X
Прохор Петрович потерял от пожара тысяч сорок. А «чашка чая» принесла ему выгоды без малого – полмиллиона.
Но это не прошло Прохору даром: явным обманом нажитые деньги тяжелым грузом придавили дух его. Острый стыд вдруг встал в нем. Дал старику телеграмму: «Немедленно возвращайся Москву, Нижний оставь». Скверно, скверно... И для чего ему нужно было это делать? Что за дикая фантазия? Видно, черт нашептал ему в уши. Как бы не узнала Нина. Однако... дело сделано, купцы обобраны, темные деньги в кармане.
Пристав получил известие, что рабочие прииска «Нового» начинают «тянуть волынку», фордыбачить. С двумя урядниками он приехал на прииск. Золотоискатели – народ отпетый – вели себя крикливо, не стеснялись. Пристав говорил с ними с крыльца конторы. Собралось около пятисот человек. Ободранные, грязные, заросшие волосами. Кричали:
– Почему хозяин не исполняет своих обещаний? Мы потушили пожар, спасли его имущество. Он насулил нам с три короба, а где его посулы? Он спереду мажет, а сзаду кукиш кажет! Ирод, холера бы его задавила! А почему Ездаков, управитель наш, не уволен? Он арид, он кровопийца, он нас по зубам бьет... Долой Ездакова, язви его!
Из конторы выскочил сам Фома Григорьевич Ездаков, оттолкнул пристава и гнусаво заорал в толпу:
– Молчать! Я вам покажу! У меня от коня остается только грива да хвост, а от вас останется один нос!
Толпа сжалась на мгновение, присмирела. И разрозненные, с оглядкой крики:
– Лопнешь! Кровопивец... Паук!..
– Молчать!!
Рыжая с проседью большая борода Ездакова от злости затряслась, наглые глаза выкатились из орбит. Он был похож на разъяренного быка.
– Каторжники! Зимогоры! Варнаки!.. – грозил он вскинутыми кулаками.
– А ты кто?
– Я тоже каторжник! Да, я каторжник, я варнак. Я восьмерых зарезал. У меня во всех карманах по два пистолета... Вот! – Он выхватил из-за пазухи револьвер, выстрелил в пролетавшую ворону. – На! Подбирай! Только пикни... Башку продырявлю!.. Не боюсь, не боюсь, не боюсь!! – топал он ногами, бесновался, забыв себя.
Толпа взялась за камни. Пристав схватил Ездакова сзади:
– Ездаков... Фома Григорьич... Успокойся, только гадишь мне... – и, навалившись на управляющего пузом, втолкнул его в дверь конторы.
– Вот, васкородие! – закричала толпа. – Видали, каков зверь?
– Тихо, тихо, ребятки, – пыхтел, задыхался пристав. – Все разберем, во все вникнем...
– Уберите Ездакова! Уберите Ездакова!..
– Ладно. Ладно, ребятки, уберем. Хозяин сейчас прихварывает. Неприятности разные. А вы, ребятки, шептунов не слушайте. Мы их всех переловим. Господин ротмистр строг. К тому же – солдаты... Упаси Боже!.. Предупреждаю, ребятки... А вы, ребятки, работайте как следует. И все будет хорошо, ребятки...
– Мы хотим губернатору прошенье подавать. Министру! Царю!! Смерть нам всем приходит...
– Подавайте, подавайте, ребятки... В законном порядке чтоб... Тихо чтоб...
Народ, тайно руководимый забастовочным комитетом, собирался кучками и на прииске «Достань», на лесопилках, заводах и прочих предприятиях. Причина недовольства: хозяин не держит своего слова, житьишко день ото дня хуже. Выводы: никто не хочет нам помочь, не попытать ли, братцы, заступиться за себя самим?
А Прохор Петрович и в ус не дул. Инженеры, техники, механики со всех сторон докладывали ему, что нормы работ снизились, везде недоделки, умышленная порча инструментов; что дисциплинарные взыскания и штрафы перестали производить на рабочих впечатление. В ответ на жалобы Прохор Петрович производственные неполадки ставил в вину техническому надзору, не позволял себя оспаривать, раздражался.
