IV. Урок д’Артаньяна
На следующее утро Раулю не удалось разыскать д’Артаньяна. Он застал лишь одного Планше. Планше очень ему обрадовался и расточал похвалы военной выправке Рауля в выражениях, от которых ничуть не отдавало лавкой.
Но, возвращаясь на другой день из Венсена во главе пятидесяти драгун, которые были поручены ему принцем, Рауль увидел на площади Бодуайе человека, который, задрав голову, рассматривал дом, как рассматривают лошадь, собираясь ее купить. Человек этот, в сюртуке, застегнутом, как мундир, на все пуговицы, в маленькой шляпе, с длинной шпагой, обернулся сразу, как только услышал конский топот.
Это был д’Артаньян.
Заложив руки за спину, он начал рассматривать драгун и не пропустил ни одного солдата, ни одной перевязи, ни одного копыта. Рауль ехал сбоку отряда, д’Артаньян заметил его последним.
— Эге, черт возьми! — закричал он.
— Неужели я не ошибаюсь? — сказал Рауль, осаживая лошадь.
— Не ошибаешься! — отвечал отставной мушкетер. — Здравствуй!
Рауль с радостью пожал руку старому приятелю.
— Имей в виду, Рауль, — сказал д’Артаньян, — вторая лошадь в пятом ряду потеряет подкову прежде, чем вы доберетесь до моста Мари. В подкове на передней ноге осталось всего два гвоздя.
— Подождите меня, — сказал Рауль, — я пойду с вами.
— Ты бросишь отряд?
— Меня заменит корнет.
— Пойдем обедать?
— С удовольствием.
— Так слезай на землю или вели подать мне коня.
— Я предпочел бы пройтись.
Рауль тотчас договорился с корнетом, который занял его место, потом спешился, отдал поводья солдату и весело взял под руку д’Артаньяна, который смотрел на его действия с одобрением знатока.
— Ты прямо из Венсена? — спросил он.
— Да, сударь.
— А что кардинал?
— Очень плох, говорят даже, что умер.
Д’Артаньян пренебрежительно пожал плечами, желая показать, что смерть кардинала ничуть не огорчает его, и спросил:
— Ты хорош с Фуке?
— С Фуке? — повторил Рауль. — Я его не знаю.
— Тем хуже. Новый король всегда избирает новых любимцев.
— Но король милостив ко мне.
— Я говорю тебе не о короне, — возразил д’Артаньян, — а о короле… Теперь, когда кардинал умер, королем стал Фуке. Надо быть в ладах с Фуке, если ты не хочешь прозябать всю жизнь, как я… Впрочем, у тебя есть и другие покровители, к величайшему твоему счастью.
— Во-первых, принц…
— Старо, старо, друг мой!
— Далее, граф де Ла Фер.
— Атос? Это другое дело… Если ты хочешь служить в Англии, то не найдешь лучшего покровителя. Скажу тебе без хвастовства, что я и сам имею некоторый вес при дворе Карла Второго. Вот это король!
— Вот как! — сказал Рауль с простодушным любопытством.
— Да, настоящий король; он веселится, это правда, но, когда нужно, он умеет и сражаться, умеет и ценить людей. Атос хорош с Карлом Вторым. Поезжай-ка в Англию, брось этих взяточников, которые одинаково воруют и французскими руками, и итальянскими пальцами. Брось этого плаксу Людовика Четырнадцатого, который повторит царствование Франциска Второго. Знаешь ты историю, Рауль?
— Знаю, шевалье.
— Так ты знаешь, что у Франциска Второго всегда болели уши?
— Нет, я этого не знал.
— А у Карла Четвертого всегда болела голова?
— А!
— А у Генриха Третьего — живот?
Рауль рассмеялся.
— Ну, любезный друг мой, а у Людовика Четырнадцатого всегда болит сердце; жаль смотреть, как он вздыхает с утра до вечера и за целый день ни разу не скажет: «Черт возьми!» или чего-нибудь бодрящего в этом роде.
— Из-за этого вы и вышли в отставку, шевалье? — спросил Рауль.
