XLIV. For ever!
Повинуясь приглашению королевы-матери, лорд Бекингэм явился к ней через полчаса после ухода герцога Орлеанского.
Когда лакей назвал его имя, королева, которая сидела, закрыв лицо руками, поднялась и ответила улыбкой на изящный и почтительный поклон герцога.
Анна Австрийская была еще хороша собой. Всем известно, что в эти уже немолодые годы ее роскошные пепельные волосы, прекрасные руки и губы вызывали всеобщее восхищение. Теперь, во власти воспоминаний о прошлом, воскресших в ее сердце, она была столь же прекрасна, как в дни молодости, когда ее дворец был открыт для отца этого самого Бекингэма, молодого, страстного и несчастного человека, который жил ею и умер с ее именем на устах.
Анна Австрийская остановила на Бекингэме ласковый взгляд, в котором можно было прочесть материнскую снисходительность и особенную нежность, похожую на кокетство возлюбленной.
— Ваше величество, — почтительно спросил Бекингэм, — желали говорить со мной?
— Да, герцог, — ответила по-английски королева. — Пожалуйста, сядьте.
Такая милость Анны Австрийской и ласкающий звук родного языка, которого герцог не слышал со времени своего приезда во Францию, глубоко тронули его. Он тотчас понял, что королева хотела о чем-то просить его.
Отдав в первые минуты дань невольному, непреодолимому волнению, королева весело улыбнулась.
— Как вы нашли Францию, герцог? — спросила она по-французски.
— Это прекрасная страна, ваше величество, — поклонился он.
— Вы бывали в ней раньше?
— Да, один раз, ваше величество.
— Но, конечно, как всякий добрый англичанин, вы предпочитаете Англию?
— Я больше люблю мою родину, чем родину французов, — ответил герцог. — Однако если ваше величество спросит меня, где мне больше нравится жить, в Лондоне или Париже, я отвечу: в Париже.
Анна Австрийская отметила пылкость, с которой были произнесены эти слова.
— Мне говорили, милорд, что у вас есть прекрасные имения, роскошный старинный дворец?
— Да, дворец моего отца, — подтвердил Бекингэм, опуская глаза.
— Это не только богатство, но и дорогие воспоминания, — вздохнула королева, невольно обратившись мыслью к прошлому, с которым люди расстаются так неохотно.
— В самом деле, — согласился герцог грустно, под влиянием такого вступления. — Прошлое, как и будущее, будит мечты у людей, способных чувствовать.
— Правда, — тихо сказала королева. — Из этого следует, — прибавила она, — что вы, герцог, человек глубоко чувствующий… скоро уедете из Франции, вернетесь в свои владения, к своим реликвиям.
Бекингэм поднял голову.
— Я этого не думаю, ваше величество, — проговорил он.
— Как?
— Напротив, я собираюсь покинуть Англию и переселиться во Францию.
Теперь пришла очередь Анны Австрийской выразить изумление.
— Как? — сказала она. — Значит, вы в немилости у нового короля?
— Нет, ваше величество, король оказывает мне безграничную благосклонность.
— Значит, у вас есть какая-нибудь тайная причина, которая руководит вами?
— Нет, ваше величество, — с живостью ответил Бекингэм. — В моем решении нет ничего тайного. Мне нравится жизнь во Франции; мне нравится двор, где во всем чувствуются вкус и любезность; наконец, я люблю, ваше величество, искренний характер ваших наслаждений, несвойственный моей нации.
Анна Австрийская улыбнулась тонкой улыбкой.
— Искренние наслаждения! — воскликнула она. — Хорошо ли вы подумали, герцог, об этой искренности?
Бекингэм что-то пробормотал.
— Не может быть такого искреннего наслаждения, — продолжала королева, — которое могло бы воспрепятствовать человеку вашего положения…
— Ваше величество, — прервал ее герцог, — мне кажется, вы очень настаиваете на этом.
— Вы находите, герцог?
— Простите, ваше величество, но вы уже второй раз подчеркиваете привлекательность моей родной Англии, умаляя очарование Франции.