– Прохор Петрович, позвольте же вам доложить, что при таком настроении рабочих мы за успех дела не отвечаем... Мы бы рекомендовали вам по отношению к народу...
– Что?! И вы меня учить?
Инженеры уходили от хозяина, пожимая плечами, терялись.
Мировой судья, пристав, ротмистр фон Пфеффер и замещающий Протасова горный инженер Абросимов, сговорившись между собой, имели с Прохором Петровичем серьезную беседу.
– По нашему мнению, настроение рабочих таково, что стоит вам исполнить обещание – и все войдет в норму.
– Я не могу исполнить обещания целиком. Я тогда был охвачен паникой, наобещал сгоряча. У меня сгорел лесопильный завод, уничтожена масса заготовленных шпал; словом, я понес большие убытки. Да и вообще дела мои... – Прохор не договорил.
– Нам очень трудно, Прохор Петрович, при создавшихся условиях поддерживать должный порядок.
– Да, но я до сих пор считал, что власть, облеченная силой действия, не должна переводить вопрос о поддержании порядка в такую плоскость. Условия – условиями, а власть – властью.
– Власть должна иметь хотя бы призрачную моральную базу для применения силы. Мы этой базы не видим. Напротив, склонны думать, что вами исполняются далеко не все требования правительственного надзора.
– Чем вы это можете доказать?
– Я это утверждаю, – откинул назад породистую голову ротмистр. – У меня имеется копия протокола осмотра ваших предприятий правительственным инженером в присутствии вашего инженера Протасова.
– Многое из старых недочетов устранено.
– Например? Я не вижу, – продолжал либеральничать жандармский ротмистр.
– Вы здесь новый человек. Поживете – увидите. Во всяком случае, что же вы от меня желаете? Я вам уже сказал, господа, что Ездакова постараюсь уволить. Сократить часы не могу. Я иду на прибавку жалованья всем рабочим на пять процентов, некоторым на десять, а не на тридцать огулом, как они требуют.
– Питание?
– Я же сказал, господа, что мною отдан приказ улучшить питание и вообще снизить цены на все продукты. Я же вам сказал.
– Простите, Прохор Петрович, вы нам этого не говорили.
– Вот, говорю.
Четыре обоюдно удовлетворенные улыбочки, почти дружеское пожатие рук.
Но на другой же день этим улыбочкам суждено было растаять. А вскоре лица многих людей облеклись в трагические маски.
Огромный амбар, грязный прилавок завален вонючим мясом, в большущих ушатах солонина, воздух пахнет тухлятиной, жарко; рои зловредных мух. В грязнейших фартуках продавцы, с топорами в руках. Толпа рабочих, детей и женщин с корзинками, сумками и мешками. Бабы утыкают носы в кончики платков. Многих от запаха мутит. Под ногами снуют собаки. Какому-то псу дают здорового пинка. Небо в трепаных облаках. Шум тайги.
– Душина... Вонища... Фу-у!.. Да этакое мясо не всякая собака будет жрать.
– Не хочешь – не бери. Мы, что ли, протушили?! Дура! Следующий! Эй, рыжая борода с кошелем, подходи!..
– Стой, куда? – отталкивает баба рыжую бороду. – Мой черед! Давай мне, сукин ты сын, кровопивец...
– Не лайся! – щетинится приказчик. – Дура долговолосая... Раскурье...
– Кто лается-то? Ты и лаешься...
Всюду крики, неразбериха, похабная перебранка, укоры:
– Тухлятина...
– Падаль.
– На, на, на! – тычут приказчики в стену. – Читай акт приемки... Кто подписал? Ваши же. Приказчик привез такое, Иван Стервяков. Мы ни при чем.