— Да.
— И вы махнули на все рукой? Таким способом вы никогда не устроите своих дел.
— О, мои дела теперь в порядке, — сказал д’Артаньян беззаботно. — У меня есть наследственное имущество.
Рауль взглянул на него. Бедность д’Артаньяна вошла в пословицу. Но мушкетер был гасконцем и порой любил пустить пыль в глаза.
Д’Артаньян заметил удивление Рауля.
— Отец твой говорил тебе, что я ездил в Англию?
— Говорил.
— И что там у меня была счастливая встреча?
— Нет, этого я не знал.
— Да, один из лучших моих друзей, именитый вельможа, вице-король Шотландии и Ирландии, помог мне отыскать наследство.
— Наследство?
— Да, и довольно большое.
— Так вы разбогатели?
— Гм!
— Позвольте поздравить вас от всей души.
— Благодарю… вот мой дом.
— На Гревской площади?
— Да. Тебе не нравится место?
— Нет, нет, славный вид на реку… Прекрасный старинный дом.
— Это старый трактир «Нотр-Дам»; в два дня я его превратил в собственный дом.
— Но трактир все еще открыт?
— Да.
— А где же вы живете?
— У Планше.
— Вы же только что сказали: «Вот мой дом».
— Да, потому что дом действительно мой. Я купил его.
— А, — пробормотал Рауль.
— Десять процентов чистого дохода, любезный Рауль, прекрасная сделка! Я купил дом за тридцать тысяч ливров; есть и сад, выходящий на улицу Мортельри. Трактир «Нотр-Дам» и второй этаж сданы за тысячу ливров; а за чердак, или третий этаж, я получаю пятьсот ливров.
— Пятьсот ливров за чердак? Но там нельзя жить!
— Да в нем никто и не живет. Но видишь в нем два окна, выходящие на площадь?
— Вижу.
— Когда казнят, колесуют, вешают, четвертуют или сжигают людей, окна отдаются внаймы за двадцать пистолей.
— О! — вскрикнул Рауль с отвращением.
— Что? Отвратительно? Не так ли? — спросил д’Арта-ньян. — Отвратительно, но таковы люди… парижские зеваки — точно людоеды. Не постигаю, как люди с совестью могут пускаться на такие спекуляции!
— Правда.
— Если бы я жил в этом доме, — продолжал д’Артаньян, — я затыкал бы даже замочные скважины во время казней; но я не живу в нем.
— И этот чердак вы сдаете за пятьсот ливров?
— Да, жестокому кабатчику, который отдает окна уже от себя… Итак, я насчитал уже полторы тысячи ливров.
— Только пять процентов! Не так много! — сказал Рауль.
— Правильно. Но остаются еще задний флигель, магазины, квартиры и погреба, заполняемые каждую зиму; все это отдается за двести ливров. А сад, очень хороший, превосходно обработанный, очень укромный, там, у ограды церкви Сен-Жерве, приносит тысячу триста.
— Тысячу триста? Так много!
— Видишь ли, я подозреваю, что какой-нибудь из аббатов здешнего прихода (наши аббаты богаты, как Крезы) нанял мой сад ради своего удовольствия. Наниматель назвал себя Годаром… Когда я встретил тебя, мне пришла в голову мысль купить еще дом на площади Бодуайе. Он примыкает к моему саду. От этой мысли отвлекли меня твои драгуны. Послушай, пойдем-ка по улице Ванри: мы попадем прямо к Планше.
Д’Артаньян ускорил шаг и привел Рауля к Планше, в комнату, которую лавочник уступил своему господину. Планше отсутствовал, но обед был уже готов. Лавочник по-прежнему соблюдал воинскую аккуратность и точность.
Д’Артаньян опять заговорил о будущности Рауля.
— Отец твой строг к тебе? — спросил он.
— Отец справедлив, сударь.
— О, я знаю, Атос справедлив, но строг. Ты не стесняйся, если тебе когда-нибудь понадобятся деньги: старый мушкетер к твоим услугам.
— Любезный господин Д’Артаньян…
— Играешь ты в карты?
