Книга: Меченый; Поиск; Пашка из Медвежьего лога
Назад: Часть вторая. Воровская вязка
Дальше: Пашка из Медвежьего лога

Поиск 

1
Осень высветлила тайгу, и потому выше и голубее стало студеное небо, открылся простор и потекли по нему на юг стаи птиц.
Пора и нам прибиваться к дому, возвращаться в обжитые места. За восемь месяцев скитаний по безлюдью Приохотского края мы устали уже от прелестей дикой природы, потянуло нас к родным очагам. Оставалось проинспектировать последнее подразделение экспедиции и на этом — маршрут закончен…
Наш караван из двадцати вьючных оленей плелся по топкой низине. Люди устали. Расстояние сокращалось скупо, и все же нам удалось в этот день добраться до темного ельника на берегу Зеи, Костер и чай с горячими лепешками достойно завершили сегодняшний переход.
После ужина вызвали по рации штаб. Не успел радист подать позывные, как сразу послышалось тревожное:
— Срочно… срочно… срочно начальника экспедиции…
Чувствуя недоброе, я взял в руки микрофон:
— Начальник экспедиции слушает.
— Говорит Плоткин, — узнаю торопливую речь заместителя, — несчастье… Потеряна связь с подразделением Харькова Виктора Тимофеевича. Два дня назад от него вернулся проводник. Месяц назад Харьков отправил его с другим проводником домой, а сам с людьми ушел на запад, на Экимчан. Перед тем они попали под большой таежный пожар…
— Есть новое о Харькове?
— Связались со всеми полевыми станциями — Экимчаном, Тугуром, приисками — ничего утешительного. Два дня ищем с самолета. Нигде никого!
— Что еще?
— Топографу Закусину и наблюдателю Виноградову приказано прекратить работы и направиться со своими людьми в поиск. Выброшены две группы парашютистов на западный край Удских марей. Считаю ваше присутствие крайне необходимым.
— Когда и кто последний был у Харькова?
— Инспектор Кочубиевский, месяц назад. Говорит, Харьков заканчивал работу и должен был в начале сентября прибыть в штаб.
— Когда Харьков отпустил проводников?
— Более двадцати дней назад.
— Понятно. Мы находимся в устье Лапшака. К утру сплывем до Морозовской косы. Там ждем самолет.
— Понял. Самолет будет на косе. Счастливого пути…
Часа через три мои спутники связали плот–салик, и мы с проводником–эвенком пошли вниз по Зее.
Трудная была ночь — в напряжении, на страже: то пробивались через длинные шиверы, то выносил нас поток на скалы, то приходилось усиленно выгребаться из тиховодий.
И всю ночь не покидали меня тревожные мысли о затерявшейся группе. С Виктором Харьковым мы много лет делили невзгоды походной жизни. Я всегда восхищался его отвагой, находчивостью. Неужели эти качества теперь изменили ему? Неужели он не сумел вывести своих людей из беды? Нет, это невозможно! И все же тягостное предчувствие не оставляло меня. Бывают в таежной жизни обстоятельства, когда воля и мужество не в силах изменить хода событий.
Рассвет застал нас на Морозовской косе. Пока отогревались у костра, прилетел самолет. Минутная передышка мотору, — и мы в воздухе…
В Экимчане меня встретили главный инженер Михаил Михайлович Куций и геодезист Евгений Васюткин, прибывшие на организацию поиска.
— Что нового о Харькове? — спросил я, поздоровавшись с ними.
— Пока ничего, — ответил Михаил Михайлович, — завтра выходят пять групп по три человека. Запросили еще один самолет. Ждали вас. Теперь надо разработать общий план действий. С Харьковым явно случилось несчастье, иначе он давно был бы здесь.
В гостинице усаживаемся за карту. Площадь, подлежащая обследованию, огромна. Разбиваем ее на квадраты. Делим между поисковыми группами. Решаем вопросы связи, транспорта, снабжения. Сталкиваемся с множеством трудностей, которые предстоит преодолеть. Запрашиваем воинскую часть, — нужны дополнительные группы парашютистов.
Главное — ни часа промедления, ни одной ошибки!
А в глубине сознания нет–нет и шевельнется мысль, что мы уже опоздали, что слишком много прошло времени…
Куций идет в райисполком согласовать план действий. Я решаю облететь район предстоящих поисков. Надо увидеть его своими глазами, тогда легче будет решать все вопросы.
Самолет набирает высоту, плавно идет над высокими горами и постепенно отклоняется на восток. Под нами — горы, тайга, прорезанная светлыми прожилками рек, стекающих в Уду.
Я не отрываясь вглядываюсь в плывущую землю. Где–то здесь, в этой осенней пустыне, может быть, прямо под нами, в мучительной борьбе иссякают людские силы. Может быть, люди слышат гул мотора, видят, что их ищут, но не могут разжечь костер, дать знать о себе. От этих мыслей сердце сжимает боль и досада.
Дальше на восток тайга редеет, горы постепенно снижаются, клиньями уходят в неоглядные мари.
Глазу — простор. Теперь самолет виден издалека, небо не застят деревья, да и гул мотора в безоблачном небе слышен далеко.
И вдруг справа почти под нами около пятна густого мелколесья появляется дымок. Сердце на миг замирает, перехватывает дыхание. Пилот делает разворот, обходит перелесок большим кругом. Дым внезапно исчезает. Машина ложится на свой курс.
Это группа Михаила Закусина дала самолету условленный дымовой сигнал: ничего не обнаружено, поиски продолжаются…
Впереди до горизонта протянулись обгоревшие мари — безжизненная пустыня. Кое–где дымятся обмежевки, тлеют в глубине почвы торфяные пласты. Видимо, тут, в пожарище, и разыгралось первое действие этой трагедии.
Мы летим над черной границей выжженной земли. Неоглядная пустыня, прикрытая студеным небом…
И — новая неожиданность — вправо по курсу далеко в зеленой тайге всходит дым. Пилот сбрасывает скорость и направляет машину туда, но дым через минуту исчезает, снова появляется, опять исчезает и опять тянется над зеленью тайги.
Пилот радостно кричит мне в ухо:
— Нашли след!..
Машина идет на сигнал. Дымок как бы мигает с минутными перерывами. Видим на поляне трех парашютистов. Они машут руками, указывая в сторону юга.
Я пишу записку: «Понял: след найден, ведет к югу. Если так — встаньте по следу».
Самолет заходит на второй круг, я выбрасываю вымпел с запиской. Когда мы снова появляемся над поляной, парашютисты стоят в линию, подтверждая нашу догадку.
Долго летаем над тайгой, обследуя ее по мелким квадратам, но нигде никаких признаков человека. Молчит тайга. Глаза устают от блуждания по пустому пространству…
Возвращаемся вечером. Летим низко над землей. Под нами в косых лучах солнца серебрится речка Селиткан. Но и здесь — насколько видит глаз — нет следов человека.
Ночью снова сидим в гостинице за картой. Утром поисковые партии выйдут в тайгу. Степан Никишкин поднимет У–2 с моим проводником–эвенком на борту. Тиманчик еще молод, хорошо знает эту местность.
Сокращаем площадь обследования. Решаем все силы сгруппировать на южном участке, примыкающем к речке Селиткан. Снова корректируем план.
2
Топографический отряд Виктора Тимофеевича Харькова шел в последний маршрут от реки Уды на юг. Перед глазами до далекого горизонта расстилались ржавые мари, зыбуны, болота. На сотни километров ни человека, ни следа человека, только звери, птицы да гнус.
Безветренно. Давно, слишком давно не появлялись на небе облака. Солнце выпило влагу. Увяли травы, загрубел ягель. Вода в озерах осела, ушла от берегов. Птицы и звери в поисках прохлады и корма покинули насиженные места.
Дни отряда были заполнены привычной кропотливой работой. Географ Татьяна Брыкова собирала материалы для будущей карты, которую делал отряд. Виктор Тимофеевич и геодезист Борис Полиенко вели дешифровку аэрофотоснимков, определяя урезы рек, высоту возвышенностей. Им помогал рабочий Николай Абельдин. Проводниками были два старика эвенка из Шевли — Тиманчик и Топко.
Передвигались на оленях.
Спешили поскорее закончить работу и вырваться из этих пустырей. Уже шесть месяцев их окружает безмолвный, унылый пейзаж равнины с одинокими хилыми лиственницами и линялым небом. Одежда давно поизносилась, покрылась латками. На загорелых лицах — отпечаток костров, полевых лишений, длительных переходов…
Отряд углублялся в необжитые земли. Шли дни. Заметно холодало. Из поднебесья все чаще слышался прощальный журавлиный крик. Приходила пора и людям покидать тоскливую равнину.
Но вот отработана последняя трапеция — последний лист карты, заполнены журналы. Отряд остановился в густом перелеске, чтобы за день–другой проверить материалы, подготовиться к возвращению в штаб экспедиции.
На биваке царило необыкновенное оживление. Все дружно работали — ставили палатки, натягивали пологи, таскали дрова, готовили ужин. Людей охватила радость, так хорошо знакомая путешественнику, который после долгих и тяжелых испытаний наконец–то достигает цели и готовится в обратный путь к родному очагу.
Татьяна повесила на огонь котелок с варевом и вышла к краю перелеска. День медленно угасал в душных сумерках.
Татьяна расчесала длинные густые волосы, заплетая косу, посмотрела с грустью на запад. Где–то там, далеко–далеко, родные места, ставшие теперь до слез дорогими. Ведь она впервые после окончания института так надолго покинула дом и все это время страшно скучала по родным, подругам, привычной с детства жизни. Да мало ли о чем может тосковать девушка, попав в притаежное безлюдье! И вот — конец работы! Еще немного и отряд направит свой след в «жилуху». При одном только воспоминании об этом сердце у Тани билось чаще, сильнее, и какая–то легкая теплота разливалась по телу.
