Глава седьмая
1
Возница поет тягучую песню, унылую и бесконечную, как степная дорога, и так же, как дорога, она навевает дремоту, убаюкивает.
— О чем поешь, Бадма? — спросил Серов.
— О старой жизни, нухэр.
— Спой что-нибудь о новой жизни, Бадма.
— Нет еще новых песен, нухэр. — Бадма обернулся, достал кисет, трубку. — Будет хорошая жизнь, будут хорошие песни.
Они закурили, и белесый дым поплыл в степь, смешиваясь с пылью, поднятой колесами ходка. На курганчиках неподвижно, словно пни, торчали тарбаганы, млея в своих теплых рыже-серых шубах, в траве бесшумно пробегали суслики-пищухи, далеко-далеко, расплываясь в мареве, брел через степь табун лошадей. Впереди в степь вдавалась зеленая гряда леса. Дорога вползла в него и зазмеилась меж старых сосен. Остро запахло разогретой смолой. Ветви деревьев почти смыкались над головой, и на дорогу падала пятнистая тень.
Поездка по селам и улусам подходила к концу. Пара маленьких монгольских лошадок прошла сотни верст по дорогам и бездорожью. За эти дни Серов разговаривал с разными людьми, но разговоры были об одном и том же — о новой власти, о новой жизни. Поездка подтвердила: на местах власть пока слаба, многие еще не разобрались, что несут с собой Советы. Но вопреки всему в нем окрепло убеждение, что новое пустило глубокие корни и как бы дальше ни развивались события, крестьяне и пастухи не захотят вернуться к старым порядкам. Поражение Советов Забайкалья и Прибайкалья на фронте не положит конца борьбы, напрасно мечтают об этом атаман Семенов и подпирающие его японские генералы. Сама мысль об отступлении, хотя бы и временном, была противна Серову, однако он снова и снова возвращался к ней, потому что знал: нет ничего хуже, чем благодушное самоуспокоение.
Дорога обогнула сопку, лес раздвинулся, показались дома небольшой деревни, выстроенные вдоль мелководной речушки, почти задавленной тиной и осокой. Проехали два первых дома, и Бадма остановил лошадей. Поперек улицы была натянута толстая волосяная веревка, в тени под забором с ружьями в руках сидели два парня. Они не спеша поднялись, подошли к подводе. Один взял лошадей под уздцы, второй остановился у обочины, поднял дробовик, нацелился на Серова.
Бадма полез за пазуху, выхватил гранату, поднял ее над головой и закричал:
— Шутхур, дурак, давай дорога!
Парень отскочил от лошадей, бледный от испуга закричал товарищу:
— Вали его, Гришка!
Гришка нацелился в Бадму, и Серов, схватив возницу за халат, с силой дернул на себя. Громко, будто из пушки, бухнуло ружье, картечь с противным визгом пронеслась над головой, тухлым яйцом запахла пороховая гарь. Лошади, испуганные выстрелом, рванулись в сторону, путая постромки, опрокинули ходок. Серов и Бадма вывалились в пыль дороги.
Парни отобрали у Бадмы гранату. На выстрел собрались люди, среди них было много вооруженных. Они кольцом окружили Серова и Бадму. Василий Матвеевич, потирая ушибленное колено, искал в пыли пенсне.
— Кто такие? — спросил чей-то властный, уверенный голос.
Василий Матвеевич подобрал пенсне, вытер стекла о рукав пиджака, одел на нос. Перед ним стоял сухопарый человек в кожаной тужурке, форсисто наброшенной на плечи, держал в руках наган. Когда Серов разогнулся, в глазах человека мелькнуло удивление. Он весело свистнул:
— Ого, прищучили рыбину! Молодцы ребятишки! — он упер руки в бока. — Здесь власть принадлежит анархистам. Понял, председатель… Все, кто едет через село, платят нам контрибуцию. С вас мы получим столько, сколько не собрать бы и за год. Без лишнего шума и волокиты подчиняйся моим приказам. — Анархисту было жарко в кожаной тужурке, на лице проступила сыпь мелкого пота.
— И давно здесь ваша власть?
— Скоро будет неделя. Ну, как насчет денег?
— Какой деньги?! — возмутился Бадма. — Смотри карман, смотри сумка, нету денег?
— Ты закрой хлебало и не тявкай! — Анархист ткнул наганом в живот Бадме. — Без тебя знаю, что денег с собой нет. Ты, — повернулся он к Серову, — пиши записки своим деревенским председателям. Прикажи собрать для нас монеты. Начнете кочевряжиться — шлепнем. Был у нас один уросливый, замолк навсегда.
— У тебя отец, мать есть? — спросил Серов.
— Ну есть… А что?
— Думаю, им стыдно, что ты такой дурак!.. От меня ты не получишь и щепотки табаку. И перестань пугать своим наганом. Игрушка эта опасная.
— Обожди же, ты у меня заговоришь иначе! — Анархист обвел взглядом толпу. — Оська, иди сюда, и ты, Гришка… Отведите их в кузницу и сторожите. Постой, Оська, пару слов тебе окажу.
Кузница стояла на задах. Это был сарай с земляным полом, усыпанным ржавой окалиной, с кучей железа в углу. От прогретой солнцем крыши несло жаром. Серову нестерпимо хотелось пить. Он попросил воды. Оська, одетый в солдатскую гимнастерку, шепнул что-то своему товарищу и ушел. Тот сел на порог, не опуская с Бадмы и Серова недоверчивых глаз. На нем были худые, стоптанные ичиги, холщовые, замызганные штаны и продранная на локтях рубаха. Это был тот самый Гришка, что стрелял в Бадму.
— Зачем ты, парень, связался с бандитами? — спросил Серов.
— Мы не бандиты. Мы за справедливость стоим.
Оська вернулся и поставил на наковальню запотевшую кринку с ботвиньей. В ней плавали мелко нарезанные перья зеленого лука.
— Пей, Бадма… Спасибо тебе, парень! — сказал Серов.
Бадма приложился губами к кринке, зажмурил от удовольствия глаза.
— Я тебя знаю, товарищ Серов, — сказал Оська.
— Откуда? — Василий Матвеевич взял из рук Бадмы кринку.
— Ты на митинге в гарнизоне творил. После того меня со службы, потому как один в семье работник, отпустили.
— Вот, значит, как? — удивился Серов, поставил кринку на наковальню. — Нет, я твой квас пить не буду. Хорош ты гусь, оказывается! Советская власть его отпустила землю пахать, а он на большой дороге промышляет. Доходней, что ли?
Серов встал, зашагал из угла в угол. Окалина хрустела под ногами, как сухие листья. Оська смущенно молчал, но потом сердито проговорил:
— А вы тоже хорошие! Налог за налогом. И на бедных и на богатых одинаково. А кто в Совете у нас был? Те же богачи. Они с радостью отдали власть Забалую. Был один мужик с характером, так его Забалуй ухлопал.
Серову стало душно в тесноте кузницы. Вот какой болью отзывается, сколько бед в себе таит малейшая недоработка.
— Кто он, ваш Забалуй?
— Тутошный. За конокрадство в тюрьме сидел, потом в анархистах был. Приехал недавно со своим товарищем и объявили, что теперь, при власти анархии, никаких налогов не будет. Мужики и рады… В соседней деревне Забалуев товарищ сел на командирство. К нему и подался сейчас Забалуй.
— Но ты понимаешь, к чему все это ведет? — спросил Серов. — Или, как и твой дружок, считаешь, что вы — за справедливость?
— Это Гриха-то! — Оська скупо улыбнулся, глянул на товарища. — Ему такое дело — лафа. В работниках горбатился, а теперь ходит с ружьем по улице, девок завлекает. А если акромя шуток, то баловство это мало кому по душе, но голоса не подают. Забалуй кокнет без разговоров.
— Когда вернется Забалуй?
— Должен бы скоро приехать. Худо вам будет. — Оська поковырял прикладом землю, толкнул товарища локтем. — Гриха, а Гриха… Может, отпустим?
— Побьет нас… — Гришка боязливо оглянулся.
— Сбежим тоже, отсидимся где-нибудь.
— Есть у тебя, Осип, товарищи? Хорошие, надежные ребята? Есть тут фронтовики из бедняков?
— Ну есть, как не быть.
— Сможешь ты собрать их?
— Это можно.
— Давай скорее.
…Забалуя и его приятеля, ехавших без опаски, мужики встретили на въезде в деревню, сдернули обоих с седел, разоружили. В тот же вечер состоялся сельский сход, и на нем выбрали новый Совет.
И снова пылит дорога, и тянет песню Бадма. Только дорога уже не степная — поля, сопки, лес.
— Куда дальше править, нухэр? — Бадма остановил лошадей на развилке.
— Какие тут села?
— Право идти — будет волость, лево идти — Шоролгай.
— Правь в Шоролгай. Забежим на часок, потом — в волость, потом — прямо в город.
