайком от меня, с ней коротаешь?
– Про это кто тебе наплел?
– Да сама видела, как эта святоша Настенька поутру от тебя убегала.
– Неправда! Не любишь ты Настеньку за старое, за то, что раньше у меня с нею было. Хочешь, вовсе сгоню ее отсюда?
– Пошто девку гнать? Она неповинна в том, что ты ее красоту приметил. На лицо не хуже меня, только умения в ней нет, хитрости бабьей, повадок ласковых. Не сумела она тебя властью бабьей так опутать, чтобы ни на кого и глянуть не мог... Так и пусть себе возле нас живет, от отца нас заслоняет.
– Тише, Сусанна!
– Ох какой ты усторожливый стал. В ночной темени даже берез страшишься.
– А в тебе откуда эдакая прыть? Нешто запамятовала, что здесь вокруг нас везде уши? Небось каждому из слуг лестно отцовскую милость шепотком заслужить.
– Чудные вы, мужики! Воровать ходите, а, по пути, своей же тени пугаетесь. Ну, молчи, молчи, только дай на груди твоей погреться...
В темноте, притаившись за толстым стволом березы неподалеку от скамейки, слушала каждое слово этой беседы девушка Настенька. Она по пятам кралась за гуляющей парой.
Покинутая, измученная ревностью, девушка не находила себе покоя больше месяца. Прокопия она любила. Холодела при мысли, что потеряла его навсегда. Сама, преодолевая стыд, подкрадывалась к его покоям в доме, забиралась в опочивальню и, не заставая его, ждала там чуть не до рассвета. Понять не могла, отчего не ласков с нею молодой хозяин в свой последний приезд.
Мучила себя догадками. Стала тайком следить за ним и узнала наконец горькую правду. С ужасом поняла, кто ее злодейка, разлучница. С горя убежала тогда в парк, кинулась оземь, изошла горючими слезами. Теперь от всей души молилась, чтобы скорей воротился из столицы хозяин-отец. В тихой Настеньке вспыхнула такая ненависть к Сусанне, что каленым угольем жгла душу, затмевала все помыслы. Но где взять сил одолеть злые чары разлучницы? Ведь сама-то взята была Прокопием лишь для временной забавы, сознавала, что полюбить его было безумием для подневольной девки. Но уж от Сусанны-то, змеи, никак не ждала тайного удара! Проклятая ночная воровка! Злоба закипала в Настенькином сердце против Сусанны. Ведь для блажи, со скуки сманила к себе Прокопия! Разве эта капризная, своевольная женщина таит в себе ту нежность, что живет к любимому человеку в ее, Настенькиной, верной душе?
Сегодня с вечера выслеживала любимого. Дождалась, когда он затемно пришел в парк. Кралась за березами, неслышная как тень. Видела и слышала, как позднее пришла Сусанна. В темноте Настенька каждым нервом чувствовала, что любовники обнимаются и целуются. Слушая их, Настенька поняла, что хозяйка дома украла любовь молодого хозяина еще с прошлой осени. Значит, все время ходила воровкой. Обманщица! Ведь как ласково разговаривала с обокраденной, как часто садилась слушать Настенькины песни в буранные ночи, не находя, знать, иного развлечения в отсутствие Прокопия.
Конечно, Настенька теперь может сгубить разлучницу. Может открыть правду хозяину. Но девушка мысленно уже дала себе зарок молчать: ведь под пыткой она могла бы выдать и Прокопия! Как ни мечтала она отомстить Сусанне, но гнала эти мысли, сознавая, что в гневе хозяин не побоится руку поднять и на сына...
Настенька явственно услышала в тишине слова Сусанны:
– Не тужи, Прокопушко, что отец нас разлучит. Ты и тогда иную ночку у меня досыпать станешь.
– Ты в уме ли? Или голова не мила стала?
– Подарочек я тебе припасла. Коль скажу, зацелуешь от радости.
– Так говори.
Сусанна засмеялась.
– А ты, оказывается, не по-мужски любопытен. Уж потерпел бы!
– Да говори же скорей.
– Ну, слушай.