— Никогда.
— Так, верно, счастлив в любви?.. Ты покраснел! О, маленький Арамис! Женщины обходятся гораздо дороже карт. Правда, когда проиграешь, можно драться, и это некоторое вознаграждение. Но, впрочем, нынешний плакса-король берет штрафы с людей, обнажающих шпагу. Какое царствование, бедный мой Рауль, какое царствование! Как вспомнишь, что в мое время мушкетеров осаждали в домах, как Гектора и Приама в Трое! Женщины плакали, сами стены смеялись, и пятьсот негодяев кричали: «Бей, бей!» И не могли справиться ни с одним мушкетером. Черт возьми! Ваш брат этого не увидит.
— Вы очень строги к королю, дорогой господин Д’Артаньян. Ведь вы едва знаете его.
— Я едва знаю его!.. Выслушай, Рауль, и заметь хорошенько: я предскажу тебе все его поступки день за днем. Когда кардинал умрет, он станет плакать; это еще не так глупо, особенно если сам не будет верить своим слезам.
— Потом?
— Потом он потребует от господина Фуке денег и отправится в Фонтенбло сочинять стихи для какой-нибудь Манчини, у которой королева выцарапает глаза. Ведь королева — испанка, Рауль, и свекровь у нее Анна Австрийская. О, знаю я этих испанок из австрийского дома!..
— А потом?
— Потом, сорвав со своих швейцарцев серебряные галуны, потому что серебро обходится дорого, он прикажет мушкетерам ходить пешком, потому что овес и сено для лошади стоят пять су в день.
— О, не говорите этого!
— Какое мне дело! Я уже не мушкетер! Пускай ездят верхом или ходят пешком, пусть носят вертел вместо шпаги — мне все равно!
— Дорогой д’Артаньян, умоляю вас, не говорите при мне так о короле… Я ведь служу все равно что у него, и отец очень рассердится на меня, если узнает, что я слушал, даже от вас, оскорбительные для его величества речи.
— Твой отец! Он заступается за всех, даже когда не следует. Черт возьми, твой отец храбрый воин, настоящий Цезарь, но он плохо разбирается в людях.
— Однако, шевалье, — сказал Рауль, засмеявшись, — вы начинаете уже бранить и моего отца, того самого человека, которого вы называли великим Атосом! Сегодня вы в дурном настроении; богатство озлобило вас, как других озлобляет бедность.
— Ты прав, черт возьми! А я глуп и говорю вздор. Я несчастный старик, растрепанная веревка, пробитый панцирь, сапог без подошвы, шпора без звездочки… Но бросим это, порадуй меня, скажи лучше…
— Что именно?
— Скажи: «Мазарини был подлец!»
— Он, может быть, умер.
— Потому-то я и говорю: был; если бы я не надеялся, что он умер, то попросил бы тебя сказать: «Мазарини подлец». Сделай одолжение, скажи это из любви ко мне…
— Извольте!
— Так говори.
— Мазарини был подлец, — сказал Рауль с улыбкой мушкетеру, который пришел в восторг.
— Постой! — сказал он. — Ты произнес только начало, а вот и заключение. Повтори за мной, Рауль, повтори: «Но я пожалею о Мазарини».
— Шевалье!
— Ах, ты не хочешь повторить? Так я скажу за тебя: «Но я пожалею о Мазарини».
Они смеялись и болтали, когда вошел один из приказчиков и сказал д’Артаньяну:
— Вам письмо.
— Благодарю… Ого! — воскликнул мушкетер.
— Почерк графа, — заметил Рауль.
— Да, да…
Д’Артаньян распечатал письмо.
«Любезный друг, — писал Атос, — король поручает мне отыскать вас!»
— Меня! — вскричал д’Артаньян, роняя распечатанное письмо на стол.
Рауль взял письмо и прочел дальше:
«Поспешите… Его величеству очень нужно переговорить с вами… Король ждет вас в Лувре».
— Меня? — еще раз повторил мушкетер.
— Вас, именно вас, — ответил Рауль.
— Ого! Что бы это значило? — спросил д’Артаньян.
