Книга: Угрюм-река
Назад: XVIII
Дальше: II

Часть седьмая

I

Дела в резиденции «Громово» шли стройным порядком. Прохор отсутствовал уже более месяца. Вчера уехала правительственная комиссия. Она просидела здесь неделю, допрашивала пострадавших рабочих, вдов, служащих, отца Александра. Комиссией признано, что действия барона фон Пфеффера неправомерны, что он превысил власть; с другой стороны, и поведение хозяина предприятий, систематически нарушавшего обязательные постановления правительства в ущерб интересам рабочих, было комиссией найдено противоречащим предначертаниям власти. Но, принимая во внимание пионерство Прохора Громова в деле насаждения в глухих краях крупной промышленности, комиссия постановила считать поведение Громова опрометчивым, предложила ему или его наследникам впредь вести дело, во всем строго согласуясь с законом, а от уголовного преследования считать его, Громова, свободным. Что же касается удовлетворения претензий рабочих, комиссия приказала: всех бастовавших рабочих немедленно удовлетворить расчетом за дни забастовки; калек взять на пенсию; семьям убитых выдать единовременное пособие от двухсот до трехсот рублей, в зависимости от числа сирот.
Правительство действовало так чрез комиссию, понятно, не ради одной справедливости (это, пожалуй, было бы истолковано как слабость государственной власти), но потому, что дело зверской расправы с рабочими стало известно не только у нас, но и за границей. Значит, соответственный жест был необходим в политическом смысле. И – этот жест сделан...
Комиссия уехала. Дело кипит. Рабочие под новой рукой стараются вдвое усерднее. Андрей Андреевич Протасов трудился при Прохоре как вол. Теперь он работает неустанно, подобно стальной машине.
Нина видит его не так часто, скучает без него. Возле красивой владетельной барыни увивается великолепный Парчевский. Но пока что он для Нины пустое пространство. Да к тому же она занята по горло делами. Она частенько объезжает работы, шутит с рабочими. Искренняя близость хозяйки к рабочим одухотворяла их еще более. Они в душе рады, что сам хозяин пропал без вести, – авось, на их счастье, не вернется никогда.
Нина очень утомляется от свалившихся на нее забот: ее тяготит положение полновластной хозяйки, оставлена на произвол судьбы Верочка, заброшен сад, и нет времени предаться созерцательной, в Боге, жизни. Она часто раздумывает над тем, когда вернется муж и вернется ли он. А вдруг...
Но за этим «вдруг» всегда мерещится страшное, от которого испуганно замирает сердце. Какое-то тягостное предчувствие начинает подсказывать ей, что ее муж, Прохор Громов, мертв.

 