Однако Сусанна перешла на шепот, и Настенька не разобрала ничего про ее «подарочек» Прокопию. Зато сам Прокопий слушал с возрастающим интересом и не раз прерывал ее шепот удивленными тихими возгласами. Вот что шептала ему на ухо осторожная собеседница:
– По весне Акинфий в Ревду на неделю уезжал. Заскучала я той порой. Обидно стало, что нет тебя близко. Села однажды в постели и плачу. Разрыдалась в голос и вдруг различаю за постельным пологом будто кошачье мяуканье. Сначала испугалась – ведь сам знаешь, в нашем доме всякое может померещиться. Думала, почудилось, но прислушалась и уже явственно слышу: мяучит кошка! Эдак с час она там мяукала, потом затихла. А я так и не смогла заснуть. Когда рассвело, я заперла дверь, зашла за полог, перемазалась вся в пыли и паутине, но не отстаю, ищу тайник с кошкой. Гляжу: у спинки кровати стена ковром занавешена. Стала я ее легонько простукивать. Не раз ведь слыхала от челяди про тайные ходы в подземелье. Отвернула край ковра, просунула под него руку да и нащупала впалость. Залезла вся под ковер и нашла-таки узенькую дверь. Толкнула ее. Заскрипела, но поддалась, отворилась. Схватила я свечу и опять за ковер. Шмыгнула в дверь, очутилась в коридорчике. Вдруг пламя свечи зашевелилось. Все-таки прошла по коридорчику еще шага четыре. Тут оступилась, увидела крутую лесенку. Спустилась по ней. Зазябла вся от страха и от сырости. Да и дух затхлый. Кончилась эта лесенка. Опять дверь, только железная. Ключ в ней. Помаялась, но повернула. Отворила железную дверь и очутилась...
Ничего не слышала Настенька из этого рассказа. От ночной сырости ее всю трясло. Она боялась выдать себя, упасть, закричать. Таиться не было больше сил. Настенька выскочила из-за укрытия и, не удержав стона, побежала.
Ее легкие шаги услышали Прокопий и Сусанна.
– Кто бы это?.. – с тревогой спросил Прокопий. – Уж не выслеживал ли нас кто-нибудь?
– А уж ты и перепугался? – раздраженно проговорила Сусанна, но и сама старалась прислушаться к затихающей чужой поступи. Через минуту в парке все стихло.
Но эту легкую поступь уловили не одни любовники. Слышал их и приказчик Шанежка. Он очутился в парке вовсе ненароком: вернулся домой из купеческой слободы сильно выпивши и свалился спать, не раздеваясь. Разбудил его колокол Наклонной башни часа через три.
Приказчик, охая, побрел вон из избы освежить ночной прохладой гудящую от хмеля голову. В парке ему полегчало. Он присел на скамью у парадного входа в хозяйский дворец.
Услышав чьи-то легкие, торопливые шаги в парковой аллее, Шанежка насторожился, проворно вскочил и спрятался за колонной дворцового портика.
Торопливые шаги приближались. Шанежка заметил женскую фигурку и, как кот за мышью, кинулся в погоню. Он быстро нагнал бежавшую и схватил за руку. Крик Настеньки бессильно замер, когда приказчик, сбив ее с ног, зажал ей рот. Шанежка подхватил ее и потащил к себе в избу.
До звона в ушах вслушивались Прокопий и Сусанна в тишину парка. Ничто больше не нарушало ее.
– Может, караульный проходил?
– Да будет тебе тревожиться, Прокоп. Слышишь, опять тихо, как в могиле? Ты лучше скажи, рад ли тому, что отыскала в горнице? Завтре покажу тебе ту тайную дверь. Знал ты про нее?
– Ничего не знал.
– Так я тебе и поверила, чтобы Демидов-сын про отцовы и дедовы тайники в доме не знал! Скажешь еще, что и про подвалы тайные не знаешь?
– Про те знаю.
– И то, что под косой башней рублевики серебряные чеканят, тоже знаешь?
Прокопий чуть не привскочил на скамье, замахал рукой на возлюбленную.
– Совсем дуреешь, Сусанна, коли о таком сболтнула!
Сусанна тихонько посмеивалась.
– Стало быть, правда? Уж больно мне любопытно было узнать, правда это али нет. Вот и узнала, что правда. Ох и бедовый Акинфий! Чую, не сносить ему головы. Теперь нечего тебе кручиниться. Станешь и при отце ко мне ходить, а чуть – за дверь тайную, и – нет никого в моей опочивальне. Пойдем! Полночь сейчас ударит.
И впрямь, будто по команде Сусанны, колокола на башне стали вызванивать четверти. Прогудел большой колокол, и следом за последним, двенадцатым ударом зазвучал менуэт...
3
Разбудил Сусанну на утренней заре настойчивый стук в дверь опочивальни. Недовольным тоном она позволила слуге войти. Это был встревоженный хозяйский камердинер Самойлыч.
– Доброе утро, хозяюшка. Прости, христа ради, за докуку. Дело у меня неотложное.
– Вот напугал! Сон хороший глядела. Неужли не мог подождать?