По обеим сторонам дороги тянулись полосы зеленых хлебов. У села нагнали подводу, груженную драньем. Рядом с ней шагал мужик, показавшийся Серову знакомым. Когда начали обгонять подводу, Серов вгляделся в лицо мужика и попросил Бадму остановиться.
— Захар Кузьмич! Здравствуйте!
Захар явно не обрадовался встрече с председателем Совета.
— Садитесь сюда, — пригласил его Серов. — Поедем со мной. Долг платежом красен, не так ли? Вы меня в городе везли — я вас кормил обедом, теперь все будет наоборот: я вас повезу — вы будете кормить обедом.
— Это можно, но подводу не бросишь. За вами я не угонюсь.
— Бадма, будьте добры, пересядьте на его подводу и езжайте за нами.
Бадма передал вожжи Серову. Захар, смущенно теребя бороду, сел в ходок, и пара взмыленных лошадей усталой рысью пошла к деревне.
— Вас надо, кажется, поздравить с поправкой? — спросил Серов. — Сын здесь или уехал?
— Какой там, сразу уехал. — Захар натуженно кашлянул, выдавил из себя: — Я ить не хворал. Парня таким манером в дом залучить хотел.
— Ну и не залучили?
— Нет, — вздохнул Захар. — Отбился парень от рук. Совсем перешел на вашу сторону.
— А вы все еще не переходите на нашу сторону?
— Не к чему мне…
Въехали в село.
— Обедать-то сразу будете или поначалу в Совет заглянете? — опросил Захар.
— В Совет, конечно. И пошутил я насчет обеда…
— Тогда подворачивайте к тому дому, над которым флаг болтается. Может, заедете все же обедать-то?
— Посмотрим.
В Совет зашли вместе. Там был один Клим Перепелка. Павел Сидорович только что ушел обедать. Перепелка ходил вокруг стола, радостно потирая руки.
— Какой гость к нам пожаловал!.. Захар, ты чуешь, это же сам товарищ Серов.
— Садитесь, — попросил его Серов. — С Захаром Кузьмичом мы знакомы. Можно сказать, мы с ним друзья… — Серов смотрел на Захара сквозь пенсне, прищурив черные смеющиеся глаза.
«Ох и уязвительный мужик!» — опять, как в городе, подумал о нем Захар и пожалел, что брякнул ему про свою «хворость», не приведи бог, если проговорится. Клим потом никакого проходу не даст, будет корить десять лет. Но все обошлось хорошо, у председателя других забот хватало.
Серов похвалил Клима за разумную разверстку масла, рассказал, что Совет скоро введет единый налог, чтобы не было на местах разных недоразумений. Местные хозяева, получающие до тысячи рублей в год, совсем будут освобождены от уплаты, хозяйства средние будут платить от полутора до четырех рублей с каждой сотни дохода. Зато богатым придется отдавать Советской власти от пятнадцати до тридцати рублей с каждой сотни, а в отдельных случаях даже до девяноста рублей с сотни.
— Вот это ладно! — обрадовался Клим. — Кое-кого вгонит в пот такая раскладка.
— Правильно придумано про налог-то, — одобрил Захар. — А то мы с Савостьяном завсегда одинаково платили. Его хозяйство с моим сравнить никак нельзя. Это вы правильно подметили.
— Мы, Захар Кузьмич, не только это подметили. Мы подметили и многое другое. Только бы не помешали нам…
— Помешать могут. Вострее ухо держите, — тихо сказал Захар и нахмурился. — На вас давно некоторые точат ножи-то. Ну, прибыла моя подвода. Пойду. Так вы, товарищ главный председатель, заезжайте обедать-то. От души рад буду.
— Спасибо. Но вряд ли смогу.
Серов и Клим вышли из Совета почти сразу же за Захаром. Сели на ходок и поехали к Павлу Сидоровичу. У него и пообедали. За обедом Серов, посмеиваясь, рассказал об истории с анархистами, попросил Павла Сидоровича съездить в то село, пожить там с недельку и помочь наладить дела в Совете.
— В городе оставим только самых необходимых людей. Всех на время в села отправим. — Василий Матвеевич встал из-за стола, поблагодарил Нину за хороший обед. — А ты, Павел Сидорович, проводи меня немного.
Они выехали за село, слезли с ходка, медленно пошли по дороге. Стальным серпом блестела на солнце излучина Сахаринки, слабый ветер лениво шевелил ветви тальника.
— Знаешь что, дружище… — Серов взял Павла Сидоровича за локоть, помолчал, не зная с чего начать этот тяжелый разговор. — Может случиться так, что нам снова придется уйти в подполье.
— Ты что это выдумал! — Павел Сидорович отступил от него, тяжело оперся на трость.
— Да, так может случиться, — Серов задумчиво покусывал ус, смотрел на покрытые пылью сапоги.
— Не хочу верить! — Павел Сидорович ткнул тростью в колею, отколол кусочек глины.
— И я не хочу, — Серов поднял на него опечаленные глаза. — Но обстоятельства в Сибири складываются не в нашу пользу. Мы будем стоять до конца, никто не сможет нас упрекнуть, что мы не сделали того, что могли сделать. Но если придется отступать, надо отступать на готовые для боя позиции…
— Спасибо, что сказал, — глухо проговорил Павел Сидорович. — Ты хочешь, чтобы я что-то сделал?
— Да. Возможно, придется уйти в леса. Надо заранее подготовить место, запастись необходимым.
— Понимаю.
— Ну, до свидания! — Серов сжал его крепкую сильную руку, быстро пошел по дороге. Усаживаясь на ходок, оглянулся. Павел Сидорович стоял все на том же месте, опираясь одной рукой на трость, второй приподнимая с головы картуз. И почему-то тревожно-тревожно стало на душе Василия Матвеевича, казалось, он расстается со своим старым другом навсегда.
Не мог он знать, что так оно и есть.
В городе его ждали плохие вести. Положение на «семеновском» фронте ухудшалось, многие радовались, открыто говорили о том, что революция закончится точно так же, как закончилась в 1905 году, только, мол, придется больше расстрелять смутьянов. А рядом с этим застарелая, хроническая нехватка хлеба, денег, одежды, оружия…
2
При первых встречах с Серовым Евгений Иванович Рокшин чувствовал себя неловко. Не кто-нибудь, а именно Серов в страшные годы каторги помог ему избавиться от гнетущего сознания своей беспомощности перед лицом державного Закона. Но позднее чувство неловкости сменилось раздражением, возрастающим при каждой новой встрече. Нигде, ни единым словом не напомнил ему Серов о его безволии, но сам он, спокойный и невозмутимый, с тяжелым шагом человека, уверенного в себе, сам Серов одним своим видом заставлял его, Рокшина, вспоминать унизительную свою беспомощность и незначительность.
От пережитого в ту пору навсегда осталась в нем неуверенность, и он вечно торопился поспеть всюду, чтобы доказать и самому себе и другим, что в силах поворачивать ход событий, что он понимает то, чего никогда не понимали и не поймут люди, подобные Серову, с их классовой ограниченностью: только интеллигенция и промышленники способны вывести страну из топкого болота темноты и отсталости. Это единственная жизнеспособная сила, и, если действовать умно, она сделает мир таким, каким он должен быть — не разобщенным классовой ненавистью, не подавленным диктатурой, гармоничным. Но надо действовать. В его положении самое последнее дело прозевать гребень событий, который смоет недолговечное создание самоуверенных большевиков — Советы — и вознесет достойных к высотам власти.
Отметить свой день рождения Евгений Иванович пригласил своих давних друзей — Моисея Израилевича Родовича и Андрея Кузьмича Кобылина. Родович был весел, шутил с женой Евгения Ивановича, посмеивался над Кобылиным, над своей женой, стареющей красивой женщиной. Когда выпили за именинника, за его жену и за здоровье всех присутствующих, Родович сказал:
— А теперь за атамана Семенова, за то, что он стал главой временного правительства Забайкальской области.
Рюмка в руке Рокшина чуть заметно дрогнула. Это была для него новость. Заметив его удивление, Родович, улыбаясь, спросил:
— Что, не рад?
— Почему же… — Рокшин знаками показал жене, чтобы она увела женщин в другую комнату и повторил: — Почему же…
А на самом деле не радовался новости. Правительство, хотя и временное, создано. Кто в нем? Нетрудно догадаться — казачья верхушка, люди старой, царской закваски, ненавидящие само слово «социалист». Какая уж тут гармония!
— Я, разумеется, разделяю вашу радость, — осторожно начал он. — Однако есть у меня и серьезные опасения. Семенов добивается власти лично для себя. Будет ли он лучше большевиков, узурпировавших завоеванную народом власть, еще не известно. Превыше всего, господа, я ценю свободу и широкую представительную демократию.
— Ты не на митинге! — поспешно напомнил Родович.