Анна Австрийская подошла к молодому человеку и, положив свою руку на его плечо, вздрогнувшее от этого прикосновения, сказала:
— Поверьте, герцог, ничто не сравнится с жизнью на родине. Мне часто случалось вспоминать об Испании. Я прожила долгую жизнь, милорд, очень долгую для женщины, но, сознаюсь, не проходило ни одного года без того, чтобы я не пожалела об Испании.
— Ни одного года, ваше величество? — холодно произнес молодой герцог. — Ни одного года из тех лет, когда вы были королевой красоты, какою остались и сейчас?
— О, не надо лести, герцог, я могла бы быть вашей матерью.
Она вложила в эти слова такую нежность, которая проникла в сердце Бекингэма.
— Да, — продолжила она, — я могла бы быть вашей матерью и потому даю вам добрый совет.
— Совет вернуться в Лондон? — вскричал он.
— Да, милорд.
Герцог испуганно сжал руки, что не могло не произвести впечатления на женщину, которую дорогие ей воспоминания расположили к чувствительности.
— Так надо, — прибавила королева.
— Как? — воскликнул он. — Мне серьезно говорят, что я должен уехать, что я должен отправиться в изгнание?..
— Вы сказали — отправиться в изгнание? Ах, герцог, можно подумать, что ваша родина Франция!
— Ваше величество, родина любящих — страна тех, кого они любят.
— Ни слова больше, милорд, — остановила его королева. — Вы забываете, с кем говорите!
Бекингэм опустился на колени:
— Ваше величество, вы источник ума, доброты, милосердия. Вы первая не только в этом королевстве и не только по вашему положению, вы первая во всем свете благодаря вашим высоким достоинствам. Я ничего не говорил. Разве я сказал что-нибудь, что заслуживало бы такого сурового ответа? Разве я выдал себя?
— Вы себя выдали, — тихо сказала королева.
— Не может быть! Я ничего не знаю!
— Вы забыли, что говорили, вернее, думали вслух, при женщине, и потом…
— И потом, — быстро перебил он ее, — никто не знает о том, в чем я невольно сознался.
— Напротив, знают все, герцог: вам свойственны и достоинства, и недостатки молодости.
— Меня предали, на меня донесли!
— Кто?
— Те, кто уже в Гавре с адской проницательностью читал в моем сердце, как в раскрытой книге.
— Я не знаю, кого вы имеете в виду.
— Например, виконта де Бражелона.
— Я слышала это имя, но не знаю человека, который его носит. Нет, де Бражелон ничего не говорил.
— Кто же тогда? О, ваше величество, если бы кто-нибудь осмелился увидеть во мне то, чего я сам не хочу в себе видеть…
— Что сделали бы вы тогда, герцог?
— Существуют тайны, убивающие тех, кто их знает.
— Тот, кто проник в вашу тайну, безумец, еще не убит. Да вы и не убьете его. Он вооружен всеми правами. Это муж, это человек ревнивый, это второй дворянин Франции, это мой сын, Филипп Орлеанский.
Герцог побледнел.
— Как вы жестоки, ваше величество! — молвил он.
— Бекингэм, — печально проговорила Анна Австрийская, — вы изведали все крайности и сражались с тенями, когда вам было так легко остаться в мире с самим собой.
— Если мы воюем, ваше величество, то умираем на поле сражения, — тихо сказал молодой человек, впадая в глубокое уныние.
Анна подошла к нему и взяла его за руку.
— Виллье, — заговорила она по-английски с жаром, против которого никто не мог бы устоять, — о чем вы просите? Вы хотите, чтобы мать принесла вам в жертву сына, чтобы королева согласилась на бесчестие своего дома? Дитя, не думайте больше об этом. Как! Чтобы избавить вас от слез, я должна совершить два преступления, Виллье? Вы говорили об умерших. Умершие по крайней мере были почтительны и покорны; они склонились перед приказанием удалиться в изгнание; они унесли с собой свое отчаяние как богатство, скрытое в сердце, потому что отчаяние было даром любимой женщины, и бежавшая от них смерть казалась им счастьем, милостью.
Бекингэм поднялся. Черты его лица исказились, он прижал руку к сердцу.
— Вы правы, ваше величество, — сказал он, — но те, о ком вы говорите, получили приказание из любимых уст. Их не прогнали, их просили уехать; над ними не смеялись.