Пугаясь этих волнующих ее ощущений, она не раз приглашала к себе на чай отца Александра.
Однажды он долго засиделся у Нины Яковлевны. Беседовали о правилах поведения, о смысле жизни, об отношении человека к Богу, к людям, к самому себе. Большая богословская подготовка священника делала беседы его в глазах Нины интересными. Отец Александр, с умащенными елеем, гладко зачесанными волосами, говорил о том, что наконец-то водворились здесь, среди рабочих, мир и благоволение, что, вопреки мнению безбожных социалистов, призывающих на родину грозу и бурю революции, может путем эволюционного прогресса наступить на земле царство любви и братства.
– Настанет время, – блеснул отец Александр золотом очков, – когда, как сказано в Писании, мечи перекуются в серпы и лев ляжет рядом с ягненком.
– Никогда этого не будет, – дерзко-вызывающе бросил от дверей вошедший Протасов. Он пропылен, в больших грязных сапогах, от него крепко пахнет здоровым потом. Он весь встревожен. Поцеловал руку Нине, извинился за костюм, сказал:
– Мне, Нина Яковлевна, крайне необходимо переговорить с вами с глазу на глаз.
Нина вопросительно подняла брови, отец Александр встал.
– Здравствуйте, Александр Кузьмич, и до свиданья, – пожал священнику руку инженер Протасов. – Уж извините, деловые разговоры у нас. А то, что вы изволили сказать, простите, чепуха. Никогда такого времени не настанет, чтоб овечка легла рядом со львом. Врут ваши пророки. Лев обязательно сожрет овечку. Он ее должен сожрать. Он ее не может не сожрать, чтоб не нарушить закон природы – право сильного. Так же и в человеческом обществе...
– Позвольте, но это ж иносказательно, это ж пророчество... А впрочем... не смею вас задерживать. В другой раз поговорим на эту тему, в другой раз, – заторопился отец Александр и, насупив брови, ушел.
– Что с тобой, Андрей? Ты такой... странный какой-то, нервный, – усадила его Нина. – Что-нибудь на работе?
– Да, и на работе... И вот... Знаешь что? – Протасов закурил трубку. – Знаешь что? Только будь мужественна, как всегда. – Протасов мялся, ерошил волосы. Дыхание Нины вдруг стало коротким, она чуть приоткрыла рот. – Я имею сведения, – преодолев себя, сказал Протасов, – что Прохора Петровича нет в живых.
Андрей Андреевич сидел в кресле возле зажженной лампы, абажур бросал тень на верхнюю часть лица, оставляя в свете строгий его рот и сильный подбородок.
Напрягая всю волю, Нина старалась казаться спокойной. Но темно-русый локон возле правого уха стал подрагивать в такт ее сердцу.
– Откуда у тебя эти сведения? – холодным тоном спросила она, пристально всматриваясь в выражение глаз Протасова.
Тот опустил взгляд в пол, сказал:
– Я получил записку от техника Матвеева. Он с поисковой партией по тайге бродит. Принес писульку зверолов, ходок. Прочесть?
Ей послышались в голосе Протасова нотки скрытого, оскорбляющего Нину ликования. «Нет, не может быть. Нет, Андрей всегда и во всем правдив и честен», – подумала она и, спохватившись, торопливо сказала:
– Да, да... Пожалуйста, прочти. Впрочем, дай сюда.
«Сегодня натолкнулся на странного человека-пустынника, – писал техник Матвеев. – Он пятые сутки сидит возле могилы своего товарища, утлого старичка. Из расспросов выяснилось, что у старцев три недели жил Прохор Петрович. „Душа его скорбит, – сказал мне пустынник. – Вразумить, облегчить его мы с братом не смогли: гордыня заела его. На прощанье грешник сказал: „Жить больше не могу ни с тобой, ни с миром“. Ушел и два раза выстрелил. Я искал потом прах его, не нашел. Может, зверь слопал“.
Положив письмо, Нина опустила голову и стала крутить в руках носовой платок. Молчание длилось очень долго. Часы пробили десять.
– Я думаю, эта версия о смерти Прохора Петровича окажется таким же вздором, как и питерский анекдот, – проговорил Протасов. – Мало ли что мог сдуру сболтнуть какой-то старичишка. Я уверен, что сердце ваше ущерба не понесет.
Заметив в его голосе теперь явную фальшь, Нина крутнула платок, углы рта ее нервно задергались.
– Расскажи, Андрей, что-нибудь веселенькое.
Протасов с недоумением пристально посмотрел на нее сквозь пенсне:
– Веселенькое? Почему именно – веселенькое?
– Ну, что-нибудь... Ну, я прошу... – Щеки Нины покрылись красными пятнами.
– Ну, что ж... Ежели желаешь. Ну, например... – мямлил Протасов, продолжая недоумевать. – Например, дьякон Ферапонт кует цепь себе. В буквальном смысле – себе. Приказала Манечка. «Я, – говорит, – буду тебя, когда напьешься, сажать на цепь, как Трезорку».
– Очень смешно. Ха-ха, – не моргнув глазом и не слыша Протасова, чужим голосом сказала Нина.
– Или, например, блистательный Парчевский...
– Довольно о Парчевском! – вспылила Нина. – Вы слишком часто издеваетесь над ним.
– Это не издевательство, это оценка человека по достоинству.
– Ревность?
– Ничуть. Мне это чувство незнакомо. В особенности по отношению к тебе.
– Вот как?! Напрасно. Во всяком случае, Протасов, мне надо побыть одной. Прощайте.
– Вы нервничаете?
– Да.
Она уходила прямая и гордая. Но ее сердце хромало, грудь волновалась: вдох и выдох фальшивили.
Протасов уронил пенсне, проводил ее растерянным взглядом и тоже ушел. Он злился на Нину, морщил лоб, кусал губы. Он все еще считал несвоевременным показать ей хранившийся у него документ против Прохора. А надо бы...
Нина прошла в свой кабинет, обставленный темно-синей кожаной мебелью в английском вкусе. За нею проследовал, виляя хвостом, толстый, разжиревший за время отсутствия Прохора волк.
Нина опустилась в глубокое кресло, закрыла глаза. «Почему он такой нетактичный, этот Андрей?.. – думала Нина. – Почему он так торопит события? Слепцы, слепцы! И Парчевский и он... Я люблю Прохора. Я и вдовой буду ему верна до смерти... Но Прохор жив, жив, я не желаю его гибели!»
Все эти отрывки мыслей, требующих длительного пересказа, мелькнули в голове Нины мгновенно. Затем – наступило второе и третье мгновение: «Я не могу быть женой Парчевского, внутреннее я предпочитаю внешнему. Но мне страшно быть и женой Протасова, потому что он выше меня по натуре и, главное, мы с ним разных дорог люди (второе мгновение мысли)». «Я Андрея люблю (третье мгновение мысли), я должна всем для него пожертвовать. А когда буду его женой, мое влияние одержит над ним победу». «А если моя жизнь с ним будет несчастна (четвертое мгновение), уйду в монастырь».
И общий, полусонный какой-то итог (плюс-минус): «Я должна быть женой Андрея». И тут же, не размыкая глаз, вскрикнула: «Вы не смеете, вы не смеете: Прохор – мой!»
Подошел волк, поторкал мокрым носом в руку хозяйки. Но, утопая в путаных снах, она далече отсюда.
...Вдруг Нина очнулась: сердце ударило – «муж». Трещал телефон. То звонил Прохор Петрович с прииска «Нового». В его голосе – угрюмая ласковость. Он сказал: заночует на прииске, хотя с дороги он сильно устал, но очень важно решить здесь кое-какие вопросы, кое-кого «намахать», а уж завтра приедет, пусть жена распорядится вытопить баню – не ванну, а именно баню, – надо прожариться, надо выпарить вшей... («Что, что?!») Ну да, вшей, он в тайге нахватал их достаточно, а пока – доброй ночи...
Нина и смеялась и плакала. Боже! Как хорошо, что Прохор вернулся!