— Свобода? Ты кому про нее толкуешь? — Кобылин взмахнул рукой, поймал муху, пролетавшую мимо, осторожно расправил крылья и посадил под стакан. Муха жужжала и билась о стекло. — Вот она, твоя свобода в наглядном естестве. Мухе, дуре, кажется, что ее выпустили на свободу, ткнется сюда, ткнется туда — стена, сквозь все видно, а не вылетишь. Мы, брат ты мой, не мухи, нас светлым стаканом не обманешь. Будь Семенов хоть черт с рогами, но даст простор торговому человеку — милости просим.
— Так, Андрей Кузьмич… — подтвердил Родович. — Ты, Евгений Иванович, не обижайся на это. Свои мы люди, и говорим с тобой открыто.
— Да-да, я понимаю… — Рокшин поворачивал рюмку с вином, лихорадочно обдумывал, как ему быть. Разговор этот не просто дружеская беседа за столом. Купцы дают недвусмысленно понять, что они ставят на Семенова. Но воинство атамана уже успело прославить себя порками, расстрелами в захваченных деревнях, о семеновцах говорят с отвращением даже люди, далекие от большевиков. Это что-нибудь да значит. Не допустить бы ошибку, связав себя с теми, кто не имеет, возможно, будущего.
— Ты что-то замолчал? — спросил Родович. — Дело тут простое, Евгений Иванович. Для нас нет пока ничего, что было бы хуже комиссародержавия.
— В конце концов Семенов — человек военный, полагаю, он предоставит гражданское устройство сведущим людям. — Рокшин мало верил тому, что говорил, но надо было как-то сохранить свое лицо. Он пойдет с купцами. Иной дороги нет. В сущности ведь не так уж и важно, есть ли будущее у людей атамана Семенова, важно то, что будущее есть у этих людей…
— Гражданское устройство — дело не завтрашнего дня, — сказал Родович. — Прежде всего надо лишить Совет власти. И мы в силах это сделать. Вот слушай…
План Родовича прежде всего привлекал безопасностью. Организаторы выступления против Совета, даже при плохом исходе, останутся в тени. План очень прост. Бывшие офицеры, адвокаты, чиновники должны будут организовать митинг, пригласить на него верхушку Совета и разжечь против нее ненависть толпы. Это первая часть плана. Осуществить ее легко будет Рокшину. Вторую часть Родович брал на себя. Он обещал привести на митинг десятка три-четыре хорошо вооруженных анархистов, которые должны будут арестовать руководителей Совета. После этого надо поднять казаков Зауды, разоружить Красную гвардию.
— Мысль неплоха, — после раздумья сказал Рокшин. — Но это еще не план, а всего лишь идея плана. Его надо будет разработать до мельчайших подробностей. Завтра этот вопрос я поставлю на обсуждение комитета нашей партии. Вероятно, мы договоримся с правыми эсерами и анархистами о совместных действиях. — Рокшин взъерошил мысок волос на голове, поднял рюмку, предложив выпить за удачу.
Проводив гостей, он сел в кресло, закурил. Все получилось не так уж плохо. Если план не сорвется, можно будет с самим атаманом говорить на равных.
— Не сыпь пепел под ноги! — сердито сказала жена.
Он взял со стола пепельницу, поставил на колени, досадуя, что она прервала его мысли, и не осмеливаясь высказать свою досаду. Женился он совсем недавно. До этого его Лида была замужем за офицером, убитым в самом начале войны. Ему не следовало бы жениться на вдове. Лида — женщина своенравная, острая на язык, почти с первых дней их совместной жизни стала относиться к нему насмешливо-высокомерно, а он никак не мог понять перемены, произошедшей с ней, пока Лида довольно прозрачно не намекнула, что он, как мужчина, ничего не стоит против ее первого мужа. Ошеломленный, униженный, он сразу не нашелся с ответом, а потом, подумав, решил ничего не говорить — не время устраивать семейные драмы. И, видимо, зря так решил. С тех пор он постоянно чувствовал себя ее должником и никак не мог отделаться от этого противного чувства и терпеливо сносил ее язвительность. Но ничего… Если все пойдет так, как сегодня задумали, уладится и этот вопрос. Лида поймет, что он сто́ит и значит, и уже не осмелится задевать его самолюбие. Только бы получилось! Надо действовать, действовать…
Однако, как ни велико было его нетерпение, действовать он стал осторожно, обдумывая каждый свой шаг. Одна ошибка — и тюрьма. При одной мысли о камере с решетчатым оконцем кончики его сухих пальцев неприятно немели.
Страхуя себя от подозрений, он стал чаще заходить в Совет, даже заглянул к Серову и спросил, не может ли быть чем-нибудь полезен, но тут же пожалел об этом.
— Вот как! — насмешливо прищурился Серов. — Не идет тебе, Евгений Иванович, роль новобранца.
Рокшин понял, что перестарался, и поспешил поскорее убраться восвояси.
Сколотить силы, способные одним ударом покончить с Советом, оказалось не просто. Люди, правда, были. В союзе строительных рабочих, который он создал в свое время, народ подобрался надежный. Особенно нравился Рокшину остролицый мужчина с черной как смоль подковообразной бородкой. Он говорил мало, сдержанно. За всем этим угадывалась внутренняя дисциплина, свойственная кадровым военным. Но стоило с ним заговорить о большевиках, и чернобородому изменяла выдержка, от его лица отливала кровь, руки сжимались в кулаки. На таких, как он, можно было положиться полностью, и Рокшин сделал его своим помощником, посвятил в план свержения Совета, через него держал все связи. Чернобородый создал из «строительных рабочих» ударную группу, договорился с казаками Зауды. Но оружия мало. Нужны винтовки, пулеметы. На отряд анархистов Рокшин не очень надеялся — сброд, легализованная шайка мародеров, в решительный момент они могут просто-напросто удрать или, что вероятнее всего, воспользовавшись суматохой, примутся грабить.
Рокшин поделился своими опасениями с Чернобородым, тот с ним согласился и сказал, что людей, оружие можно заполучить в Березовском гарнизоне.
— Ничего не выйдет, — возразил Рокшин. — Конечно, солдаты там разбалованные, еще недавно они торговали всем — от исподних штанов до походных кухонь, но в последнее время большевики навели там порядок…
— В гарнизоне у меня есть знакомый, — с недоброй усмешкой сказал Чернобородый. — Попробую потолковать с ним.
— Кто он?
— Бывший поручик Стрежельбицкий. Друг детства…
— Что вы! Стрежельбицкий — большевик, хотя и…
— Он такой же большевик, как я китайский мандарин. Прежде всего он сволочь первостатейная, вероломный и подлый негодяй.
— Что вам о нем известно? — заинтересовался Рокшин.
— Мы с ним выросли вместе. Отец мой держал конный завод, управлял им отец Стрежельбицкого. У Яшки с детства криводушие. Бывало, вместе с ним сотворишь что-нибудь, а он пойдет и наябедничает, все свалит на меня. Сам — чистенький. Последний раз встретились с ним на фронте, перед революцией. Оба мы стали офицерами. Только он в штабе околачивался, а я месил окопную грязь. Время трудное, солдаты не повинуются. А дашь в зубы, зверем на тебя смотрят. И надо же было случиться, что Яшка приехал ко мне не раньше не позже, а в тот день, когда солдаты стали срывать погоны с офицеров. Мы сидели с ним в землянке, когда пришли солдаты и потребовали явиться на митинг. Яшка перепугался, хватает меня за руку, просит: «Помоги скрыться!» Но где тут поможешь! Солдаты от нас ни на шаг. Привели, толкнули в орущую, обезумевшую толпу. Хорош митинг! Командир полка лежит на земле в грязи, мундир изорван в клочья. Кругом кричат: «Кровопийцы-золотопогонники — смерть вам!» Схватили нас, рвут погоны, толкают, дергают. Слышу, вопит Яшка: «Стойте солдаты! Не равняйте меня с этим! Он сын богача, мой отец всю жизнь у них был слугой. Я такой же, как вы, солдаты!» Толпа притихла. А Яшка выхватил револьвер, шагнул ко мне: «Смерть паразитам!» И выстрелил. Очнулся я через три дня в лазарете…
Еще не дослушав до конца Чернобородого, Рокшин понял, что подобрать ключ к Стрежельбицкому удастся. Раз он умеет держать нос по ветру, пойдет с теми, кто сильнее.
— Поезжай к нему, — сказал он Чернобородому. — Но и с анархистами условиться тоже необходимо. Будь осторожен…
Об осторожности Рокшин не забывал ни на минуту. Чем ближе становился решающий день, тем осмотрительнее вел он себя. За два дня до мятежа сказался больным и никуда не выходил из дома.
Нервы его были так натянуты, что, когда в дверь кто-то резко, настойчиво постучал, Рокшин вздрогнул и чужим голосом приказал Лиде узнать, кто пришел. Она быстро вернулась.
— К тебе… А ты что такой бледненький, Евгений? — Даже и тут она не упустила случая уколоть его.