Она долго стояла на краю перелеска в свете густого заката. А тем временем на юге у кромки горизонта появилась неведомая чернота. Скоро она принакрыла дальние горы. Татьяна не заметила этого. Ей было легко, и она мечтательно следила, как медленно таял зыбкий полусвет позднего вечера, как затихали последние звуки…
Ужинали недолго. Переход в этот день был утомительным, решили лечь спать пораньше. Утром хотели сделать баню, устроить стирку. Тиманчик поблизости видел следы медведя, на рассвете пойдет на охоту. Если повезет — отряд пирует.
Скоро лагерь угомонился.
Старые лиственницы бесшумно роняли на землю порыжелую хвою. По высоким болотам бродили олени в поисках корма.
Провожая еще один день, в небесной погустевшей синеве парил могучий орлан. С высоты, доступной только ему, открывались огромные земли. Далеко на востоке виднелась полоска темного Охотского моря. На север до Чагарских хребтов лежала равнина. Орлан поднимался выше и выше. На юге, где чернела тайга, увидел он расплывающуюся черноту. Она, как ночь, быстро расстилалась по земле, густела, росла и скоро заслонила горизонт. Орлан забеспокоился. Острый глаз не обманул его, и на перелесок, где отряд разбил свой лагерь, упал тревожный крик орлана. Тотчас к нему поднялась самка с двумя детенышами. Они покружились над марью и с прощальным криком улетели на север.
Неотвратимая ночь опустилась на землю. Из старой гари вышел сохатый. Он долго стоял, обнюхивая воздух, прислушиваясь к ночной тишине. Ничто не нарушало всеобщего покоя. Зверь перебрел трясину, ерниковую поросль, с ходу завалился в озеро, затянутое густой зеленью. Спугнутая стая уток с криком скрылась в темноте, а сохатый стал кормиться, собирая молодые побеги водяных растений. Затем опустил голову ко дну, набрал полный рот сладких корней троелиста, вылез на поверхность и, шумно стряхнув с головы воду, начал жевать. И вдруг какой–то звук заставил великана повернуться.
По кромке озера бежало охваченное паникой стадо сокжоев. Сохатый застыл. И опять шорох — пробежала рысь со своим семейством. Выше пролетел глухарь. Закричали гуси. Сохатый насторожился, еще не понимая, что случилось.
Звери и птицы устремились на север.
Сохатый поспешно переплыл озеро. Выскочил на берег. С тревогой прислушался к шорохам. На южном склоне неба погасли звезды. С юга на мари надвигалась чернота.
И вдруг завыл волк. Сотнями отголосков пробежал по равнине унылый звук, замер на высокой жалобной ноте. Сохатый, почуяв опасность, бросился вперед, но вдруг оборвал свой бег, утопив глубоко в землю все свои четыре ноги. Он мгновенно повернулся и замер, готовый к смертельной схватке.
Из темноты вынырнули три матерых волка. Но хищники с тревожной поспешностью проскользнули мимо лесного великана.
Прорвавшийся ветер глухо протрубил над равниной… Сохатый поднял тяжелую голову, затяжным глотком потянул в себя воздух — напахнуло гарью!
Через минуту, охваченный паническим страхом, он бежал на север. Рядом тяжело бежали изюбри, сокжои. И все это смешанное стадо наскочило на бивак в большом перелеске. Загремела посуда. Повалились пологи. Послышались крики. Люди повыскакивали из палаток. С марей донесся дружный перезвон колокольчиков — это бежали к стоянке олени…
Харьков выскочил на край перелеска и увидел длинные языки пламени. Огонь шел с юга. Ветер нес удушающе горький запах.
— Пожар! — крикнул Харьков, бросаясь к табуну. Люди, ошеломленные неожиданностью, были в растерянности.
— Готовьте вьюки! — скомандовал Харьков.
Лагерь мгновенно пришел в движение. Проводники ловили и подводили оленей. Борис и Абельдин накидывали на их спины вьюки. Татьяна собирала разбросанные вещи. Виктор Тимофеевич упаковывал в сумки материалы экспедиции.
Повеяло жарой. С неба, затянутого чернотою, сыпался пепел. Труднее становилось дышать.
— Вперед! Уходим! — крикнул Харьков.
Огонь дотянулся до перелеска, скользнул по вершинам деревьев, упал на землю, растекся и загудел, захлебываясь в духоте, окутывая лес тяжелым жаром. Вспыхнули палатки, пологи, пламя охватило вещи, которые люди не успели захватить с собой…
Пожар гнал людей на север.
Олени отказывались бежать. На них дико кричали, их били и подталкивали.
— У–гу–гу! Не отставать! — поминутно слышался голос Харькова.
Огонь растекался по равнине. Клубы багрового дыма заслоняли небо. Тяжелая духота накатывалась, уже и земля дышала жаром. Пламя, подхваченное ветром, огромными прыжками торопилось вперед, пожирая иссушенные травы, мхи, заглатывая тощие перелески.
Настигнутые пожаром животные метались по сторонам, обезумев от страха.
Языки высокого пламени ловили в воздухе птиц я возвращали их на землю обугленными комочками.
Люди видели — спасаясь от огня, бежала лосиха с двумя лосятами; охваченные ужасом, пронеслись сокжои; бежал медвежонок, потерявший мать; скакали ошалевшие белки… Страх перед стихией сделал всех равными — и хищников, и их жертв.
Пламя стороной обошло людей, прорвалось вперед, преградило путь. Огонь настигал. Уже дымилась одежда. На оленях тлели тюки.
Харьков решил любой ценой пробиться к озеру. Иначе — гибель. И его властные команды врезались в гул пожара.
Озеро!
Еще одно невероятное усилие, несколько рывков, и огонь отстал. Люди ввалились в воду, тушили тюки, радовались, как дети, выигравшие состязание у сверстников. Но радость была короткой.
— Таня, где мой бумажник? — спросил Борис, ощупывая пустые карманы.
— Наверное, на рояле остался.
— Брось, не до шуток сейчас…
— Братцы, пояс с ножом никто не видел? Он в спальнике был, — кричал Абельдин.
— Там и ищи!
— А спальник где?
Молчание…
Потеряли пять оленей. В огне погибла часть снаряжения.
Сквозь рассеивающийся дым скупо сочился рассвет…
Кто знает, как попал на равнину огонь… Таился ли он годами в толще торфяных пластов, под влажным растительным покровом, а после затяжной засухи вырвался наружу и окреп, или его где–то далеко зажгла молния, и пошел он на мари внезапным ураганом?…
Пожар, укатываясь на север, продолжал бушевать. Вместе с травами, с зарослями голубики, с бесценным ягелем — гибла звериная и птичья молодь. Живые мари превращались в безжизненную пустыню. На местности не осталось ни примет, ни ориентиров, а вместо густых перелесков торчали редкие обгоревшие остовы деревьев. И все было прикрыто едким дымом, сквозь который едва заметно маячил кровавый диск солнца.
Виктор Тимофеевич спросил проводника:
— Как думаешь, Топко, тут переждем пожар или пойдем куда?
— Борони бог, тут остаться! Ягель сгорел, олень сразу подохнет.
— Куда же идти? Посмотри, горит все кругом!
Топко поднялся на ноги. Долго оглядывал равнину.
Дымились кочки, тлел торф, горел колодник. Справа за густым ерником протяжно стонал олень.
Старый проводник поцарапал редкую бороденку, что–то прикинул в уме, сказал твердо:
— Так пойдем, — и он решительно ткнул кривым пальцем в сторону запада…
Главной заботой были олени. Остаться без оленей вдали от населенных мест, на обгоревшей, мертвой земле, значит — погибнуть. Надо было двигаться, бежать немедленно, пока олени могут еще идти с грузом. Бежать и искать нетронутую огнем землю, корм и спасение для животных.
Быстро завьючили оленей. Всех томила и страшила неизвестность. Надеялись на Топко и Тиманчика, на их чутье и богатый опыт таежной походной жизни.
Огонь проел в торфе глубокие ямы. Животные часто проваливались в эти ловушки, быстро теряли силы. Путь казался бесконечным. Топко часто выходил на возвышенности, устало опершись на посох, вглядывался слезящимися глазами в черную равнину. Ни единой зеленой полоски, ни единого клочка живой земли. Огонь уничтожил все. Только кое–где, как призраки, виднелись обугленные лиственницы, уставившие в дымное небо черные обгоревшие свои вершины.
Бесконечно долгим показался людям этот день!
Только под вечер, когда сумрак начал смешиваться с дымным воздухом, отряд наткнулся на небольшой перелесок, отгороженный от пожарища узенькой полоской болота, затянутого троелистом. Обрадовались невероятно. На этом клочке земли, площадью с гектар, люди нашли приют, все необходимое для передышки, а олени — немного ягеля.
Перелесок казался безжизненным — ни зверя, ни птицы, ни комаров. И только ночью, когда отряд тяжело спал у затухшего костра, на мари долго ревела медведица да на заре подходили к перелеску голодные сохатые.
Утро не принесло облегчения.
Огонь вокруг их острова доедал колодник, уходил в торфяные пласты и снова прорывался наружу. Отряд вынужден был отсиживаться в перелеске. Только хороший дождь мог затушить пожар и немного облегчить участь отряда. Но небо оставалось безучастным в беде земли.
После первой же ночи не осталось ни ягеля, ни листвы на кустах. Измученные, пораненные животные голодали и уже не отходили от стоянки.
На третий день пал первый олень. Остальные так ослабли, что не могли уже идти под грузом. Люди впервые со всей остротой почувствовали, как далеко они находятся от жилья.
Виктор Тимофеевич Харьков считал себя полностью ответственным за жизнь всех членов отряда, за сохранность ценнейшего материала, собранного ценой тяжелого труда, он ясно понимал, какая угроза нависла над его людьми. Татьяна, Борис и Абельдин были в тайге новичками и не представляли себе, какие испытания ждут их впереди.
За три последующих дня олени пали. Остался только один, самый старый, Долгая жизнь под вьюком и в упряжке, видимо, сделала его предельно выносливым.