 

Нина крепким сном до утра почивала. Утром, в девять часов, ее все-таки подняли.
– Алло! – сонным голосом прокричала она в трубку.
– Настя, ты?
– Нет. Это я, Громова.
– Пани Нина?! – горько и сладостно воскликнул Парчевский. – Разрешите к вам... Сейчас же, сию же минуту...
Чрез четверть часа, едва Нина успела умыться, пан Парчевский блистал пред нею в форменном сюртуке с ученым значком и белых перчатках. Полные губы лоснились лакировкой помады.
Нина доподлинно знала, зачем спозаранку примчался Парчевский. Настроение Нины самое бодрое: вот-вот должен приехать муж. А что, если... В тайге развлечения редки, так отчего же не провести ей домашний спектакль: сама поиграет и позабавится жалко-комической ролью донжуана Парчевского; в искренность чувств его к ней она по-серьезному и не думала верить, да и Протасов не очень-то уважает его, а муж – и подавно.
Итак, Нина – артистка. Она встретила пана Парчевского – тоже артиста – со всеми ужимками томной печали.
– Пани Нина, – прижимая к сердцу свои породистые руки, с обычной театральностью в жесте и голосе начал Парчевский. – Судьба второй раз ввергает меня в мрачную роль палача вашей нежнейшей души. Но, принимая во внимание вашу христианскую настроенность и покорность воле Божией...
– Короче, Владислав Викентьич...
Инженер Парчевский усилил игру: он с легким стоном закрыл глаза и, оторвав руки от сердца, трагически ударил кулаком вниз:
– Ваш муж, Прохор Петрович... отправился в страну, где царствует Плутон! Он, кажется, кончил жизнь самоубийством...
– Да? Вы уверены в этом? – смело вошла в роль и Нина; прижав к щеке сомкнутые в замок кисти рук, она вся посунулась к пану Парчевскому. – Это неправда, неправда! Вы сговорились с Протасовым...
– К сожалению – факт. Я сейчас от Протасова. Он прямо сказал мне: «Хозяин вряд ли вернется». Уф!.. Я не в силах больше... Я ошеломлен... Разрешите... – И, благопристойно отдуваясь, он упал в качалку. – Не волнуйтесь, примите удар хладнокровно. Прошу вас... – нажимая педали притворства, стонал пан Парчевский. – Поверьте, что есть люди, готовые умереть за вас. Клянусь вам – я первый! Ваша жизнь вся впереди... Пани Нина, пани Нина! – восклицал он сквозь слезы.
Молодую, темпераментную женщину раздирал еле сдерживаемый смех. Чтоб не провалить свою роль, она отвернулась, закашлялась и два раза крепко щипнула себя.
– Мне, Владислав Викентьич, очень тяжело слышать ваши вздохи. Я боюсь это утверждать, но мне почему-то кажется, что вы сейчас ведете со мной игру, что вы просто-напросто, простите, притворяетесь...
– Пани Нина! Клянусь вам – нет!
– Ну а если б я, Боже упаси, овдовела? Что ж, вы стали бы искать моей руки?
– О, клянусь, клянусь вам – да!
– Но дело в том, милый Парчевский, что я... что я... – И Нина задумалась. Она сегодня особенно прекрасна. Парчевский, любуясь ею, терял самообладание: актерство линяло в нем, он вот-вот искренне кинется к ногам обаятельной женщины. И тут, как смертельный удар в самое сердце, – тихий воркующий голос: – Если я овдовею, я все свое и мужа имущество делю на три равные части: одну часть – старику Громову, другую – Верочке, третью – на широкую благотворительность, сама же становлюсь нищей, вероятней всего – пойду в учительницы...
Говоря так, она зорко следила за гостем. Пан Парчевский из красавца павлина вдруг превратился в мокрую курицу: стал глупым, жалким и злым; в глазах тупое отчаянье, лоб наморщился.
– Ну, как же тогда? – Нина незаметно вновь стала щипать себя, однако лицо ее покрыла густая улыбка. – Наверное, вы и не подумали бы жениться на какой-то «учителке»?
– Я?.. Нет, отчего же... Ведь я и сам могу зарабатывать довольно много. Наконец, у меня дядюшка – губернатор. И вообще... – мямлил Парчевский, чуть не теряя сознание.
– Ну а если б я, вдова, сказала бы вам: я ваша, миллионы ваши, а муж между тем вдруг каким-то чудом воскрес бы, – с ним это случалось, – вы ж, голубчик Парчевский, это знаете лучше, чем кто-либо. Да... И вот мы с вами за свадебку, а муж – тут как тут. Что тогда?
– Пулю в лоб! Пулю в лоб! – вскочив, с рыданием в голосе завопил пан Парчевский и чутко прислушался: по коридору скрипели шаги.
– Барыня, чай готов, – доложила вошедшая горничная Настя. – И стражник прискакал сейчас, – говорит, что Прохор Петрович едут.
– Идемте, – направилась Нина в столовую. – Милый Владислав Викентьич, – с серьезным лицом, но вся в скрытом смехе шепнула она Парчевскому. – Я умоляю вас, забудьте все, не стреляйтесь...
Но дважды обманутый Парчевский, с горестью вспомнив и питерскую мнимую смерть Прохора, ничего не ответил Нине, только мрачно подумал по адресу хозяина: «Негодяй!.. Нет, какое коварство?! Второй раз... У, пся крев!»