— Кто там?
— Парень какой-то… — Лида презрительно скривила пухлые губы.
— Впусти!
В квартиру вошел парень в зеленом френче, достал из кармана письмо, протянул Рокшину.
Вздрагивающими пальцами Евгений Иванович разорвал конверт, прочел небольшую записочку, облегченно вздохнул. Чернобородый писал:
«С другом детства встретился. Встреча была приятной. Входя в мое бедственное положение, он обещает оказать посильную помощь. А сейчас я нахожусь в компании легкомысленных господ и пытаюсь внушить им веру в превосходство трезвомыслия. („Он у анархистов“, — догадался Рокшин). Но пока мне это плохо удается, потому что не все господа в сборе. Соберутся они сегодня вечером. Буду рад, если вы захотите присутствовать».
Разорвав письмо на мелкие клочья, Рокшин бросил его в пепельницу. Парень стоял у стола, с любопытством осматривал тонконогие гнутые стулья, кресло, а диван даже пощупал рукой.
— Неплохо проживаете, — с простодушной завистью сказал он.
Рокшин рассеянно кивнул. Он думал, стоит ли ему идти на встречу с анархистами. Пожалуй, не стоит, Чернобородый договорится. Надо написать ему ответ… Нет, пожалуй, не стоит и писать.
— Для чего у вас эта штука? — спросил парень, показывая на диван.
— Сидеть… Отдыхать, — ответила Лида.
— Можно мне сесть?
— Садись, ради бога.
— Передай на словах: я прийти не могу. Ступай.
Парень с сожалением встал с мягкого дивана.
3
День клонился к вечеру, но жара не схлынула. Воздух, пропаленный солнцем, пропитанный мелкой пылью был сух и горек. Деревянные домики, заборы почернели еще больше, словно обуглились, того и гляди вспыхнут. Листочки редких тополей, опаленные зноем, обвисли. Федька распахнул свой зеленый френч, приспустил с плеч, оглянулся на окна квартиры Рокшина, плотно затянутые занавесками. Живут же люди! В доме чистота, прохлада. А тут… Млей на жарище, проливай сто потов, и за какие шиши, спрашивается? Волю теперь анархии не дают, поживиться совсем нечем. Да и не шибко нужны ему их крохи. Шкатулочка Федота Андроныча увесистая, в ней на первое время хватит. Пора бросать эту шатию-братию да обзаводиться своим хозяйством. Опять и Улька… Не подыскала бы себе жениха, пока он тут околачивается, девка она не из последнего десятка, на нее многие парни зарятся…
Размышляя, Федька и не заметил, как подошел к штабу отряда. В коридоре одернул френч, застегнул пуговицы и направился к своему начальнику. У него сидел тот человек, который отправлял Федьку с письмом к Рокшину, Савка Гвоздь с пластырем на виске и синяком под глазом. Опять перепало где-то… Передав слова Рокшина, Федька пошел к дверям, но командир его остановил:
— Иди с Савкой к его зазнобе, пусть она приготовит ужин. Мы соберемся у нее вечерком. Помогите ей… — Он бросил на стол пачку денег, пояснил Чернобородому: — Девка своя в доску. Там будет лучше…
— Все будет сделано в два счета. — Федька запихал деньги в карман.
На улице Савка начал его ругать.
— Выскочка, подхалим и лизоблюд — вот ты кто, семесюха-клохтуха! «В два счета…» Любка нас и на порог не пустит. Она с нами знаться не хочет. Видишь, как мне вывеску покарябала?
— Не бормочи! С чего бы ей?
— А кто ее знает. Будто белены наелась. Зубами скрипит, как тигра, и со сковородником на меня кидается и бьет по чем попало, сука подлая.
— Не пара ты ей, вот и гонит. Поедем со мной в деревню, женю тебя на Мельничихе.
Любку дома они не застали, но Савка заглянул под крыльцо, нашел там ключ, отпер двери. В комнате Любки все было прибрано. Пол помыт и застелен плетенными из лоскутков дорожками, на кровати чистые простыни, на столе — расшитая васильками скатерть.
— Гляди-ка!.. — удивился Федька. — Выгнала тебя и жить зачала по-людски. Раньше на полу твои окурки валялись, под столом битая посуда, и винищем воняло. Иди наколи дровишек, чтобы у нас под руками были.
— А сам чего?
— Иди, тебе говорят!
— Не кричи, блоха семейская! Не командирствуй!
— Это видишь? — Федька сунул к его носу кулак. — Ты эти крендели-мендели бросай! За всякие словечки я твою рожу распишу почище Любки. Понял?
С Савкой только так и надо. В первые дни, по деревенской своей недоразвитости, Федька смотрел ему в рот, и он распоряжался, как хотел, а потом сообразил, что Гвоздь — дурак и трус. Надавишь на него — и он съежится, как гриб на солнце, а если дашь волю — на шею сядет и ноги свесит.
Выпроводив Савку, Федька пересчитал деньги, половину спрятал в карман, остальные бросил на стол.
Хлопнули ворота. Федька выглянул во двор и засмеялся. У поленницы Любка распекала Гвоздя. Савка разевал рот, пытаясь что-то сказать, но она не давала ему говорить. Федька постучал по стеклу, и Любка, бросив Гвоздя, побежала в дом. Ворвалась, красная от гнева, закричала с порога:
— Выметайся сейчас же! Милицию кликну!
— Тише, Любушка-голубушка, тише. Я тебе не Савка…
— Одного поля ягода. Убирайся!
— Замолчи ты! Что за мода — орать на всю улицу. Мы по делу.
— Знать вас не хочу и дел никаких вести не буду!
Савка принес дрова, опасливо поглядывая на Любку, сложил поленья у печки, присел на краешек стула, готовый сорваться с него в любую минуту.
— Ты можешь, Любка, орать, пока не посинеешь, — сказал Федька, — но слушать я тебя не буду. Вечерком придут к тебе наши ребята, и ты сготовь для них выпить-закусить.
— Никого не пущу больше!
— Ты нашу братву знаешь, худо может получиться! — пригрозил Федька. — А сполнишь, тревожить больше не будем. И ты, Гвоздь, помни это, не досажай ей, а то сам за тебя возьмусь.
— Нет на вас, на проклятых, ни чумы, ни холеры! — сдалась Любка.
— Ты, Савка, помогай пока, а у меня еще дела есть…
Других дел у него, конечно, не было, просто решил пошляться по магазинам, посмотреть, что можно будет купить тут, когда станет обзаводиться своим хозяйством. Если знаешь, что все вещи, которые лежат на прилавке, на полках, можешь купить, ходить по магазинам страсть как интересно. Щупаешь товар, прицениваешься, прикидываешь, что тебе больше подходит, а на душе такая теплота и приятность! Мягкий диван, например, такой, как у Рокшиных, купить надо во что бы то ни стало. Если гость у тебя дорогой — садись на диван, если так себе — на табуретку.
Предаваясь этим сладостным размышлениям, Федька терся у прилавков до тех пор, пока не стали закрываться магазины. Тогда он не спеша пошел к Любке.
4
Готовила Любка стол машинально, часто опускала руки, не зная, за что взяться. Беспорядочные мысли теснились в голове, и ей было жаль себя. Все время какая-то недобрая сила заставляет ее делать то, от чего на душе лихота…
— Любочка, ты не сердишься? — заворковал Савка, заглядывая ей в лицо. Его подбородок, острый, узкий, как носок модного ботинка, зарос редкой щетиной, на виске бугрился грязный кружок пластыря с отлипшими краями. «Боже мой, до чего тошнотворная у него рожа!»
— Выйди отсюда!
— Но-но… Я за все сейчас отвечаю.
Любка взяла березовое полено.
— Кому говорю — уходи!
Трусливо пятясь, Савка задом открыл дверь, с крыльца крикнул:
— Я тебе, кошлатая, ноги повыдергиваю!
Любка заложила двери на крючок, села на стул и заплакала. Она плакала беззвучно, сидела неподвижно. Крупные слезы катились по щекам и сыпались на кофточку, расплывались двумя темными пятнами.
Выплакав все слезы, она раскрыла окно. На улице смеркалось. Над крышами домов кружились тонкокрылые стрижи, с веселым звиканьем ловили мошек. Почему около нее надоедливой мошкой вьются гнусные, гадкие люди, а такие, как Артем, сторонятся? Впервые увидев его, чутким инстинктом женщины она уловила разницу между ним и Савкой. Он был весь какой-то прозрачный, как промытое дождем стеклышко. Когда Артем опьянел, она увела его к себе, положила на кровать и поцеловала. Впервые в жизни, целуя, она испытывала щемяще-сладкую радость. Это было так удивительно и неожиданно, что она без раздумий прильнула к нему, как изнуренный путник к лесному роднику.