Вдруг врывается в лавку мужик в лаптях, с ним две бабы. Мужик бросает на пол мокрый мешок с солониной и что есть силы, топая лаптями, орет:
– Кровопийцы!.. Идолы!.. Это что вы наклали моему парнишке в мешок-то? А? Это что наклали?!
В два рта ревут и бабы:
– Хозяина сюда! Полицию сюда! Ах, ах, ах!..
– Православные! – орет мужик. – Глядите, православные, чем нас хозяин потчует! – Он с яростью вытряхивает мешок, вместе с ослизлой солониной ползет на пол неудобосказуемый орган жеребенка. – Это как называется?.. А?..
Вмиг опрокинуты с солониной чаны, бычьи головы летят на улицу, пятеро приказчиков, побросав топоры, дают стрекача из лавки в тайгу. Брань, гвалт, проклятия, полицейские свистки.
Урядник, два стражника, запыхавшийся пристав:
– Ребятки, ребятки, тише. В чем дело, сволочи?!
– Не лайся!.. – огрызается на пристава толпа. – Погляди, чем нас кормят.
Пристав с омерзением рассматривает неудобосказуемую вещь и сплевывает:
– Н-да-а-а...
– Требуем протокола! Требуем ответственности.
Возбужденной гурьбой валят в казачью избу. Вернулись сбежавшие в тайгу приказчики, пришел заведующий снабжением рыжеусый, краснощекий Иван Стервяков.
– Эта погань, – дрожит он голосом, – попала в солонину случайно. За всем не углядишь, братцы... Я, братцы, один, – вас тысячи. Всех накормить надо. Не разорваться...
– Так мы тебя сами разорвем, жаба!..
Писался протокол. Возле казачьей избы толпа человек в двести. Напирают в двери, заглядывают.
Вдруг крики на улице:
– Разойдись! Арестую!
Ротмистр фон Пфеффер ругал толпу площадной бранью, неистово топал.
– Мы, васкородие, протокол составляем. От хозяина шибко корма плохи. Разбери, в чем дело.
– Молчать! Разойдись!.. Перестреляю!.. Эй, стражники!..
Рабочие повалили прочь.
Ротмистр телеграфировал генерал-губернатору:
«Рабочие собираются толпами, держат себя вызывающе. Предлагаю, в случае надобности, произвести массовые аресты».
Весть об этом неудобосказуемом происшествии передалась повсюду. Назавтра не вышел на работу прииск «Достань», на послезавтра забастовал прииск «Новый».
По предприятиям, разбросанным на тысячу квадратных верст, стали разъезжать иль колесить тайгу пехтурой неизвестные люди. Они выныривали – эти Гришки Голованы, Мартыны и Книжники Пети – то здесь, то там, всюду призывали рабочих к забастовке, строго наказывая толпе вести себя чинно, ждать указаний от рабочего забастовочного комитета.
– А где этот комитет? – спрашивали рабочие. – Хоть бы поглядеть на него...
– Мы сказать сейчас этого не можем, – отвечал им латыш Мартын. – Сами, товарищи, понимаете, какое сейчас время опасное. А когда нужно будет, рабочий комитет призовет вас...
Забастовало пятьсот человек лесорубов, забастовали все лесопильные заводы.
Прохор Петрович разослал гонцов по селам, за полтораста, за двести верст, вербовать людей на работы. Однако у крестьян началась страда: нанимались лишь те, кому некуда податься.
Пристав, урядник и члены администрации объезжали бастующих, уговаривали «бросить волынку», не слушать крамольников.
– Терпенью нашему конец пришел, – отвечали рабочие. – Мы работе рады. Пусть контора удовлетворит наши требования.
– Просьбу или требование?
– Требование! – крикнули из толпы слесарь Васильев с Доможировым.
– Тогда излагайте свои домогательства в письменной форме.
– Чтоб изложить, надо обсудить. А нам не дают собраться, разгоняют.
Переговорив с Прохором и снесясь с губернскими властями, ротмистр разрешил рабочим собраться в народном доме.