Отряду нельзя было больше оставаться в перелеске. Чего ждать? Дождя все не было. На помощь надеяться не приходилось. И опять со всей остротой встал вопрос — куда идти?
В последний вечер Харьков долго сидел с проводниками над картой, выбирая путь отступления. На восток, за большими марями — горы, но кто знает — свободны ли от пожара проходы к ним? На запад, до первого населенного пункта — Экимчана — сотни километров безлюдной тайги. Ближе всего — поселок на реке Уде, но туда никак не прорваться, путь преграждает пожар.
Харьков предложил двигаться к Экимчану. Однако проводники не знали тех мест, они оба настаивали отступать на восток, к Охотскому морю. Долгое обсуждение к согласию не привело.
Решили разделиться и идти в противоположных направлениях. Отряд — на запад. Проводники — на восток.
Восемнадцатого августа сделали в перелеске лабаз. Сложили в него инструменты, что–то из снаряжения, упряжь, уздечки, словом, все то, что теперь им не было нужно. Груз должен быть выверен до мелочи. Кто знает, как долго протянется их путь. Выдержат ли плечи нагрузку, сдюжит ли обувь, одежда? Виктор Тимофеевич считал, что в среднем они должны преодолевать в день по двадцать километров, тогда через тринадцать дней отряд сможет добраться до реки Селемджи, на которой стоит поселок Экимчан.
Главное — надо было взять с собой весь топографический материал, это важные государственные документы, утратить которые нельзя ни при каких обстоятельствах. На всех взяли один ситцевый полог, маленький брезент, котелок, чайник, топор, карабин и походную мелочь, — без нее в тайге не обойтись. Продовольствия отобрали тридцать килограммов. Но у каждого нашлись еще и личные вещи, казавшиеся необходимыми или дорогими.
— Не хватит хлеба, все равно выбросишь эту ерунду, но тогда уже будет поздно, — говорил Харьков и властью старшего выворачивал и ревизовал рюкзаки.
Договорились с проводниками: кто доберется первым до жилья, немедленно сообщает в штаб экспедиции обо всем случившемся. Оставили запись на затесе лиственницы, вдруг кто–то набредет на этот лабаз.
Первыми покидали перелесок проводники.
За плечами у стариков котомки, в руках посохи, в глазах печаль расставания. Распрощались сердечно.
— Дойдете? Лучше бы шли вы с нами, — сказал Харьков, обнимая сильными руками сразу двух стариков.
— Дойдем. Эвенку сердце подскажет путь, — ответил Топко, — да и умрем тут — не обидно будет, — родная земля. А ты смотри хорошо, там тайга тебе незнакомая, не сбейся…
— Не беспокойся.
— Трудно будет. Шибко долго идти вам. Еды не хватит, а тайга без зверя не подмога, как чум без людей… Пусть злые духи потеряют ваш след!
— Спасибо тебе, Топко, спасибо, Тиманчик! Вам тоже — счастливого пути. Не обижайтесь, что так получилось, что расстаемся.
— Может, так и лучше. Все не пропадем. Кто–нибудь останется. Расскажет. И ты не думай, что старики бросили вас. Лучше кость себе сломать, чем совесть потерять.
— Нет, нет, Топко, вместе все решили, как решили, так и сделаем. Спасибо вам за все!
— Спасибо и тебе. Хорошо жили, хорошо ходили, как братья. Уши много слышали от вас хорошего, живот всегда чуял вашу доброту…
Прощаться всегда грустно, тем более в этих безлюдных обгорелых пустырях. Люди долго смотрели вслед уходящим старикам, пока те не исчезли в дымной пелене.
Отряд остался без проводников, без оленей, остался на тлеющей земле. Путь предстоял долгий. Харьков считал его единственно верным. Только вперед, по марям ли, по тайге ли — все равно, лишь бы вперед, на запад. Он мог бы попытаться настоять на том, чтобы проводники шли с отрядом, однако те сказали — на запад до Экимчана никак не дойдем, старые, совсем слабые, а на восток, может, и выйдем… Мог настоять… Мог решить двигаться со стариками, но не решил, поскольку совсем не верил в правильность этой дороги, Он был поставлен перед выбором и сделал его.
За долгие годы своей работы в тайге Харьков не попадал в столь тяжелое положение, никогда он не поступал столь решительно. Путей для отступления не было.
На что надеялся этот человек?…
— Пора и нам, — сказал Виктор Тимофеевич.
Он ловко забросил за спину тяжелый рюкзак, связал ремешком лямки на груди и, опираясь на посох, посмотрел на запад. Внешне был он, как всегда, спокоен. На смуглом лице, обточенном ветрами, не было морщин, их прятал загар, но когда он смеялся, морщины вдруг появлялись белыми прожилками под глазами, на лбу. В его взгляде, голосе, во всех чертах чувствовался ум и приветливая доброта.
Харьков расправил плечи, выпрямился, готовый покинуть стоянку. Его спутники уже набросили на спины рюкзаки.
Только отряд двинулся, как стал подниматься старый олень. Он все еще был жив. Широко расставив слабые ноги, олень с трудом держал на них отяжелевшее тело. Он смотрел на уходящих людей глазами, полными отчаяния. Люди, к которым он был привязан с ранних лет, которым он преданно служил всю свою жизнь, покидали его, бросали тут одного. Что было в его большой старой голове? Болели старые никогда не заживавшие раны на груди от ременных шлей, свежая боль щемила холку, стертую вьюком, больно и страшно было оставаться одному — старому, мучительно погибающему…
Олень стоял, повернув к людям голову.
Люди оглянулись.
От перелеска по их следу, еле передвигая ноги, тяжело падая и снова поднимаясь, медленно брел старый олень.
Харьков сбросил рюкзак. Взял у Бориса карабин, подошел к оленю. Резкий выстрел раздался над черной равниной. Человек сократил мучения старого оленя…
Видимости не было. Шли по компасу. Торопились. Отдохнувшие ноги легко ступали по горелым обмежкам. И, как всегда в первый день, все ярко воспринималось и запоминалось. Вот бурундук, сиротливо сидящий на сучке, со страхом поглядывающий на дымящуюся землю; вот одинокая лиственница, обгоревшая от корней до верхушки; вот провалы в торфе, только оступись — уйдешь по пояс…
Отряд в этот день легко отмахал километров двадцать пять. Ну как было не радоваться! Люди повеселели, ободрились, будущее уже не казалось им таким мрачным, как вчера.
Харьков понимал, теперь все зависит от того, насколько правильно его решение — отступать на запад, к Экимчану. Пока что у него не было оснований упрекать себя в неточности решения.
На ночевку остановились рано на берегу безымянной речки. Дежурил Борис. Будучи сильным, он быстро расчистил площадку, натаскал дров, развел костер и стал готовить ужин. Парень за этот сезон успел освоиться с кочевым образом жизни, ко многому приспособился. Характер у него был покладистый, он с готовностью воспринимал от Виктора Тимофеевича все, что могло пригодиться молодому геодезисту в будущем.
Тепло костра, густая гречневая каша, заправленная свиной тушенкой, сладкий чай и крепкий сон были достойной наградой путникам в этот первый день их долгого пути. Все были полны решимости идти только вперед, верили в то, что избранный путь под азимутом 240 градусов непременно приведет их к спасительному жилью, к людям.
Ночью над мертвой равниной тревожно пронесся ветер. Он воровски обшарил обгорелые перелески, погнал дым на восток, к берегам Охотского моря. Глухие мари осветились всплесками огня над дотлевающим колодником. Из далекой тайги прихлынул свежий лесной воздух. Стало легче дышать. Под утро, когда дымный сумрак совсем рассеялся, люди увидели впереди высокий водораздел. Где–то за ним, в таежной тиши, ютятся прииски, ставшие теперь единственной целью отряда.
На рассвете тучи сгустились, пошел долгожданный дождь. Не было предела радости. Наконец–то с пожаром будет покончено, идти станет легче. Сперва дождь шел медленно, был редок, но вскоре разошелся, полил как из ведра. Настроение у всех было боевое, решительное, никто не сомневался в успехе, даже пожалели, что много вещей нужных, необходимых оставили в лабазе. Однако Харьков помнил, как твердо проводники отказались от этого пути, зная, предчувствуя всю его трудность, потому он, поддерживая приподнятое настроение людей, сам не предавался восторгам.
Дождь решили переждать, но он затянулся, шел с перерывами весь день. Пожар погас, огонь ушел в глубины обгоревшей земли и там затаился до поры до времени. Мари еще больше почернели, сморщились, бугры облысели. Как рваные раны, стояли пласты земли, поднятой корнями упавших деревьев.
К вечеру дождь утих. Путникам открылось небо, усеянное звездами, а у горизонта — горы в туманной позолоте позднего заката. Решили выступать на рассвете. Виктор Тимофеевич впервые за все эти дни крепко уснул…
Однако ночью ветер переменил направление, подул с востока, нагнал с Охотского моря на материк тяжелый туман, смешанный с горькой гарью. Он низко расползся над печальной равниной. Опять над землею повис мелкий непрерывный дождь. Выход отложили. В сердца путников закралась тревога, все знали, что море не любит шутить, а дождь не перестанет, пока не успокоится море.
Потянулись томительные дождливые дни на берегу безымянной речки. Обгоревшая земля всклень напиталась водою, еще больше почернела. Забурлили, поднялись ключи, захлестнули мутными потоками низины. Задумались люди. Никто не ожидал, что природа нагромоздит перед ними новые препятствия.
Расстояние до жилья не сократилось, а припасы уменьшились наполовину, значит — путь вдвое усложнился. Все это понимал Виктор Тимофеевич. Он наполовину сократил и без того слишком скудный дневной паек.