Он оттолкнул ее. Это тоже было неожиданно. Все мужчины, которых она знала, почти всегда добивались ее. А он ушел. Это показалось обидным, несправедливым. Но все-таки она искала встречи с ним. Безотчетно понимала, почему Артем избегает ее. Хотела задобрить. Рисковала головой, воруя револьвер. Думала, будет рад. А он… Обидел ее. «С тобой поговоришь и навроде воды болотной напьешься, лихотить начинает» — так он сказал, не постеснялся. Тогда она его обругала. А потом не находила себе места. Рассказать бы все, может быть, и понял бы. Не каменный же… Из-за него ушла от анархистов. Невыносимо стало жить рядом с ними. И, чего греха таить, надеялась: оценит такой поступок Артем. Все, кажется, сделала бы, чтоб он увидел, не такая уж она пропащая.
Любка вздохнула, подошла к столу и сдернула расшитую васильками скатерть. Не для таких гостей эта скатерть… Постелила другую, похуже.
На улице стало темно. В квадрате раскрытого окна мерцала голубоватая звезда. Любка зажгла лампу.
Пришел Федька и с порога крикнул:
— Окна-то закрой, дуреха! Не на смотрины люди собираются. — Увидев накрытый стол, он щелкнул пальцами: — Ого! Молодчага ты, Любка. Давай дернем с тобой по стаканчику, пока никого нету. А то привалят, в момент все слопают и выпьют.
Федька подошел к столу, разлил водку в стаканы.
— Напрасно ты меня выгнала тогда, на Гвоздя позарилась. Что в нем нашла? Сбоку, сзади, спереди — кругом хорек вонючий.
— Что ты, что Гвоздь — на одну колодку сшиты.
Один по одному собрались гости, уселись за стол. К еде и водке не притрагивались, ждали кого-то. Последними пришли двое: командир отряда и остролицый человек с короткой, черной, похожей на подкову бородой. Он сел на оставленное для него место, закурил папироску.
— Все в сборе?
— Все.
— Превосходно. Итак, первая наша задача — поднять переполох. Больше стреляйте и кричите. В шумихе не забывайте о главном. Несколько человек должны стоять за трибуной и, как только поднимется шум, хватать советчиков, вязать им руки и тянуть за угол. Там будут ждать подводы. Если окажут сопротивление — стрелять. Запомните, действовать нужно быстро, смело, решительно. Митинг начнется в час дня, в два часа все должно быть кончено. Вторая задача потруднее. Сразу после митинга мы должны разгромить Красную гвардию. Вам нужно поднять всех анархистов и ударить по штабу красногвардейцев.
Сборище зашумело. Послышались выкрики:
— Ударишь своим боком!
— На это не пойдем!
— Тихо! — прикрикнул незнакомец. — Все рассчитано. Вам на подмогу выйдет часть Березовского гарнизона. У нас больше сил и на нашей стороне внезапность.
Любка сидела у кухонного стола, напряженно вслушиваясь в разговор. Когда ее окликнули, она испуганно вскочила на ноги.
— Дай сюда стаканы, — приказал командир. — Горло пересохло.
Любка поставила стаканы на стол, накинула на плечи платок.
— Ты куда? — схватил ее за руку один из анархистов.
— За кудыкину гору, — Любка ударила его по руке. — Водки не хватит. Вас набралось столько, что бочки мало будет.
— Ну, иди. Погулять надо хорошо, завтра могут кокнуть… — Он выпустил Любкину руку.
— …возложила на меня. Я буду с вами до последнего момента. Сегодня ночью тут, а завтра… — услышала Любка слова незнакомца, закрывая за собой дверь.
Во дворе, у поленницы дров, она заметила человека. Остановилась у крыльца, держась за ручку двери, спросила:
— Кто это?
— Тише ты. Свой, кому же еще тут быть. Стою вот караулю, а они водку глотают. Порядок это, спрашиваю я тебя? Ты бы вынесла сюда, Любочка, маленько, — попросил часовой.
— Сейчас ничего нету. Я иду за водкой, жди. — Любка прошла за ворота, вернулась: — Ты один стоишь-то?
— Один. Поставили, слоняюсь тут, а они там разгуливают, чтоб им захлебнуться!
От дома Любка пошла шагом, свернув за угол, бросилась бежать под гору. Запыхавшись, она прибежала к Совету. У крыльца ее остановил часовой.
— Пропуск!
— Нет у меня никакого пропуска. Артем тут, красногвардеец, пусти меня к нему. Пусти! Не пустишь, большая беда случится.
— Это парень из Шоролгая, семейский? Нету его. Ушел домой недавно.
— Ох, боже мой, что я буду делать? А где он живет? Скажи, миленький мой, он тут где-то поблизости.
— Привязливая ты! Он на Думской живет. Пойдешь по Большой, свернешь налево. В четвертый дом от угла и заходи. Да живей мотай отседова. Командир увидит, спасибо мне не скажет.
Впотьмах Любка кое-как нашла дом на Думской, постучала в окно. Сквозь ставень пробивалась полоска света. На стук к окну кто-то подошел — света не стало видно.
— Артем у вас живет?
— У нас, — ответил из-за ставни женский голос.
— Пусть он выйдет на минуточку.
Полоска в ставне опять засветилась. Через минуту заскрипела дверь, стукнула щеколда ворот, и на улицу вышел Артем в белой нижней рубашке, босиком.
— Любка?! — удивился он. — Чего тебя черти носят по ночам?
— Артем, вас убить хотят! Беги скорее к своим… Всех убьют! — взволнованным шепотом говорила Любка.
Артем выслушал ее сбивчивый рассказ, недоверчиво протянул:
— А ты не брешешь?
— Убей на месте, если хоть словечко неправды сказала!
— Обожди тут. Я оденусь. Пойдем к Жердеву.
— Я не могу с тобой идти, Артем. Я выскочила на минутку, за водкой — сказала. Они ждать меня будут. Ты иди. Двери я оставлю открытыми на случай чего. Пойдете ко мне — опасайтесь: во дворе стоит часовой. Полбутылки я ему суну, пусть сосет, может быть, насосется к тому времени. Я пойду. А ты скорей, Артемочка…
Любка скрылась в темноте.
5
Неровным строем красногвардейцы вышли со двора Совета.
В переулке, вблизи Любкиной квартиры, отряд остановился. Жердев разделил его на три части и приказал:
— Глядите, ребята, в оба, чтобы и мышь не проскочила. Стреляйте только в крайнем случае. Берите живьем. Пошли.
Красногвардейцы тихо оцепили дом. Жердев тронул Артема за плечо и пошел вперед.
— Во дворе часовой, — шепотом напомнил Артем.
— Знаю, — тихо ответил Жердев.
Чем ближе к воротам, тем осторожнее, неслышнее шаги.
Калитка была полуоткрыта. Они остановились, и Артем просунул голову в щель. Из окна к крыльцу падал прямоугольник света, дальше, в темном углу у сарая-дровяника, кто-то икал, вздыхал, несвязно бормотал.
— Кто там? — шепотом спросил Жердев.
— Должно, часовой… Поет, а?
— Любка его напоила, — обрадованно зашептал Артем. Жердев тихо свистнул. Подошли красногвардейцы.
— Сейчас откроем калитку, и бегом во двор. Двое к часовому, остальные к окнам. Ты, Артем, за мной, в помещение, — прошептал Жердев и взялся за кольцо калитки. В это время дверь квартиры распахнулась, на крыльцо вышел человек.
— Саврасов! — окликнул он. Часовой не откликался. — Саврасов!
— Чего?
— Сейчас тебя сменим.
— Давай… иык… наполнили свои утробы! Иык…
— Да ты пьян, скотина? Ну обожди — я тебе дам… — угрожающе проговорил человек на крыльце, повернулся и исчез в помещении.
— Ну, живо! — Жердев распахнул калитку. — Не шумите!
В два прыжка он оказался у крыльца, на ходу выхватывая из кармана гранату. К двери подошел, ступая на носки. У Артема сжалось сердце. Он зачем-то пошарил на рубашке пуговицы… Дверь распахнулась… Жердев с наганом в одной руке и гранатой в другой встал у порога.
— Руки вверх!
Люди повскакали из-за стола.
— Руки вверх, паразиты, не шевелитесь!
У стола с тарелкой в руках стояла Любка, бледная, без кровинки в лице. Она тоже подняла руки вместе с тарелкой.
— Обыщи их, Артем, — приказал Жердев.
Артем взял винтовку под мышку, не спуская пальца с курка, шагнул к столу. И вдруг кто-то из анархистов ударил ногой в стол, он опрокинулся. Загремела посуда, упала и разбилась лампа; залитая керосином, ярко вспыхнула скатерть, хлопнул револьверный выстрел. Кто-то прыгнул в окно на улицу, там началась возня, потом послышались приглушенные стоны. На подоконник легли стволы винтовок.