– Не мог, матушка. Понимаю, что виноват, но ждать было нельзя.
– Уж не занемог ли хозяин молодой?
– Не то, матушка. Приказчик Настеньку с ночи в своей избе истязует. Вся дворня слышит девкин крик. Теперь затихает, бедная. Уж не порешил ли он ее, горемычную?
– Чем я-то здесь помогу?
– Заступись за девку, матушка. Он мужик-то – зверь.
– Хорошо. Ступай! Ступай! Сейчас оденусь. Скажи ему, подлецу, что вот, мол, сейчас сама хозяйка придет уму-разуму его поучить!
* * *
Наспех одевшись, Сусанна кое-как прихватила распущенные волосы, вышла во двор и на глазах перепуганной дворни направилась к крыльцу приказчиковой избы. Подозвала дворового мужика, властно приказала:
– Открой мне!
И когда тот, распахнув дверь, пропустил ее вперед, она сама захлопнула за собой дверь, находясь уже за порогом...
В избе беспорядок. На полу сор. Перед иконами, помигивая, угасает лампадка. Окна закрыты. Смрадная духота.
Приказчик, пораженный появлением госпожи, вскочил с лавки из-за стола. В углу избы на голом полу валялась Настенька в изодранной, запачканной кровью одежде. На столе перед Шанежкой Сусанна заметила плеть с коротким черенком.
– Над беззащитной девкой измываешься, погань?
Шанежка раскрыл было рот, но лишь промычал что-то вроде «дело хозяйское».
– Чем перед тобой провинилась?
– Стало быть, в саду шаталась в полуночь. Допрос ей чинил: зачем в саду в таку пору очутилась. Плетью погладить пришлось, а не сказывает. Значит, дело у нее там немаловажное. Все равно дознаюсь. А приедет хозяин – не того еще у нас испробует.
– Дурак ты! Да я сама ее в сад за мятой посылала.
– Не знаю. Когда изловил, мяты в руках у нее не было.
– Слыхал, что тебе хозяйка сказала?
– Слыхать-то слыхал. Только не больно верю. Зачем бы ей под пыткой про мяту для тебя молчать? На слово я одному хозяину верю.
– А я кто для тебя?
– Кто бы ни была, Сусанна Захаровна, а хозяин здеся меня заместо себя оставил! Над всеми! Вот и примечай!..
– Неужли? Ужо спрошу, как воротится. Встань, Настя!
Избитая с трудом поднялась и сразу же села на лавку.
– Ступай отсюда. Умойся и немедля ко мне придешь.
Настенька шатаясь пошла из избы. Сусанна взяла со стола плеть. Шанежка поспешно отступил в угол.
– Трусишь, погань? Кровь на плети! Эх ты, оборотень одноглазый. Ежели молодой хозяин узнает, что с девкой сотворил, слепым по свету поползешь!
– Узнает ежели, говоришь? А у меня и для него тот же сказ: поймал в хозяйском саду, в полуночный час. Будто не знаешь наш народ? У всякого недоброе на уме. Особливо же у девок из сучьей. Волчицы они. Аль позабыла, что прошлым летом девка завод запалила? Почем знаешь, может, и Настя темное задумала против хозяев.
– Слышал, что я ее за мятой посылала?
– Сказывал уже: не дошло бы до плети, кабы мята у нее на уме была.
– Не веришь? Для тебя я, стало быть, без хозяина никто прихожусь?
Прищурив глаза, Сусанна что было силы толкнула ногой тяжелую табуретку. Отлетев, она ударила Шанежку по коленям так сильно, что он схватился за ушибленные ноги.
– Хозяйка я для тебя, рыжая погань?
Сусанна уже пошла к двери, но услышала слова приказчика:
– Все одно, хозяину пожалуюсь.
– Пожалуйся, коли смелости хватит. Но уж тогда и я пожалуюсь: по первости скажу, как ты рублевики воруешь из коробов, когда ночами в дом из-под башни их таскаешь.
Шанежка перекрестился:
– Како серебро из-под башни? Господь с тобою, хозяюшка!
– Какое? Демидовское! С Колывани. Из которого под башней новые рублевики чеканят.
– Христос с тобой, хозяюшка. Легче да тише про эдакое сказывай. Челядь возле избы, да и дверь настежь.
– Вспомнил, стало быть, что там под курантной башней колодники чеканят? – Сусанна зло посмеялась. – Мозжат коленки-то? Кабы могла, табуретку посильнее кинула бы. Стал бы, как ревдинский хозяин, на костылях вышагивать. Жалостлива я и добра. Характер у меня отходчив. Надо было тебя этой табуреточкой по башке угостить. Лампадку-то лучше погаси, а то святители зажмуриваются на тебя.