Перейти вброд первую речку не удалось. Пришлось вязать салик, тратить драгоценные полдня. А дальше — широкий разлив по равнине. Из мутной воды торчали, как доисторические чудовища, упавшие после пожара деревья, местами виднелись незатопленные бугры голой земли. Путь оказался куда более трудным, чем предполагал отряд. Теперь приходилось преодолевать множество препятствий, возникших после долгих дождей. Вода предательски скрывала рытвины, кочки, валежник, люди часто уваливались в ямы, выгоревшие в торфе, насквозь вымокали с первыми же шагами. За день одолевала смертельная усталость, а к вечеру, оглядываясь на пройденный путь, с досадой и бессилием видели — как они мало прошли!
Сколько еще дней идти, сколько надо одолеть километров до жилья — никто не знал, расстояние измерялось уже не часами и километрами, а мучениями. Хватит ли силы, воли, терпения? Какие опасности еще подстерегают впереди? Одно было ясно — путь до приисков займет теперь гораздо больше времени, чем думали, продуктов скоро не будет, и надо только идти и идти, не поддаваясь сомнениям, усталости и страху.
Заночевали на бугре.
Пока сушились и ужинали, прошло полночи. Все, кроме Харькова, уснули. Виктор Тимофеевич подложил в костер дров, достал карту. Бывают у всякого человека такие минуты, когда необходимо остаться одному, все взвесить, разобраться в сомнениях, найти выход из создавшегося положения.
Харьков склонился над картой. Он видел все те же условные знаки, горизонтали, синие прожилки рек, но теперь все это потеряло прежние масштабы, а Экимчан ушел куда–то за пределы досягаемого.
«Как же все–таки не ошибиться? Где путь к спасению?» — думал Виктор Тимофеевич, просчитывая один вариант за другим, отвергая одно за другим соображение. Наконец неожиданно он понял: идти в любом направлении одинаково трудно, но добраться до жилья, до людей можно будет только в том случае, если отряд сохранит уверенность, бодрость духа, если в его товарищах не ослабеет воля и жажда жизни. Это сейчас важнее всего. Но как сохранить у Татьяны, Бориса, Абельдина хорошее настроение и уверенность в том, что они дойдут, пересилят все? Виктор Тимофеевич сложил карту, засунул ее поглубже в рюкзак, как ненужную вещь.
Он ближе придвинулся к костру, задумался. Через несколько часов начнется новый день, надо подавить сомнения, а они все копились в нем, росли, не давали покоя. Виктор Тимофеевич знал немало случаев, когда даже бывалые люди, попав в критическое, но далеко не безнадежное положение, вдруг, без каких–либо оснований, переставали сопротивляться и погибали до времени, не использовав всех возможностей для сопротивления и борьбы. Заблудившийся в тайге человек, случается, забывает, как ориентироваться, перестает доверять себе, мечется, не зная зачем, нелепо гибнет иногда даже в знакомых местах.
— Да, паника! Страх перед опасностью! — вслух сказал Харьков и сам вздрогнул от своего голоса.
Проснулась Татьяна. Увидев Виктора Тимофеевича, она поднялась, спросила с тревогой:
— Не спите? Дойдем! Честное слово, дойдем!
Девушка встала, накинула на плечи телогрейку, зябко вздрогнула и присела к огню.
— Правильно, молодость не унывает, так ей положено, — с улыбкой сказал Виктор Тимофеевич, — а я вот по–стариковски размечтался, вспомнил родную деревеньку, матушку вспомнил… Каждый раз обещаю приехать после поля, да все как–то не получается. А она ждет. Теперь обязательно поеду, повидаюсь, детство голоштанное вспомню. Схожу за деревню на яр, где мы гнезда зорили, по озерам поброжу… Вот и не спится…
— И мне тоже так домой хочется… Полетела бы. А все кажется, что мы с каждым днем дальше от дома уходим…
Татьяна вопросительно поглядела в лицо собеседника, освещенное качающимися бликами костра.
— Не думай об этом. Выйдем в тайгу, там полегче будет, — он поправился, — не то что легче, но будет ягода, мясо добудем. А теперь, Таня, айда спать. Вот–вот гагары закричат, утро разбудят…
Он подбросил в костер дров, подложил под голову рюкзак, улегся. В вышине над ним собирались в стаи легкие синеватые облака. Мягкая, прикрытая ломкой коркой земля все еще сильно пахла гарью. Виктор Тимофеевич уснул только под утро. Его суровое лицо отмякло от какой–то счастливой догадки и выражало полное спокойствие. Какая надежда осенила этого беспокойного человека?
Отряд поднялся с восходом. Легкий завтрак, краткие сборы, и снова захлюпала под ногами черная вода. Люди все время петляли, обходя всевозможные препятствия. Через полноводные ключи ложились переправы.
В этот день им не повезло с ночевкой. На бугре, где остановился отряд, не было дров. Сбившись вместе и прикрывшись пологом, люди провели тяжелую ночь. Никто до утра не сомкнул глаз.
Неласковое сырое утро расшевелило людей. Багровый восход освещал обширные разливы и черные бугры. Вспухшие от дождей болота не предвещали ничего хорошего. Это было первое утро без завтрака. Паек пришлось уменьшить еще вдвое.
Люди молча накинули на плечи рюкзаки и без сожаления ушли с неудачной стоянки.
С первых шагов вода набиралась в сапоги, проникала под одежду на весь день. Ноги вязли до колен. Трудно было двигаться. Люди падали, но все еще поднимались и продолжали двигаться на запад, веря, что там, за далекими горами — спасение.
Виктор Тимофеевич видел на лицах спутников печать непреодолимой усталости. Это было очень тревожно. Вслед за усталостью приходит губительное безразличие. Если его не рассеять, не задавить в самом зародыше, тогда — конец, им никогда не вырваться из этой западни.
Еще одна ночь прошла на сыром бугре без костра.
Снова не удалось просушить одежду. Люди совсем ослабли, а марям не было ни конца, ни края. С каждым часом километры становились все длиннее, все неодолимее…
Первые лучи солнца, пробив поредевшие облака, осветили далекие горы и зеленый край леса, казавшийся теперь не таким уж далеким.
Но Харьков знал, до этой зелени еще очень далеко.
— Тайга! — радостно крикнул он. — Там высушимся, выспимся, отогреемся у костра! Такой пир закатим, что сам черт нам позавидует!
— Я хочу поесть тут, — сказал Борис.
— А мне не надо ничего ни тут, ни там, — неожиданно для всех проговорил Абельдин.
Виктор Тимофеевич покосился на него и снова отчетливо увидел, как изменился парень — осунулся, похудел, лицо стало бледным, почти прозрачным.
— Что ты? — спросил Харьков, не скрывая беспокойство.
— Ослаб…
— Потерпи немного, тайга близко, там отдохнем и вся хвороба пройдет. А сегодня надо шагать.
Все молчали.
Харьков достал бусоль, совместил стрелку с цифрой «240°», коротким взглядом окинул местность, лежащую перед этим азимутом, и зашагал вперед.
Снова мари раскинулись перед отрядом черной гладью разлива. С первых шагов людям пришлось собраться, призвать на помощь остатки сил и терпения. Все труднее давались километры, все больше времени требовали переправы через взбунтовавшиеся ключи. Чаще отдыхали. Котомки казались все тяжелее.
Разбитые усталостью путники добрались до холма, одиноко возвышавшегося над равниной, и дальше не пошли, хотя до конца дня оставалось еще много времени. Надо было отдохнуть, надо было чем–то наполнить желудок.
Харьков еще с утра чувствовал сильную боль в ступнях, но старался не замечать ее, не придавал ей значения. Теперь он снял сапоги, повесил сушить портянки, стал осматривать больные места и был поражен — под пальцами во всю ширину ступни была сплошная рана, прикрытая выбеленной и сморщенной от постоянной сырости кожей.
Виктор Тимофеевич думал, что раны только у него, но тут же выяснилось, что беда эта у всех. Но только Харьков знал, какое несчастье свалилось на отряд. Единственное средство — недельный отдых, покой, тогда раны затянутся. Но и на день нельзя было прервать путь. Продукты кончаются, время неумолимо движется, путь не становится короче. Идти, только идти, не щадя себя, любой ценой добраться до тайги. Сейчас остановиться, сейчас ослабить волю — гибель неизбежна!
Еще четыре дня мучительного пути, невероятных усилий, и кочковатые мари, бесконечные переправы, торфяные ловушки, ночевки без костра — все останется позади. Долгожданная тайга совсем близко. Но ни у кого уже не было сил радоваться этому. Отряд шел разрозненно, с великим трудом переставляя больные ноги. Каждый бугорок, валежина, рытвина превратились в неодолимое препятствие.
Первым до тайги добрался Харьков. Наконец–то!
Он схватился худыми руками за ствол лиственницы, чтобы не упасть, глотнул свежего лесного воздуха, постоял, переводя дух. Затем он оглянулся. Сердце дрогнуло, — одного из спутников не было. Харьков прикрыл глаза, снова всмотрелся в равнину. По следу шли только Татьяна и Борис. Абельдина нигде не было видно, хотя мари открывались взгляду очень широко.
Виктор Тимофеевич сбросил рюкзак, разжег дымный костер, чтобы видно было стоянку, и заставил себя вернуться на поиски отставшего Абельдина.
Харьков видел — Татьяна, хватаясь руками за лохматые кочки, еле удерживая равновесие, медленно переставляла ноги в глубокой воде. Падая, она не могла встать и ждала, когда подойдет Борис и протянет ей руку. У Виктора Тимофеевича защемило сердце.
Он долго искал Абельдина, оглядывал мари, кричал, пока не увидел его между кочек. Парень не дотянул до леса с километр. Он упал и лежал недвижимо. Сырая истлевшая земля, наверное, казалась ему пухом. Он спал. Виктор Тимофеевич с трудом разбудил его.
— Я догоню… Только отдохну… немного, — просил Абельдин.
— Отдыхать будешь со всеми в лесу. Посмотри, там уже костер горит. Быстро вставай!
— Нет… не могу… после…
— После нас не застанешь! Вставай, говорю! — голос Харькова прозвучал повелительно.
Подошел на помощь Борис. Какими же тяжелыми показались путникам последние метры до кромки леса!