В неровном пляшущем свете от горящей скатерти метались люди. Стреляли. Жердева Артем не видел. Сам он стоял в углу. Его не замечали. Когда к нему кто-нибудь становился спиной, Артем бил прикладом по голове. Мимо, прижимая к груди залитую кровью руку, пробежала Любка. За ней с наганом в вытянутой руке — командир анархистов. Артем выстрелил. Анархист упал.
— Сдавайтесь, сволочи, или мы перебьем всех вас! — прогремел голос Жердева. Анархисты стали поднимать руки. В помещение вошли красногвардейцы. Артем затоптал догоравшую скатерть, содрогаясь от отвращения, перешагнул через труп бородатого, прошел к кухонному столу. Здесь в полутьме кто-то сидел и плакал, всхлипывая по-ребячьи.
— Кто тут? — спросил Артем.
— Я это.
— Ты, Люба? Ты ранена?
— Не знаю. Рука болит.
— А лампа у тебя есть еще одна?
— Есть. Посмотри под столом. Она с керосином.
Артем зажег лампу, повесил ее на гвоздь в стене. Красногвардейцы уже разоружили анархистов. На полу, залитом кровью, лежали четверо убитых.
— Кто у вас главный? — тяжело дыша, спросил Жердев, засовывая наган в карман шинели и садясь к поставленному на место столу.
Анархисты молчали.
— Ну?
— Вот он, наш начальник, на полу…
— Введите-ка того прыгуна, — приказал Жердев красногвардейцам. Приведенный со двора человек был бледен, глаза его испуганно блуждали.
— Вы нас расстреляете? — спросил он у Жердева.
— Не, на второвские дачи отправим! — усмехнулся Жердев. — А пока отвечай, коротко и ясно. Где будет митинг? Когда? Кто его собирает?
— Митинг будет завтра. Кто собирает, нам неизвестно. Что за митинг, мы тоже не знаем. Мы обязаны арестовать руководителей Совета и разгромить Красную гвардию. Нам должны были помочь солдаты Березовского гарнизона.
— Что ты мелешь? — Жердев схватил анархиста за плечо. — Кто тебе это сказал?
— Этот вот! — анархист пнул ногой труп остролицего незнакомца с бородой.
— Кто он?
— Не знаю.
— Врешь!
— Честное слово. Никто не знает. Знал командир, но вы его…
— В штаб их, товарищи, — приказал Жердев красногвардейцам. — А этих унесите, в комнате наведите порядок.
Жердев повернулся к Любке, увидел кровь на ее руке, подозвал к себе, сам промыл и перевязал ей рану.
— Ничего, девушка, рана пустяковая.
Красногвардейцы вынесли трупы, собрали побитую посуду, вытерли с пола пятна крови.
— До свидания, Люба, мы уходим, — сказал Артем.
— Я боюсь здесь оставаться, не бросайте меня одну… — Любка прижалась к Артему, вздрагивая всем телом. — Они убьют меня…
Любку услышал Жердев.
— В самом деле, одной тебе будет жутковато, — сказал он в раздумье. — Придется кого-то здесь оставить. Семенов!..
— Нет-нет, не надо мне Семенова! Пусть остается Артем.
— Хорошо, пусть останется он.
Жердев передал Артему «лимонку» и вслед за красногвардейцами вышел, крикнув уже со двора:
— Дверь-то заложите!
В комнате стало тихо, пусто. Пол был затоптан, кое-где валялись осколки бутылок и тарелок. В разбитое окно врывался ветер, раздувал легкие занавески. Пламя в лампе колебалось, чадило. Любка ходила по избе молча, нянча перевязанную руку. Артем чувствовал себя виноватым перед Любкой. Не будь ее, опять бы многим хорошим ребятам пришлось распрощаться с жизнью. Подлые негодяи!..
— Больно, Любка?
— Нет, не очень…
— Дай я взгляну, что они с тобой сделали.
Он взял ее за руку, осторожно размотал тряпку. Пуля большого вреда не причинила, сорвала кожу повыше локтя. Но стреляли в упор, кожа была обожжена, в нее впились черные крапинки пороха. Артем сорвал листок герани.
— Заживет. Эти листочки хорошо помогают.
— Теперь, конечно, заживет. — Любка посмотрела ему в глаза и впервые за вечер улыбнулась, и Артем тоже улыбнулся.
— Давай приберем в избе, — предложил он. — В такой грязище и сидеть тошно. Тебе не холодно? Окно закроем, может?
— Не нужно, — отозвалась Любка.
Она намочила веник и стала подметать в комнате. Приблизившись к кровати, вдруг отпрянула, лицо ее перекосилось от страха. Ничего не говоря, показала под кровать пальцем. Артем нагнулся и тоже попятился. Под кроватью были видны чьи-то ноги в грязных сапогах. Он схватил винтовку и щелкнул затвором.
— А ну, вылазь!
Под кроватью кто-то завозился. Показалась голова с русым всклокоченным чубом. Человек на четвереньках выполз, поднялся на ноги.
— Брось свой дробовик, Артемка, а то я со страху помру.
— Федька! Ты как попал сюда? — опуская винтовку, удивленно воскликнул Артемка.
— Не в том штука, как попал, а в том, как уцелел. Ловко втюрился, черт возьми! Хорошо, что сдогодался под кровать нырнуть. Могли ухайдакать ни за грош. И хорошо, что тебя тут оставили. Шибко мне неохота с вашим Жердевым свидеться.
— Не отпускай его, Артем, — исподлобья глядя на Федьку, сказала Любка. — Он больше всех тут хлопотал.
— А ты помалкивай, стерва, я до тебя еще доберусь! — вскипел Федька. — Не твое, потаскуха, дело! Я тебе…
— Кончай такие разговорчики, Федька. Тронешь пальцем Любку — лихо тебе будет.
— Быстро вы спелись, — ядовито усмехнулся Федька. Но, увидев, что Артему это совсем не нравится, со смирением сказал: — Я, Артем, давно думал отшатнуться от анархии. Ты верно тогда говорил, что люди нечистые. Я, дурак, не послухал тебя… Сейчас, ежели ты не отпустишь, меня могут поставить к стенке, им что — нашей крови не жалко, и разбираться они не станут. А ведь я уже домой собрался. Жениться хочу. Проси отпуску, на моей свадьбе погулять.
— Ты мне зубы не заговаривай! Вместе с этими гадами наших ребят стрелять собирался. А ну, давай сюда твой наган!
— Очнись, Артемша. Ты на кого кричишь?
— Замолчи!.. Я могу и в зубы тебе дать сейчас. Давай сюда наган!
Федька отстегнул кобуру, бросил на кровать.
— Быстро ты в большевистскую веру перекрестился. Друг тоже называется…
— Друг, говоришь… А если ты завтра в меня с этого самого нагана пулю всадишь? Пусть не в меня, пусть в другого. А за что? Сволочь ты распоследняя, вот ты кто, Федька!
Федька стоял насупившись, смотрел на свои сапоги.
— Что молчишь, уши заложило? — спрашивал Артем.
— Я тебе сказал: бросаю анархию, не нужна она мне… Стрелять в ваших я бы все равно не стал. Зря ты набросился на меня.
— Ничего не зря, знаю я тебя, субчика! — сказала Любка.
— Не зуди, сука!.. Не выводи меня из терпения. Не могу я слушать, когда ты лезешь учить, потаскуха продажная! — озлобился Федька.
— Еще раз говорю тебе: Любку не трогай…
— Я продажная, да? — Любка подлетела к Федьке. — А ты, думаешь, лучше меня! Ты за рублишко кого хочешь продашь…
— Отвяжись!.. Отгони ее, Артем. Доведет до греха. Артем, ить мы с тобой тут жить зачинали, неужели же ты…
— Ладно, уходи отсюда… Но помни, Федька, спутаешься еще раз с такими же гадами, я тебя жалеть не стану. Вот тебе мое слово.
— Не надо было его отпускать, — сказала Любка, когда Федька ушел. — Он нахальнее всех тут был.
— Свой парень, Люба… Может, очухается, не полезет больше…
— Попади ты к нему — он тебе покажет, какой он свой. Все они один другого подлее.
— Я, Люба, по правде сказать, и сам виноватый, что он с ними схлестнулся. К своим надо было тянуть… Не смог… А ты, Любаха, с чего к ним прибилась?
— Стыдно про это рассказывать, Артем, — глухо сказала Любка. — Но тебе я расскажу все до капельки… Отец на войне потерялся, мама померла, стала жить я у старшего брата. Семья большая, ничего не хватает. Невестка, жена его, поедом меня ела. Как ни старайся — не угодишь. День и ночь пилила. Ну, ушла я от них. Подружка моя пристроила меня в прислуги к Кобылину. Сперва жилось ничего. А потом — купец давай подъезжать ко мне. То брошку, то сережки, то ситчику на платье подарит… Что я могла поделать? Поревела и смирилась. Баба его вскоре проведала про наши дела, оттрепала меня за косы и выставила за дверь… Спать негде, есть нечего. А на дворе осень… — Любка всхлипнула. — В это время и подвернулся Савка. Уж лучше бы мне с голоду помереть, хотя кому же охота умирать прежде времени… Так и жила, пока тебя не встретила…
Любка замолчала. Артем взял ее за плечи и тихонько притянул к себе. Любка вздрогнула, прижалась к нему и затаила дыхание. Посидели молча, словно в ожидании чего-то.