 

Три первых дня Прохор Петрович со всеми был отменно любезен. Заласкал, замучил Верочку, волка. Перед Ниной стоял на коленях, целовал ей руки, умолял простить его. Нина едва узнавала мужа: таким необычайно нежным, мягким, ласковым казался он ей. Нина, радуясь краешком сердца, в глубине души всерьез испугалась случившейся в муже резкой перемене: подобные Прохору натуры устойчивы в своей сущности и крепки, как скала. Значит, в Прохоре совершились какие-то сдвиги, какой-то надлом его психики.
За эти три дня Прохор как бы выключил себя из повседневной жизни. Он целыми часами просиживал с подзорной трубой на вершине башни «Гляди в оба». С наивным удивлением ребенка и с жадностью взрослого он цепко осматривал свое владение и надолго погружался обновленным в пустыне взором в сизые волны Угрюм-реки, омывавшей скалу у подножия башни.
В часы углубленного созерцания своих деяний Прохор много передумал. С высоты башни, пред его новыми глазами необъятно ширился весь мир, мутнели горизонты, над которыми вставали человеческие дни, вставали и закатывались, уходили в вечность. То озирался он взором мысленным назад, в начало дней своих, в истоки жизни. Тогда голос собственной совести и голос старцев-отшельников стучался в сердце: «Живи так, чтоб этот небосклон текущих дней твоих становился все светлей, все выше».
Прохор вздыхал, клочья седеющих усов и бороды лезли в рот, губы кривились нехорошей улыбкой, а голый бабий зад, назойно расплываясь вширь, вдруг заслонял собой весь свет, все горизонты.
С зубовным скрежетом Прохор ударял себя кулаком в грудь и, гремя ступеньками, круто спускался.
На четвертый день Прохор напился на башне в стельку. Его привезли домой, втащили в кабинет, уложили. Волк смотрел, смотрел на мычавшего хозяина и взлаял.
– Волченька! – назидательно сказала ему Верочка. – Ты, волченька, не ругайся. Папочка простудился от винца. Я тоже, когда была простудилая, там, у бабушки... меня тоже тащили.
Назад: XVIII
Дальше: II