После четырнадцати дней пути они наконец–то ощутили под своими ногами сухую землю, увидели живую зелень, услышали пение птиц, вольный шум леса! Даже комариный звон был теперь для них приятной музыкой жизни!
Наступил час заката.
Солнце угасало за океаном деревьев. Широкий свет пронизывал глубины высокоствольной тайги, окрашивая деревья, кусты и травы в волшебные тона. Проклятые мари лежали в прозрачной дымке и мертвенном покое.
Суровые лица путников просветлели от мысли, что многое в этом пути, может быть, самое трудное — осталось позади.
Под сводом ветвей старых лиственниц по–праздничному трещал большой костер. Пламя, отбрасывая темноту, освещало убогую стоянку. Людей было не узнать: лица почернели, глаза ввалились, губы сковало молчаливое раздумье.
Виктор Тимофеевич подумал: «Оставь их сейчас, поддайся слабости — конец, пригреет земля, потом не подняться».
— Братцы! А ведь мы собирались устроить пир на весь мир, как только доберемся до тайги. Выворачивайте котомки, выкладывайте, что у кого осталось, — сказал он как можно бодрее.
Все зашевелились, потянулись к котомкам. Борис, еле передвигая ноги, ушел за водой.
Татьяна не отходила от Абельдина. Парень обессилел раньше всех. Лицо стало плоским, скуластым, в глазах — беспросветная тоска.
Выяснилось, что из припасов осталось пшено, горсть сахара, муки на две лепешки. И еще — банка тушенки. А до Экимчана около двухсот километров. Да каких километров! Их и с припасами да здоровыми ногами надо ломать да ломать.
Ужинали молча. Кашу съели до крупинки. До блеска вылизали ложки и плошки. Разделили душистую пшеничную лепешку и запили ее горячим сладким чаем.
— Надо бы дня на два остановиться тут, передохнуть. Абельдин совсем ослаб, да и мы не герои, — сказал Борис, вопросительно глядя на Харькова.
— Нет, — ответил тот решительно и строго, — отдыхать будем только по ночам. Надо идти. Разве что завалим сохатого, тогда можно пожить на мясе.
— Мяса бы хорошо, — послышался голос Абельдина, — да где его тут взять?…
— Добудем! — уверенно сказал Харьков.
Так и уснули, поверив, что где–то рядом бродит сохатый, обещанный Виктором Тимофеевичем.
Ночью Харьков часто вставал, поправлял костер, подолгу сидел у огня. Думы гнали сон. Как вывести, спасти людей, материалы? Ясно, что до Экимчана не дойти. Туда и здоровому человеку дней десять пути. А им?
Харьков всматривался в лица спящих товарищей, вспоминал о страшных ранах на их ногах, еще больше мрачнел.
Ну, можно еще протянуть пару дней. А дальше–то что? Продуктов — нет. На случайность рассчитывать — нечего. Где же выход? Как, чем пробудить в людях веру в спасение, зажечь искру надежды, которая поможет им вынести новые лишения и муки?
Он понимал, насколько трудно это сделать, но сделать это было необходимо. Даже ценою обмана, лжи во спасение.
У Харькова созрел план. План безумный по замыслу, но единственно возможный в их теперешнем положении. Харьков решил рискнуть, поставив на карту четыре жизни. Но шансов было немного — один из десяти, не больше. Однако в случае удачи отряд может на третьи сутки достичь «жилухи».
Он вытащил из рюкзака схему гидросети, определил свое местонахождение и карандашом вычертил предстоящий путь. Затем он измерил расстояние и написал на схеме четко и уверенно: «Азимут 170°».
Возбуждение спало, навалилась тяжесть. Вспомнилась жена, пятилетняя дочка Светочка. Казалось, они рядом, здесь. Он ощущал их близость, слышал детский голосок, видел ручонки дочки. Теперь, сделав выбор, решившись, он не отгонял мрачные мысли. Придется ли увидеться с родными? Доведется ли попроведать матушку, побывать в родной деревне? Спасет ли он своих спутников?
Виктор Тимофеевич вырвал лист из путевого журнала, решил написать родным прощальное письмо, на всякий случай. Но, написав несколько слов, скомкал бумагу и бросил в костер. Никаких случаев, никаких прощаний, пока на мне ответственность за этих людей. Так он решил. Он убедил себя, что новый план осуществим, что люди поверят ему, что спасение скоро. С этим уснул и спал крепко, как давно не спал.
Ранний рассвет разогнал голубоватый туман. Небо раскинулось безоблачное, чистое, синее. День обещал быть теплым, тихим, ясным. Тайга досматривала свои широкие сны, разметав по просторам зеленые космы. За близкой полоской осоки в круглом болотце праздновал утро табунчик беспокойных чирков.
Харьков проснулся и, превозмогая боль, встал, не чувствуя своих ног. Его товарищи уже сидели у костра.
— Слушайте меня внимательно, братцы, — сказал он, присаживаясь, — смотрите вот сюда, это схема гидросети. Мы на Экимчан не пойдем. Нам теперь туда не дойти. Думаю, все это ясно понимают. Помощи пока нам ждать не от кого. В штабе экспедиции знают, что мы заканчиваем работу к десятому–пятнадцатому сентября. Раньше никто не подумает, что с нами стряслась беда. Есть новый план. Более надежный. Вот здесь, — он указал на схему, — южнее нас, километрах в тридцати отсюда, за перевалом — речка Селиткан. Доберемся до нее, свяжем плот, доберемся до первого прииска. Речка спокойная, тут уж без ошибки.
— Дело! — обрадовался Борис. — Тридцать километров на четвереньках проползем!
— А сохатые? — спросил Абельдин.
— Будут сохатые. Именно там, — ответил Харьков.
Стали собираться. Борис и Абельдин ушли вперед.
К Виктору Тимофеевичу подошла Татьяна.
— Зачем вы обманываете себя и нас? Это же безумство — поворачивать на юг! На что вы рассчитываете, на что надеетесь?
— На удачу. Другого пути нет. До Экимчана слишком далеко, это дорога к верной смерти. А Селиткан может нас спасти. Конечно, риск велик, но велика и надежда. Надо верить, надо идти.
Солнце поднялось. Птицы давно пропели ему свои утренние песни. О, если бы кто знал, чего стоили несчастным людям их первые шаги со стоянки! Тяжело ступая больными ногами, сгорбившись под увесистыми котомками, они медленно пробирались по нехоженой глухой тайге. Впереди без конца и края — стена могучих деревьев. Столетние лиственницы перемежаются с белоствольными березами, растут вкривь и вкось, валятся друг на друга, стоят так густо, словно неведомая сила сдвинула, согнала, поставила их на пути несчастных людей. Между деревьями кучами громоздится валежник, скопившийся за много лет. Ветви, сломленные недавними бурями, свисают с деревьев, переплетаясь с живыми ветками, порослью молодого леса, буреломом, образуя непролазную чащу. Папоротник, кусты смородины и ольхи путаются под ногами. Землю покрывает толстый слой вечного, влажного мха, путники уваливаются в него по колени.
Не дай бог, если кто отстанет, чаща мигом спрячет, собьет его с дороги, направит не туда, куда нужно, тогда — конец. Эти люди могли сопротивляться, но только сообща, вместе. Поодиночке им не осилить и четверти пути до Селиткана, пути, по которому их вел теперь Харьков.
Виктор Тимофеевич не торопился, жалел силы. Когда кто–нибудь отставал, терялся из виду, он подавал голос, возвращался, чтобы помочь товарищу перебраться через колодину, выпутаться из чащобы. Харьков поднимал упавших от бессилия, находил каждому ободряющее ласковое слово.
Его спутников охватывала безнадежность — самое страшное, этого больше всего опасался Харьков. Он со страхом думал: что же еще предпринять, что сказать, что сделать, чтобы побудить, уговорить, заставить путников двигаться дальше?!
Заночевали на небольшой поляне. Костра не разжигали. Кто где присел, там и остался сидеть, припаянный к земле, лишенный каких–либо сил.
Из ложбин, низинок, далеких болот поднималась, шла ночь, смывая с верхушек деревьев следы меркнущего заката. Замирали последние дневные звуки. Густеющая синева засветилась первыми звездами. И легкий ветерок, словно вздох, вырвавшийся из груди, разнес по тайге пряную прохладу…
Харьков проснулся в полночь.
Он осмотрелся. Было больно видеть сраженных усталостью товарищей. Чтобы дальше существовать, чтобы продолжить борьбу, надо было сделать простое — принести от ручья воды, натаскать дров для костра, что–то сварить на ужин. Чтобы идти дальше, надо было не дать остыть в людях вкусу к жизни. Но как трудно теперь самое простое, самое легкое!
Проснулись и остальные, но никто не поднялся.
Виктор Тимофеевич дотянулся до котелка, глянул в сторону перебулькивающегося ручья и встал на ноги.
Товарищи видели, как этот человек безжалостно ступал больными босыми ногами по земле. Утром стало заметно, что тропа до ручья отмечена темно–красными следами, точно Харьков, проходя, подавил спелую бруснику…
Он принес воды. Татьяна, Борис и Абельдин, с трудом удерживаясь на ногах, собирали валежник.
— Что приуныли? Вспомните мари, такую хлябь преодолели, да теперь нам сам черт не брат! Матушка–тайга поможет, не пропадем! — подбадривал товарищей Харьков.
Скоро на поляне заплясало живое пламя, люди вбирали тепло, но уже и оно не могло вернуть им утраченные силы. Казалось, от света, тепла, пряного таежного воздуха еще сильнее ломит ноги, еще невыносимее становится усталость, охватывающая все тело смертельным равнодушием.
— Водораздел совсем рядом. Нам бы только подняться наверх, а там как–нибудь скатимся к реке и — домой! — громко говорил Виктор Тимофеевич.