Лицо Любки было задумчиво, спокойно. На улице брезжил синий рассвет. Неуверенно, через силу она спросила:
— Смогу я, Артем, жить по-людски, руками себе на хлеб зарабатывать?
Артем ответил не сразу. Он смотрел в окно на бледное небо, усеянное легкими хлопьями облаков, на заросший лебедой и дурманом двор. Под окном была разбита маленькая клумба. За цветами давно не ухаживали, их почти задавила лебеда. Ночью сапоги красногвардейцев вытоптали, изломали, вбили в землю стебли лебеды, но цветы на клумбе как-то уцелели и сейчас сгибались под тяжестью обильно выпавшей росы. Уцелела, осталась нетронутой и лебеда в углу, под забором. Отсюда она опять поползет на клумбу.
— Тяжело тебе, Люба, знаю. Чем смогу — помогу…
Мог ли думать Артем, что это утро — последнее мирное утро, за ним бешено понесутся дни и ночи, озаренные вспышками залпов, пламенем пожаров…
6
В кабинете Серова было накурено, дым рыхлым войлоком висел над головой, свет лампы едва пробивался к дальним углам, лица людей от этого казались мрачными, с темными тенями под глазами.
— Итак, что нам известно? — спросил Серов, обращаясь к Жердеву.
— Почти ничего. Мы не знаем, поддержит их часть Березовского гарнизона или весь он переметнется… Неизвестно, сколько людей у них здесь, в городе, как они вооружены.
— Кто тот, убитый?
— В том-то и штука — ни одной бумажки в кармане. Из арестованных никто его не знает. И надо же, навернулся, сволочь, на пулю!
— Давайте начнем с того, что нам известно, — Серов распахнул форточку, и в кабинет потекла предутренняя свежесть. — Митинг они отменить уже не смогут.
— А если запретить? — спросил Игнат Трофимович.
— Зачем? Мы просто загоним нарыв внутрь.
— И кривотолки будут, — добавил Сентарецкий. — Вот-де ваши Советы, рот затыкают.
— Не дело говоришь, Тимофей Михайлович, — возразил Игнат Трофимович. — Разрешить митинг — значит, придется идти на него нашим товарищам. Не пойти, опять кривотолки: испугались, мол.
Жердев слушал, нервно подергивая ремень портупеи, ждал, что скажет Серов, но Василий Матвеевич сидел молча, плечи его сутулились больше обычного, словно ответственность обрела вдруг вес и навалилась на него всей тяжестью. По привычке он покусывал ус, переводил внимательный взгляд с одного на другого.
— Можно мне, Василий Матвеевич? — спросил Жердев и, зная за собой слабость вспыхивать порохом, заговорил медленно, с расстановкой: — Митинг, конечно, пусть проводят. А мы выставим пулеметы, окружим, арестуем головку заговора.
— А как ты узнаешь, кто головка, кто нет? — сказал Сентарецкий. — Вот что я предлагаю. Пусть они проводят митинг, и поскольку там, надо думать, речь пойдет в первую очередь о продовольствии, разрешить мне от имени Совета выступить с разъяснением.
— Что ты им разъяснишь? — спросил Серов. — Подставлять свою голову глупо.
— Хороши же мы будем, если не пойдем.
— Хороши мы будем, Тимофей Михайлович, если сумеем без потерь, без кровопролития обезвредить заговорщиков. А доказывать им, что мы храбры — для чего? У меня есть такое соображение… На митинг, для охраны порядка направим Жердева и человек двадцать красногвардейцев. Остальных красногвардейцев стянуть у Совета. Березовский гарнизон… Не думаю, что солдаты пойдут против Советской власти, и все же надо обезопасить себя и с этой стороны. Сможем мы выставить заслон на дороге в гарнизон?
— Сможем. У нас еще есть отряд интернационалистов, — ответил Жердев.
— Да, интернационалисты… Отряд придется разделить. Часть — в заслон, часть — на охрану телеграфа. Давайте, товарищи, обсудим…
Разошлись на рассвете. От бессонной ночи у Жердева болела голова, познабливало. Шагая в штаб, он зябко кутался в шинель. Отдав необходимые распоряжения, попросил дежурного вскипятить на плите чаю. Плита была в маленькой боковой комнатушке, там Жердев нередко отдыхал на топчане, застланном газетами. В комнатушке его нашел Артем.
— Разрешите идти домой? — спросил он.
— Как с той девахой? Порядок?
— Порядок, товарищ Жердев.
— Давай чай пить. — Жердев подвинул кружку, наклонил медный, на полведра чайник. Из носика побежала дымящаяся струйка. — Домой сегодня не пойдешь. При мне будешь.
Пошарив в столешнице, Жердев достал кусок черствого хлеба, луковицу, соль, завернутую в бумажку.
— Наваливайся… Ты, помнится, говорил, что охотой занимался.
— Какая там охота, товарищ Жердев, сшибал по мелочи. Некогда было.
— Эх, вырваться бы когда-нибудь в тайгу! — От чая у Жердева прояснило в голове, прошел озноб. — Я ведь старый таежник. С Урала я, а леса у нас тоже богатые. Но и мне потешить душу охотой удавалось редко. Занимался охотой да на другую дичь. Я ведь из «лесных братьев». Не слышал? Были такие соловьи-разбойники. Грабили, запугивали сволочь всякую. Это уж на каторге я немного образовался, понял, что жизнь, шаря на большой дороге, не переделаешь.
Перед тяжелым или опасным делом Жердев почему-то всегда становился мягким, разговорчивым, и говорил всегда о чем-нибудь постороннем. Ему приятно было сейчас видеть удивление на лице Артема. Эх, парень, парень, удивляться тут нечему, не будь вокруг столько нечисти, и он, Жердев, не твердел бы от ожесточения.
…День был обычный. Как вчера и позавчера, как и много дней назад, открывались лавки, магазины, шли на базар торговки, домохозяйки.
Красногвардейцы с винтовками, закинутыми за плечи, перепоясанные патронташами, молчаливые и серьезные, неровным строем шли по улице. Дул легкий низовой ветерок, смахивая с тротуаров мусор, взвихривая песчаную пыль.
На красногвардейцев никто не обращал внимания — привыкли.
На Соборной площади, у школы, собралось уже немало разного люда. Мужики, казаки, купцы стояли группами, разговаривали.
Красногвардейцы выстроились вдоль стены, поставили винтовки «к ноге». Толпа была настроена мирно. Над красногвардейцами добродушно подшучивали. Все, кажется, были безоружны. Несколько молодых бабенок стояли недалеко от красногвардейцев. Они перекидывались крепкими шуточками с парнями.
Народу становилось все больше, толпа уплотнялась, придвигалась ближе к стенам домов. Там, над головами людей, поднялись и опустились оглобли. Артем догадался: прикатили телегу. На нее поднялся человек в старом аккуратном полувоенном костюме. Жердев выпрямился, впился глазами в оратора, красногвардейцы подтянулись, выровняли строй. Толпа подалась к телеге… Оратор говорил медленно, нудно. Люди разочарованно отворачивались, свертывали цигарки, разговаривали, сплевывая себе под ноги.
Первого оратора сменил здоровенный мужчина в казачьей папахе. Его могучий голосище раскатился по всей площади:
— Граждане! Земляки! Люди русские! За что мы кровь свою проливали? Зачем завоявывали лучшую жизнь? Завоявали себе на шею кровососов. Посадили душегубов к власти, они бражничают, жизню куражат, а мы дохнем от голода. Почему запрещена вольная торговля хлебом? Да потому, что Совдепу выгодно морить людей, доводить их до крайности. Голодного легче захомутить и заставить работать на себя. Не верьте комиссарам, когда они говорят, что хлеба нету. Они лгут, обманывают нас. Хлеб, граждане, запрятан в подвалы, он преет от сырости, комиссарам его некуда девать…
Толпа зашевелилась, загудела пчелиным роем.
— …ночами его возят топить в Селенгу.
— Врешь, мерзавец! — закричал Жердев. Но его крик тонул в грозном рокоте толпы. Отдельные выкрики слились в общий гул возмущения. «Начинается»! — Пальцы Артема, сжимающие винтовку, повлажнели.
— Артем, в случае чего, сколь есть духу — к телеграфу! Там Андраш Ронаи со своими ребятами. Веди их сюда немедленно. А вы, ребята, держите ухо востро. Зря в драку не ввязывайтесь! — Торопливо отдал приказание Жердев и врезался в бурлящую толпу. Расталкивая людей, он пробился к оратору, вскочил на телегу.