— Нет, о них сохранили воспоминания, — с нежностью прошептала Анна Австрийская. — Но кто говорит вам, что вас изгоняют? Кто говорит, что о вашей преданности не будут помнить? Я действую не от лица кого-нибудь другого, Виллье, я говорю только от себя. Уезжайте, сделайте мне это одолжение, эту милость. Пусть и этим я буду обязана человеку, носящему имя Бекингэма.
— Значит, это нужно вам, ваше величество?
— Да, только мне.
— Значит, за моей спиной не останется никого, кто будет смеяться? Ни один принц не скажет: «Я так хотел»?
— Выслушайте меня, герцог.
Величественное лицо королевы-матери приняло торжественное выражение.
— Клянусь вам, что здесь приказываю только я. Клянусь вам, что не только никто не будет смеяться, не станет похваляться, но что никто не изменит тому почтению, какого требует ваше высокое положение… Полагайтесь на меня, герцог, как и я полагаюсь на вас.
— Вы не даете мне объяснений, ваше величество! Я уязвлен, я в отчаянии… Как бы ни было сладко и полно утешение, оно не покажется мне достаточным.
— Друг мой, вы знали вашу мать? — спросила королева с ласковой улыбкой.
— О, очень мало, ваше величество. Но я помню, что эта благородная женщина покрывала меня поцелуями и слезами, когда я плакал.
— Виллье, — королева обняла рукой шею молодого человека, — я для вас мать, и, поверьте мне, никогда никто не заставит плакать моего сына.
— Благодарю вас, ваше величество, благодарю. — Растроганный молодой человек задыхался от волнения. — Я вижу, что мое сердце доступно для чувства более нежного, более благородного, чем любовь.
Королева-мать посмотрела на него и пожала ему руку.
— Идите, — сказала она.
— Когда я должен уехать? Приказывайте.
— Не торопитесь слишком с отъездом, — продолжала королева. — Вы уедете, но сами выберете день отъезда… Итак, вместо того чтобы ехать сегодня, как вам, без сомнения, хотелось бы, или завтра, как этого ждали, уезжайте послезавтра вечером. Но сегодня же объявите о вашем решении.
— О моем решении… — повторил молодой человек.
— Да, герцог.
— И… я никогда не вернусь во Францию?
Анна Австрийская задумалась; она вся погрузилась в свои печальные размышления.
— Мне было бы приятно, — сказала королева, — чтобы вы вернулись в тот день, когда я усну вечным сном в Сен-Дени, подле короля, моего супруга.
— Который заставил вас так страдать! — воскликнул Бекингэм.
— Который был королем Франции, — возразила королева.
— Ваше величество, вы полны доброты, вы процветаете, вы живете в радости, вам еще предстоит много лет жизни.
— Что ж? В таком случае вы приедете очень не скоро, — произнесла Анна Австрийская, стараясь улыбнуться.
— Я не вернусь, — грустно молвил Бекингэм, — хотя я и молод.
— Сохрани вас бог…
— Ваше величество, смерть не считается с возрастом; она неумолима: молодые умирают, а старики живут.
— Герцог, оставьте мрачные мысли; я вас развеселю. Возвращайтесь через два года. По вашему очаровательному лицу я вижу, что мысли, которые наводят на вас сегодня такую тоску, рассеются меньше чем через шесть месяцев. Они будут совсем мертвы и забыты через два года.
— Мне кажется, недавно вы вернее судили обо мне, ваше величество, — возразил молодой человек, — говоря, что на нас, Бекингэмов, время не действует.
— Замолчите, замолчите! — сказала королева, целуя герцога в лоб с нежностью, которой не могла в себе подавить. — Уходите, не расстраивайте меня и не безумствуйте больше! Я королева, вы подданный короля Англии. Король Карл ждет вас. Прощайте, Виллье, farewell, Виллье!
— For ever! — ответил молодой человек. И он быстро вышел, глотая слезы.
Анна приложила руку ко лбу и, взглянув в зеркало, прошептала:
— Что бы ни говорили, женщина всегда остается молодой; в каком-нибудь уголке сердца ей всегда двадцать лет.