Поели жидкой каши. Татьяна делила ее под зорким надзором голодных глаз. Ошибиться или пожалеть кого–то, проявить милосердие было нельзя. Сперва каждому по две полных ложки, потом еще по четверти ложки. И так — до крупинки. Теперь каждый ясно понимал — что такое щепотка крупы, горстка муки, кусочек сахара. Ели жадно, стыдясь друг друга.
Долго сидели у костра, отогревая израненные ноги. Ничто так не мучило путников, как эти раны.
Харьков с крайним беспокойством, почти с ужасом думал о завтрашнем дне. Он предложил еще раз посмотреть и перетряхнуть содержимое котомок, выкинуть все, без чего можно обойтись. Решили оставить брезент, полотенца, белье, все личные вещи. Но это не очень–то облегчило ношу.
Что же делать? Ясно одно, с грузом дальше идти невозможно.
Харьков молча сидел у костра. Он не замечал ни склонившихся над стоянкой зеленых крон, ни товарищей, наблюдавших за ним, ни боли в ногах. Когда его безучастный взгляд падал на желтые свертки, где хранились материалы изысканий, он мрачнел, лоб прорезала глубокая складка. Решение давно созрело в его голове, но что–то сдерживало Виктора Тимофеевича. Он смотрел на замученных голодом товарищей, на их обезображенные ноги, на лохмотья, ища во всем этом и в том, что им еще предстоит, оправдание своему последнему решению.
Резко сказал:
— Надо сжечь материал. Составим акт. Укажем причины.
Он достал лист бумаги, долго писал вступительную часть: материал уничтожен по единогласному решению, которое вызвано необходимостью спасения жизни членов отряда, не способных уже далее транспортировать материал изысканий. Затем шел подробный перечень фотоснимков, схем, журналов, подлежащих уничтожению.
Харьков понимал, какую берет на себя ответственность. Понимал и принимал эту ответственность на себя.
У него в последние дни густо побелели виски. Лицо совсем осунулось. Где, в чем он черпал силы — и духовные, и физические?
Во мраке ночи, в глубине безмолвной тайги горел большой костер. Скупо, равнодушно мигали над тайгой звезды. И только одинокий крик ночной птицы изредка тревожил тишину.
Виктор Тимофеевич подошел к сверткам. Лицо его было спокойно. Неторопливо он поднял один сверток. Внимательно осмотрел его, точно видел впервые, и вернулся к костру. Все настороженно смотрели на Харькова. Борис подбросил в костер сушняка. Пламя встало выше, отодвинув темноту за пределы поляны.
Харьков заторопился. Нервно распаковал сверток Уложил стопки материалов перед собой. Глянул на жаркий огонь. Дрогнувшими руками взял тонкую пачку фотоснимков. Готов был бросить их в костер, но заметил на верхнем снимке, обращенном к нему тыльной стороной, знакомые каждому топографу проколы, обведенные кружками, пометки, надписи, условные обозначения — следы кропотливой, трудной, долгой и упорной работы. У него невольно дрогнуло лицо, защемило сердце. Тяжело стало Харькову. Он повернул снимок обратной стороной и увидел знакомые места, прорезанные витиеватыми жилками рек, названия которым он дал сам, сам подписал, своей рукой. Увидел темные болота и зыбуны, узнал перелески, увидел полоски обмежек, по которым все лето бродил отряд. И, словно забыв обо всем, он стал перебирать снимки, жадно вглядываясь в каждый штришок. Он смотрел и опускал снимки на землю перед собой.
Татьяна молча принесла второй сверток, распаковала и подвинула к Харькову. Подошли Борис и Абельдин.
Снимки пошли по рукам, на какое–то время были забыты все горести. Перед людьми, уже свыкшимися с мыслью о надвигавшейся трагической развязке, встал, как живое видение, весь пройденный ими путь: невзгоды, удачи и надежды. Вспомнилось все, из чего и слагается цена карты в этих забытых богом пустынных местах, И какое же нужно было иметь сердце, чтобы оно не дрогнуло при одной только мысли, что весь этот материал, собранный с невероятным напряжением сил, воли, должен быть уничтожен! Они должны сжечь материал, чтобы спасти свою жизнь. А кто–то другой вновь повторит этот печальный маршрут!..
Костер догорал. Ярко светились угли. Харьков поднял пачку снимков, чтобы бросить в костер, но руки не разжались.
— Не надо! Не надо! — заговорили люди. — Как–нибудь унесем!
Материалы сложили. Распределили по трем рюкзакам. Люди уснули с тревогой за завтрашний день. Но к тревоге сегодня светлой струйкой примешались надежда и вера. Вера в спасение.
А над тайгой стояла ночь. Одна из тех ночей, когда небо опускается близко к земле, когда звезды горят ярче, когда ощущение нескончаемости жизни необычайно сильно охватывает человека. Люди очерствели от лишений. Они прижимались к земле, точно искали в ней тепло и понимание, столь им необходимые в эти дни. Но и сон не приносил им полного забвения. Тревога волнами входила в него…
Под утро костер угас. На лохмотья спящих людей упала роса. Тайга цепенела в безмолвии.
Первым, как всегда, проснулся Харьков. Огляделся. Из–за гор сочился утренний свет, наполняя лесные просторы голубоватой студеной дымкой.
Не поднимаясь, он ощупал раны на ступнях, они затянулись за ночь твердой коркой, даже легкое прикосновение вызывало нестерпимую боль. Харьков на четвереньках дополз до кострища, разгреб пепел и на тлеющие угли бросил сушняк. Потом разбудил своих несчастных товарищей.
Люди с трудом очнулись. Явь не обещала им ничего отрадного, все понимали, что с каждым днем они приближаются к роковому концу, что этих дней у них остается совсем мало.
И все–таки в них жила еще надежда, теплилась вера в то, что Харьков спасет, вызволит их, совершит чудо.
Отряд продолжал путь на хребет.
Подъем затянулся. Еще плотнее сомкнулась тайга. Сваленные бурей деревья, гнилой колодник, чащоба, заросли папоротника, все, что в другое время никто и не заметил бы, теперь стало серьезным препятствием.
Земля манила на мягкую мшистую подстилку, обещая покой. И людям, хлебнувшим так много горя, хотелось оборвать мучительный путь, прилечь на пахнущую прелью землю, прижаться к ней исстрадавшимся телом и уснуть, не тревожась больше ни о чем. Но жизнь в них еще теплилась. И они шли.
Харьков думал теперь об одном, только об одном — перебраться за водораздел. Он убедил и себя, и спутников, что за ним, за этим пологим, как спина сытого медведя, хребтом их ожидает спасение.
Подъем оказался крутым и долгим.
Впереди неожиданно открылся просвет. Путники ползком выбрались на поляну. Двигаться дальше не было сил.
Какова же была их радость, когда они увидели перед собой густые заросли голубики! Спелые черно–синие ягоды гроздями свисали с веток, словно нарочно их здесь рассыпала чья–то добрая рука. Забыв про все, они рвали ягоды, жадно ели их. И только после первых минут радости, когда немного привыкли к обилию голубики и каждый понял, что не надо торопиться, ягод хватит на всех, — люди вспомнили про боль и усталость.
— Ну, вот и первый подарок Селиткана! — сказал Харьков. По губам и подбородку стекал черный сок.
Надо было хорошо отдохнуть перед последним подъемом. Все стащили сапоги, чтобы подсушить раны и хоть немного утишить боль.
И час, и другой они ели голубику, переползая от куста к кусту. Совсем ослабевшего Абельдина кормили поочередно. Он брал ягоду с ладоней товарищей губами, жевал, не чувствуя вкуса, не терзаясь голодом. Ел потому, что ели все, потому, что так надо.
Они разломили пополам последнюю лепешку. Одну часть разделили на всех. Абельдину сверх того дали еще кусочек сахару. Он вместе с лепешкой спрятал его за пазуху. Кто знает, что побуждало его запасаться: инстинкт, а может быть, у него уже не было потребности в пище.
Стали собираться. Абельдин сам идти не мог.
— Мы не оставим его, — шептала Татьяна, задыхаясь от слез, — он же умрет здесь один…
Виктор Тимофеевич и Борис подняли Абельдина и, поддерживая за поясной ремень, повели дальше. Шли, припадая к стволам, спотыкаясь.
Лес стал редеть. Путники выбрались на край прогалины, остановились передохнуть. У дальних гор тлело закатное солнце. Изредка набегал теплый, пряный ветерок, нанося запахи поздних цветов. Внизу, где густо синела тайга, оставленная позади, клоками поднимался и таял туман. И среди этого величественного покоя угасающего дня, среди нетронутой природы — странными и чудовищными казались эти четыре оборванных человека, с трудом поддерживающих друг друга.
Впереди показался верх водораздела. Начались россыпи. Тут стало еще хуже. Камни ползли под ногами, ступни бессильно скользили по голым и скользким крутякам…
Километр этого подъема показался длиннее всего пути, пройденного каждым с рождения. Уже ясно обозначилась водораздельная седловина, она рядом, рукой подать, но ни у кого уже не было сил двигаться.
— Река близко. Давайте идти. На реке поживем. Сохатого завалим. Да и птицы там много, — говорил Харьков.
— Да, да, давайте идти. Я чувствую, если еще посижу, то никогда больше не встану, — поддержала его Татьяна.
Собрав остатки сил, шаг за шагом они стали подниматься. Крутые места брали ползком. Абельдина тащили сообща. Часто припадали к холодным камням с единственным желанием — забыться.
Путники выбрались наверх и огляделись. Солнца не было. Погасла заря. Только небо еще ярко голубело, обливая полусветом серые россыпи водораздела. Все притихло в ожидании ночи. Впереди за ближними лиственницами лежало глубокое ущелье, до краев залитое густой синевой. Именно туда и вел свой отряд Харьков. Но дня не хватило.
Еще усилие, еще час борьбы — и последние двести метров до кромки леса были преодолены ползком.
Теплая осенняя ночь. Глубокая синева звездного неба. Тишина. Тоскливый крик проплыл в вершинах — это сова пугала свою жертву.