Выйдя опять на крыльцо, Сусанна крикнула толпящейся во дворе челяди:
– Эй! Гущи квасной Шанежке! Бедняга коленки зашиб!
И только тут заметила, что плеть приказчика осталась в ее руках. Сусанна швырнула ее назад в приоткрытую дверь приказчиковой избы...
* * *
В своей опочивальне Сусанна застала Настеньку. Она заперлась и внимательно оглядела девушку.
– Не плохо он тебе лик подсинил, красавица. В таком обличии молодому хозяину на глаза не показывайся. Сиди в горнице, пока синяки не сведешь. Зачем в сад ночью ходила?
Настенька потупилась.
– Чего молчишь? Или боишься? Отвечай.
И девушка решилась ответить этой лживой разлучнице правду. В глазах Настеньки Сусанна вдруг прочла ненависть такую жгучую, какой до сих пор еще не видывала в женском взоре. Настенька гордо скрестила руки на груди, проговорила внятно, медленно, раздельно:
– Ходила я ночью в сад поглядеть, как ты там с молодым хозяином милуешься.
Удар был слишком неожиданным. Чтобы скрыть растерянность и смущение, Сусанна было засмеялась, но обычной звонкости в ее смехе уже не было.
– И что же? Удалось тебе сие подглядеть?
– Сама знаешь.
– И подслушала тоже?
– Все слышала, до последнего словечка.
– Теперь, поди, хозяину все доложишь?
– Может, и доложу, когда время придет.
– А доживешь ли сама-то до сего времени?
– Почему же мне-то не дожить? Чай, меня молодой барин уже покинул... Ненависть моя к тебе, проклятой, помереть мне не даст.
– Поди, даже прибить меня не прочь?
– Больно ты, Сусанна, о себе возомнила много. Думаешь, ты лучше нас? Такая же! Рук о тебя марать не стану – каты демидовские и тебя подсинят, еще почище, чем меня.
– Неужли и впрямь думаешь, будто я такая же, как вы все? Стало быть, надеешься дожить до моей погибели, злобой на меня, как клюкой, подпираясь? Что же, живи пока, мне не жаль, а вот что с тобой учинят, ежели я наперед сама Акинфию скажу, что ты недоброе задумала? Моей-то басне хозяин сразу поверит. Скажу, что надумала меня со свету сжить. А Шанежка подтвердит, как он тебя в саду с ножиком изловил. Все он подтвердит, что ни повелю... Бойка ты, нечего и говорить, только я бойчее. Испугалась? Слезы злобные разом высохли... Ну-ка, красавица, бери теперь гребень да чеши мне волосы. Чтобы ни соринки в них не осталось с тех берез, что на нас с Прокопием Акинфичем осыпались, пока мы с ним от скуки звездами любовались. Тебе ли со мной тягаться, с моей ли силой? Хозяйка я в доме!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
1
Прошла неделя. Предчувствия на этот раз обманули Сусанну: Акинфий Демидов все еще не воротился из столицы. Однако монотонная жизнь старого демидовского завода была все же неожиданно нарушена: несколько горных офицеров прибыли на завод и сообщили, что командир Урала генерал Татищев в будущий понедельник проследует через Невьянск по пути на реку Кушву, где он будет осматривать Железную гору.
Офицеры задержались в Невьянске ненадолго. Откушали с Прокопием Акинфиевичем и укатили дальше. После их отъезда Прокопий позвал Шанежку, наказал выслать землекопов и по обе стороны от завода починить дорогу на десяток верст, засыпав все рытвины и ухабы. Самойлычу молодой хозяин приказал приготовить во дворце лучшие комнаты на случай, если высокий гость надумает отдохнуть и заночевать в Невьянске.
Отдавая слуге все эти приказания на всякий случай, Прокопий в глубине души все-таки полагал, что Татищев едва ли заедет в гости к Демидовым. Но и Савве было наказано отметить приезд начальника курантами, то есть в надлежащий миг перевести их с менуэта на марш.
Точного часа проезда командира через завод никто не знал. Чтобы все же ненароком не опростоволоситься, Шанежка повелел жителям пораньше выйти в понедельник на соборную площадь Невьянска в праздничной одежде. Женщинам, девушкам и ребятишкам быть с букетами цветов.
Проезжавшие горные офицеры подняли всю эту суматоху не только в Невьянске. Все прочие заводы и селения, на протяжении от крепости до Железной горы, были взбудоражены точно так же, как и демидовский завод.