Харьков с трудом приподнялся, протер глаза, напряг память, силясь понять, где находится и что за люди лежат рядом с ним в лохмотьях, свалившись, точно подкошенные в бою. Он зажег спичку. Бледный неверный свет лег на обезображенные лица спящих товарищей. Тотчас перед Виктором Тимофеевичем встала вся горькая явь. Проснулся голод, но он уже не был таким мучительным, как вчера. Харьков понял: наступил роковой перелом. Мысли о жизни уже не зажигали его, как прежде. Все упростилось. Ему казалось, что эта остановка на неведомом водоразделе — последняя.
Харьков хотел встать, но острая боль приковала его к земле. Израненные ступни за ночь прилипли к окровавленным портянкам, и все это присохло к сапогам, слилось в один комок.
Несколько минут Харьков лежал без движения, отгоняя мрачные мысли. Сопротивление казалось бесполезным. И все–таки нелепо было бы сдаться вот так и умереть после всего, что пришлось вынести. Харьков повернулся на живот, подтянул под себя коленки, приподнялся, но встать не смог. Так и остался стоять на четвереньках, упираясь исхудавшими руками в землю.
Потом он все же поднялся, хватаясь за деревья, пошел собирать сушняк. И чем больше двигался, тем влажнее становились ступни, отмякли портянки, сквозь дыры в сапогах на примятую траву потекла теплая кровь. Боль притупилась.
Харьков разжег костер. Будить товарищей не стал. Еды все равно не было, а без нее нельзя было думать о продолжении пути. Между тем до цели оставалось всего лишь три–четыре километра спуска.
У Абельдина был сильный жар Его тяжелое дыхание прерывалось стоном. Борис, подтянув колени к подбородку, тщетно боролся с холодом. Татьяна во сне улыбалась. «Бедняжка, видит во сне родных, свой дом. Спи, спи, придется ли завтра улыбаться? И хорошо, что мать сейчас не видит тебя Она бы ужаснулась, видя твое морщинистое лицо, запятнанное ожогами…» — подумал Виктор Тимофеевич. Он вспомнил и свою матушку, мысленно обратился к ней: «Потерпи, мать, еще увидимся. Я просто так не сдамся!»
Для последнего перехода нужна была настоящая передышка. А главное — еда. Но где же ее взять?
Решение пришло сразу.
Харьков вырвал из записной книжки листок, написал неверной рукой: «Пошел за сохатым. Если сегодня не вернусь, спускайтесь к реке. Харьков».
Он положил записку на видное место, поправил огонь и ушел, захватив карабин.
Тишь и прохлада окутывали землю.
Шел семнадцатый день их исхода из горящих марей.
Простертый внизу за водораздельным хребтом мир был полит золотым светом восхода. Тайга казалась безжизненной.
В чутком воздухе неловкие тяжелые шаги Харькова слышались далеко, звери и птицы успевали исчезнуть раньше, чем он мог бы их заметить.
Харьков пошел осторожнее. Он часто останавливался, замирал, вглядываясь в чащу.
В одном месте увидел глухаря. Тот сидел на невысокой ветке и чистил перья. Было чем соблазниться, мяса хватило бы на добрую похлебку для всех.
Охваченный лихорадкой азарта, боясь спугнуть удачу, Виктор Тимофеевич стал скрадывать добычу. Он бесшумно подобрался ближе, выглянул из–за лиственницы, приподнял карабин, торопливо прицелился, выстрелил. Глухарь не обратил внимания на звук и продолжал чистить перья, точить клюв об сучок, на котором сидел.
Харьков успокоил дыхание, попытался прицелиться точнее, но так и не смог унять нервную дрожь. Мушка предательски плясала.
Харьков снова выстрелил. На этот раз глухарь взмахнул крыльями ч скрылся за вершинами соседних деревьев.
От потери крови Харьков окончательно ослабел. Почва под ногами потеряла устойчивость, лес качался из стороны в сторону. В ушах не прерывался гулкий звон. Харьков попытался идти, но заспотыкался, выронил посох и карабин, упал, и ничего не осталось — ни боли, ни пути, ни товарищей…
А над хребтом стыла прозрачная тишина. Под кривой старой лиственницей горел костер. Его окружали трое путников.
— Ждем до утра. Если Виктор Тимофеевич не вернется, сожжем материал и поползем к Селиткану. Идти у меня уже нет ног, — сказала Татьяна.
— Конечно. До Селиткана как–нибудь доберемся, — поддержал Борис.
— Я не пойду, — сказал Абельдин, не поднимая головы.
— Почему ягоду не ешь? — спросила Татьяна.
— Не могу… Мяска бы…
— Милый, ты же знаешь, нет мяса, не думай об этом. Завтра спустимся к реке, свяжем плот и уплывем к людям. Там будет все.
— Не пойду. Не могу. Ничего не надо… Доберетесь до жилухи, матери не пишите, пусть думает, что вернусь…
— Ну, что ты так раскис! — голос Татьяны дрогнул.
Она кое–как дотянулась до Абельдина, приложила ладонь к его голове, хотела утешить, но испуганно отдернула руку — лоб у него был устрашающе горячим…
К полудню тучи укрыли небо. Виктор Тимофеевич лежал в глубоком забытьи, подмяв под себя ольховый куст. К голой груди липли комары.
Он очнулся от разноголосого крика. Еще не чувствовал ни рук, ни ног, медленно, мучительно возвращалось сознание. Никак не мог понять — откуда доносится крик. Повернулся на бок. С земли тяжело поднялся коршун. За ним взлетело шкодливое воронье. Раскричались пуще прежнего недовольные кукши.
— Не дождетесь, проклятые! — вырвалось у Харькова.
Небо было в тучах, без солнца, он не мог определить, долго ли пролежал на этой жесткой траве и как далеко находится от своих товарищей. Ему казалось, что он спустился на какую–то глубину, в неведомый мир. И вдруг со дна долины ветерок донес еле уловимый шум реки! Словно вспышка молнии поразили Харькова эти тихие звуки! Сразу он сориентировался, вернулось упорство, решительность — во что бы то ни стало добраться до Селиткана.
Он поднялся, долго стоял, расставив больные ноги. Разыскал посох и карабин, медленно зашагал, притягиваемый отдаленным шумом реки.
Вот и просвет. Река совсем близко. Виктор Тимофеевич перешел полоску тундры с бурыми подтеками, отделяющую от тайги береговой ельник. Он вышел к реке, не чувствуя боли, не помня об усталости.
Селиткан!
Харьков лежал на прибрежной гальке. По телу разлилась сладкая истома. Он не смог бы вспомнить, когда еще ему было так хорошо. Но так не могло долго продолжаться. Достаточно короткой передышки для нервов и мышц. Он встал, загрубевшей ладонью размазал по лицу комаров и спустился к реке.
И вот Харьков у кромки воды на каменистом берегу. Он тревожно прислушивается к реву Селиткана. Река, вырываясь из–за крутого поворота, с гулом проносится мимо, разбиваясь о черные валуны. Река страшна. Только самоубийца мог бы броситься в этот поток, для которого жизнь человеческая — минутная забава.
Харьков не ожидал, что Селиткан, долгожданный Селиткан встретит его таким гневом. Он стоял пораженный, он с томительной завистью провожал бегущие волны. Какой заманчивой, какой спасительной казалась ему даль. Он знал, что там, у далекого горизонта, заваленного высоченными гольцами, Селиткан сливается с Селемджой, на берегах которой ютятся поселения золотоискателей, он понимал, что для отряда нет иного пути к людям — только по Селиткану. Но и это — неизбежная катастрофа! Безвыходность потрясла Харькова.
«Нет! Я не хочу стать пищей воронов! Не сдамся!» — думал он. И рев неукротимой реки, реки, обещающей верную гибель, казалось, силой своей вливал в человека новые силы, мощью своей подымал его волю.
Харькова охватило страшное желание жить! Никогда еще окружающий мир не был для него столь желанным и прекрасным. Кричали кулички, далеко–далеко погромыхивал гром, шелестела листва за спиною, куда–то спешили муравьи, носились стрекозы, посверкивая над влажными камнями. Все это только теперь он по–настоящему приблизил к себе, вобрал в себя и не хотел потерять навеки.
Мрачные мысли отошли, так отходят тучи вечером к востоку, так золотятся последние, но сильные и чистые лучи вечного солнца.
— Нет, еще не все кончено! — крикнул он в пространство.
Когда умывался в реке, услышал на струйке — всплеск. Хариус! Всплеск повторился. Харьков увидел на волне упругий спинной плавник рыбы.
Селиткан сможет накормить!
С ним всегда была леска, крючки, бережно хранившиеся в кармане гимнастерки. Он вырезал длинное, тонкое удилище, приладил леску, проверил — прочно ли привязан крючок. Осталось позаботиться о наживке. Горячий азарт подсказал — Харьков сорвал зеленый листок, скрутил его личинкой, насадил на крючок.
Первый заброс не удался. Харьков забросил снова, и снова безрезультатно. В руках не было прежней ловкости, сырое удилище казалось слишком гибким, приманка ложилась не там, где надо.
Он спустился ниже по течению. За соседним камнем оказалась небольшая заводь. Осторожно выглянув, Харьков увидел табунчик хариусов, подстерегающих добычу на струе. Продолжая таиться за камнем, он взмахнул удилищем. Приманка, подхваченная течением, сплыла ниже, но у слива вдруг заиграла, запрыгала, как живая, по прозрачной зыби. И тотчас — всплеск, рывок! Еще секунда и крупный хариус, блеснув серебром, взлетел в воздух.
Вот он в руках Харькова — упругий, скользкий, холодный, с ржавчинкой под плавником. По исхудалому лицу рыбака расплылась радость, желудок охватила мучительная боль голода.
Еще несколько взмахов удилищем, и у ног Харькова забился второй хариус. Больше килограмма свежей рыбы, это ли не богатство! Теперь можно было устроить настоящий пир. Харьков разжег костер, надел непотрошеных хариусов на березовые рожна и приткнул к огню. Пока готовился этот необыкновенный завтрак, рыбак смастерил «мушку» из клочка собственных волос и красной шерстяной нитки, извлеченной все из тех же рыбацких припасов. Приманка была сделана не так уж искусно, однако была лучше, уловистее зеленого листика.
По берегу растекся давно забытый запах жареной рыбы. Виктор Тимофеевич начал свой одинокий пир. Харьков ел рыбу жадно, с костями, не пережевывая, торопясь утолить голод. А во рту копилась непривычная горечь, пища казалась безвкусной, накатывала тошнота. Но Харьков ел, пока не почувствовал первую сытость.
Теперь можно было поспорить со всем — со слабостью, ранами на ступнях, но как вернуть бодрость товарищам? Надо было еще привести их сюда. Ползком, на четвереньках, как угодно, но привести!
Он долго еще ходил по берегу, махая удилищем, выбрасывая упругих хариусов, радуясь, как мальчишка. А когда в полуистлевшей нательной рубашке медленно возвращался к перевалу, за спиной его была холодная, и мокрая гимнастерка, до половины наполненная свежей рыбой. Он перебрел полоску мшистой тундры и, сгибаясь под тяжестью спасительной ноши, скрылся в тайге. Ветер шумел ему вслед. Река ревела и подталкивала Харькова.
Солнце падало за вершины лиственниц. Туманился водораздел, за ним таилась бугристая даль, прикрытая дымчатой сетью сумерек. Ночь пришла быстро. Люди на перевале не спали, ждали Харькова.
Он не пришел в этот день.
Абельдин по–прежнему лежал в жару, бредил, метался. Татьяна и Борис тихо переговаривались, стараясь успокоить друг друга. Они толком не сознавали своего положения, не чувствовали течения времени. Их лица от ожогов покрылись коростами, колени и локти стерлись до крови, ноги распухли. Последним желанием путников было — дождаться рассвета. Они еще надеялись доползти до Селиткана, сделать плот, надеялись выиграть поединок с судьбой…
Утро пришло мрачное, сырое.
— Надо идти. Он не вернется, — сказал Борис, пытаясь подняться на ноги.
— Пойдем… Может быть, встретим Виктора Тимофеевича…
В это время из леса долетел странный звук, точно где–то поблизости ворохнулся зверь. Из сумрака лесной чащи показался Харьков. Он тащил за собой тяжелую гимнастерку. Последние метры он прополз.
— Хариусы! Ешьте! — сказал хриплым голосом. — Селиткан близко. Там — рыба.
Виктор Тимофеевич умолк, расслабленно приник к земле. Татьяна бережно приподняла его голову, подложила под нее рюкзак, укрыла Харькова пологом и он тут же погрузился в тяжелый сон.
Путники быстро бросили несколько хариусов на угли и, пока рыба жарилась, мысленно унеслись к чудесной реке, найденной Харьковым. Они готовы были немедленно пуститься в путь.
Ели без Виктора Тимофеевича. Его не смогли разбудить. Едва дождались, пока изжарится рыба, но стоило проглотить первый кусок, как аппетит пропал. Пища казалась невкусной, горькой, как хина. Ели почти насильно. Надо было подкрепиться, чтобы дойти до спасительного Селиткана. Они не сомневались, что там — спасение.
Но в этот день не двинулись. Решили отдохнуть. Вечером варили рыбу, пили горячий чай, заваренный брусничным листом, сдабривая его воспоминаниями о сахаре и горячих пшеничных лепешках.
А в темноте над притихшей тайгою кричала голодная сова и где–то далеко мигали сполохи…
Утро наступило медленно, неохотно. На хвое, кустах, на зябких березовых листьях висели прозрачные бусинки влаги. Было холодно. Из–за лысых вершин поднялось солнце, убрало туман, согрело землю и поплыло огромным шаром над безбрежной и безлюдной тайгою.
Надо было собираться.
Абельдин лежал между корней лиственницы. Идти он не мог, как и вчера. Болезнь сжигала его. Он не думал ни о Селиткане, ни о близком спасении, обещанном Харьковым.
— Встать сможешь? — спросил Виктор Тимофеевич.
Абельдин испуганно вздрогнул, поднял беспомощные глаза на Харькова и покачал головой.
Виктор Тимофеевич стоял молча, строго глядя на парня, а тот сжался в комок, привалился к стволу лиственницы, дрожал, словно его собирались вести на казнь.
Татьяна молча подошла к несчастному парню, смахнула с его щек мутные слезы, заботливо пригладила разлохмаченную голову и отошла, покусывая губы.
Молчание было тягостным. Виктор Тимофеевич присел к костру. Он понимал, что Абельдин действительно не может идти и не сможет никогда, и никакие слова, уговоры и соблазны тут не помогут. Не сможет… И нести его непосильно. Что делать? Бросить? Какое страшное слово!.. Может, пока оставить на перевале и после, отдохнув, вернуться? Но будет ли возможность? И вынесет ли человек неопределенность ожидания? Он болен, истощен голодом, не в силах поддерживать огонь, принести воды. Пропадет! Разве что кому–нибудь остаться с ним? Но и это не выход. Нельзя распылять силы. Можно так потерять двоих…
«А если сказать Абельдину всю правду о Селиткане, о том, что надежды на спасение крайне мало? Пусть он сам распорядится своей жизнью… Но тогда и Татьяна, и Борис могут отчаяться и никуда не пойти…» — раздумывал Харьков.
Косые лучи солнца разбросали по поляне изломанные тени деревьев. Путники доели рыбу, собрали котомки. Никто не проронил ни слова. Затем они присыпали раны пеплом, обернули ноги в сухие портянки, разрезали передки сапог, с трудом обулись.
Татьяна с Борисом, не сговариваясь, натаскали дров. Девушка сходила за водой к нижнему краю поляны, а Борис вырубил в корне лиственницы рядом с Абельдиным корытце и доверху наполнил его водой из котелка. Татьяна достала из рюкзака крошечный кусочек лепешки и вместе с оставшимся жареным хариусом положила его под лиственницу рядом с больным.
Абельдин забеспокоился. Он мучительно старался угадать — что ему уготовано, какой приговор вынесли товарищи.
Настало время уходить. Как же все–таки с Абельдиным?
Решилось все в последний момент. Харьков встал, поднял карабин и подошел к больному.
— Вставай! — сказал он твердо.
Абельдин умоляюще посмотрел на товарищей, попытался подняться и закричал от боли:
— Нет! Не могу! Оставьте!..
— Вставай, говорю, — в голосе у Харькова прозвучала явная угроза.
— Братцы, куда же? Посмотрите! — Абельдин приподнял обезображенные ноги. — Как пойду?…
— Бог видит, нести тебя некому, бросить тут нельзя. Пойдешь сам, хоть на голых костях! Понял? Пропадать поодиночке не дам. Будем до конца вместе!
Харьков отложил карабин, снял с себя фуфайку, отрезал у нее рукава. Попросил Татьяну стянуть покрепче узкие края.
— Надевай, будет мягко, — сказал Харьков.
— Не пойду, бросьте…
— Нет, пойдешь! — Виктор Тимофеевич, багровея, приподнял карабин, передернул затвор. Холодный ствол уперся в грудь парня. Все замерли. Стало слышно, как в чаще попискивает какая–то пичуга, точно отсчитывает последние минуты.
Абельдин чуть отодвинулся, жалко покосился на черное дуло.
— Последний раз говорю — обувайся или убью! Мне все равно отвечать или перед совестью, или перед законом.
Парень беззвучно плакал.
Харьков отступил на шаг. Медленно поднял карабин, потянул спусковой крючок. Грохнул выстрел. Тяжелое эхо раскатилось по глухим закоулкам старого леса. Заорали вспугнутые кедровки. Пуля, пронзив край лиственницы, на выходе вырвала щепу.
Харьков выбросил гильзу. Глянул на Абельдина. На бледном лице парня выступили крупные капли пота. Мокрые глаза покорно смотрели на лежащие рядом рукава телогрейки.
— Обувайте его! — скомандовал Харьков.
Татьяна и Борис бережно обложили раны на ногах парня зелеными листьями, обмотали портянками и, не внимая крикам больного, обули его, помогли встать. Товарищи обняли его с двух сторон, он положил руки им на плечи. Так, слившись воедино, они тронулись с поляны.
Харьков задержался. Когда спутники скрылись за первыми деревьями, он прислонился к стволу лиственницы и беззвучно зарыдал.
Опустела поляна на каменистом перевале. Затух костер. Осиротела старая лиственница, единственная свидетельница людской беды. Остался нетронутым ворох сушняка, корытце с водою. Кусочек лепешки Харьков взял вместе с хариусом…
— Перевяжите… бок… больно… — просил Абельдин.
Остановились. Борис поднял ему рубаху.
— Ничего нет. Пуля тебя не задела.
— Здесь… слева… обожгло…
— Да нет ничего, сам посмотри, пощупай.
Абельдин успокоился, да и у всех отлегло от сердца.
Стали медленно, ощупью спускаться к Селиткану.
Спуск продолжался более восьми часов, хотя до реки было четыре километра. Люди не шли, а ползли сквозь чащу старого леса и тащили за собою Абельдина. Падая, долго не могли встать, оторваться от земли. Но все–таки вставали, шли, верили в Селиткан.
Впереди поредели деревья, отряд выбрался на край тайги. Тут задержались немного. И — последний бросок через полоску тундры. Они — на берегу Селиткана.
Река встретила путников гневным ревом, тучей летящих брызг. Всюду по руслу плясали пенистые буруны.
— Куда же мы поплывем? — вырвалось у Бориса.
— Тут — погибель! — севшим голосом сказала Татьяна.
— Не надо хоронить себя заживо. Есть река. Есть рыба. Будем жить и поплывем, непременно поплывем, — твердо сказал Харьков.
Девушка прилегла у корней ели беззащитным комочком. Харьков достал полог, прикрыл ее.
Назад: Часть вторая. Воровская вязка
Дальше: Пашка из Медвежьего лога