— А ну, брысь отсюда, контра! — крикнул он.
Толпа притихла. Тишина была настороженной, тревожной.
— Ты видел, подлая твоя душа, как топили хлеб в Селенге? — Жердев, размахивая кулаками, надвигался на крикуна. Тот пятился. Ростом они были почти одинаковые, только Жердев чуть ли не в два раза тоньше оратора. По толпе прошелестел веселый смешок. К телеге проталкивались какие-то люди, охватывая ее со всех сторон.
— Ты что, язык проглотил? — допрашивал Жердев.
Оратор приободрился, перестал отступать.
— Но-но, потише! Ты не в красном застенке, — он оттолкнул Жердева, повернулся к толпе: — Правда — она завсегда глаза колет. Люди! Комиссары от немцев жалование получают. А главного комиссара, Ленина, прислали из Неметчины в запломбированном вагоне!
Жердев ударил его кулаком по затылку. Оратор взмахнул руками, нырнул в толпу.
— Расходись, сволочь! — бешено закричал Жердев.
В воздухе свистнул камень, тюкнулся о стену, выше головы Жердева. На телегу ринулись несколько человек. Замелькали кулаки, дубинки, истошный крик резанул по сердцу.
— Бей советчиков!
На секунду показался Жердев. Голова его была обнажена, со лба на висок стекала кровь. Взмахнув наганом, он прыгнул с телеги в толпу. Хлопнуло два выстрела, сразу же кто-то взвыл… Затрещали заборы… Крики, матерщина, топот ног — все смешалось.
Жердеву удалось вырваться из толпы. Он отступал, держа наган в левой руке, правая висела как плеть. Красногвардейцы бросились ему на выручку. Между ними и командиром была толпа. В красногвардейцев полетели колья, камни. За Артемову винтовку ухватился плосколицый детина. Вместе с винтовкой он притянул Артема к своей груди, дохнул в лицо сивухой, злобно просипел:
— Попался, красный гаденыш!
Артем рванул винтовку к себе, но волосатый был силен. Он отступил от Артема и начал выворачивать винтовку из рук. Артем уперся ногами в мягкую песчаную землю и вдруг на мгновение отпустил винтовку, и волосатый, потеряв равновесие, рухнул на спину. Артем подскочил к нему, ударил ногой в плоское лицо, подобрал оружие и бросился к товарищам, сдерживающим озверевшую толпу. Жердев был далеко впереди, он медленно отступал, размахивая наганом.
— Ребята, назад! — кричал он красногвардейцам. — Не лезьте в толпу, растерзают! Не стреляйте!
Вокруг Жердева образовалось кольцо. Оно неумолимо сжималось. Жердев остановился, выбросил вперед руку с наганом. Пуля провыла низко над головами людей. В толпе произошло короткое замешательство. Жердев воспользовался этим, пробился на улицу, побежал. Он бежал с трудом, теряя силы с каждым шагом. Увидев открытые ворота какого-то двора, он свернул туда. Толпа настигала. В глубине двора был подвал. Жердев кинулся к нему. Вслед ударили выстрелы. Он качнулся, пальцы руки разжались, наган упал. Жердев медленно повернулся, сделал несколько шагов навстречу толпе. Почти одновременно хлопнуло три выстрела. Жердев осел на землю.
Глотая слезы, Артем бросился к площади. Слишком поздно он вспомнил о приказе Жердева. В переулке он остановился. Здесь было полно бричек, пролеток, телег, оседланных лошадей. Артем отвязал ближайшую лошадь, вскочил в седло. К нему с криком подбежал мальчик в казачьей фуражке. Он вцепился ручонками в стремя:
— Это батин конь, не трогай!
— Уйди, убью! — пригрозил Артем и галопом поскакал к телеграфу.
Андраш Ронаи, увидев Артема, сразу понял, что дела в городе приняли плохой оборот. Еще ни о чем не спрашивая, он подал команду, и, пока Артем рассказывал, что произошло, отряд интернационалистов построился и быстрым маршем двинулся к площади.
Город точно вымер. Магазины закрылись. Занавески на окнах домов были опущены. Чем ближе к площади, тем больше следов разгула погромщиков. Посредине улицы лежала разбитая бочка, валялись втоптанные в грязь кружки и стаканы, раздавленное ведро. Чуть дальше висела на одной петле сорванная дверь кооперативной лавки, на тротуаре валялись рассыпанные голубые пуговицы, стеклянные брошки и бусы. Ветер полоскал кусок ситца на ветвях тополя.
У магазинов купца Второва отряд разделился, часть его пошла на Соборную площадь, часть — к Совету.
У здания Совета улица была запружена народом. Это, бросив работу, прямо от станков и верстаков пришли рабочие депо, пивоваренного завода, типографии. Отряд интернационалистов смял строй, растворился в толпе. От Соборной площади на носилках принесли труп Жердева и еще четырех красногвардейцев, положили в ряд у стены Совета на утоптанную множеством ног землю, и все, кто там был, разом, словно по команде, сняли шапки. Тишина наступила такая, что Артему собственное дыхание казалось громким, как вздохи кузнечного меха. Ветер, прорываясь сквозь толпу, пошевеливал короткие волосы Жердева, и Артему было жутко смотреть, как русые пряди то припадают ко лбу, то упрямо топорщатся.
Тяжелым и медленным шагом, будто под его ногами прогибалась земля, к убитым подошел Серов, поправил шинель, прикрывающую тело Жердева; в тишине, чуткой, словно натянутая тетива лука, его слова, сказанные глухо, сдавленно, услыхали все.
— Прощай, Василий… Прощайте, товарищи… — Он поднял голову, глаза за стеклами очков были переполнены скорбью; она медленно, точно полая вода, уходила вглубь, и глаза сухо заблестели, все черты лица заострились. — Злоба и корысть, страх и ненависть заставляет выползать из глухих закоулков накипь прошлого. Их помыслы — убить, задушить, растоптать! И нет никаких других. Но нас не растоптать! Не выйдет! Кровью павших братьев клянемся: не выйдет!
Все внутри у Артема стягивалось в тугой узел. Дрожь пробегала по телу и замирала в цепенеющих пальцах, и губы непроизвольно шептали: «Не выйдет!».
Убитых унесли в Совет. Люди нехотя стали расходиться, тихо, вполголоса разговаривая, а Артем все еще стоял на месте, сжимая в одной руке винтовку, в другой — фуражку. Из поредевшей толпы прямо на него вынырнул Рокшин, на ходу натягивая шляпу. Острый, беспокойный взгляд скользнул по лицу Артема и остановился.
— A-а, это вы… — узнал он. — Печальное событие… Но этого следовало ожидать! Когда долготерпению народа приходит конец, он дает отпор. Таков ответ на большевистское насилие! — скороговоркой, не заботясь, слушает ли его Артем, сказал Рокшин, и вдруг, разглядев в его руках винтовку, споткнулся: — Откуда у тебя оружие? Ты, если не ошибаюсь, должен был строить мосты.
Артем закинул винтовку за плечо, надел фуражку.
— Трепач!
— Что, что, я вас не понимаю?
— Ты трепач, ботало с длинным языком. А туда же — «революция».
7
Расследованием руководил Серов. Сразу же после мятежа было арестовано около двухсот подозрительных. Большинство вскоре выпустили, задержали тридцать человек. Просматривая список этой тридцатки, Серов обратил внимание, что почти все они состояли членами союза строительных рабочих. Почти все — беженцы…
Вызвали Рокшина.
— Вы меня не надолго? — спросил он.
— А что, торопитесь?
— Да, сегодня у нас назначено расширенное заседание комитета. Будем обсуждать прискорбное событие, происшедшее на Соборной площади.
— Это интересно. — Серов спрятал список в стол, попросил: — Садитесь ближе… Мне хотелось бы знать о вашем отношении к этим событиям. О вашем личном отношении.
— Не стану кривить душой, Василий Матвеевич, кровопролитие вызвано безответственностью власти… Режим насилия — я давно знал это — неминуемо должен был привести…
Серов спокойно смотрел на Рокшина. Евгений Иванович говорил долго, перечислял, загибал тонкие, сухие пальцы, примеры незаконных, по его мнению, действий Совета. Серов все так же смотрел на него. И этот взгляд смутил Рокшина, он начал сбиваться, повторять отдельные фразы, наконец замолчал.
— Продолжайте.
— Я все сказал.
— Все ли? Например, вы умолчали о такой мелочи, как ваше участие в этих событиях. Вы из скромности умолчали, не правда ли?
— Участие… — Рокшин закашлялся, вынул из кармана платок, вытер тонкие губы. — Участвовал я, это верно. Но как посторонний наблюдатель… Поэтому я свои суждения основываю…
— Евгений Иванович, вы лжете, — негромко сказал Серов, и лицо его скривила гримаса презрения. — Вы, как змея кожу, сменили убеждения, отреклись от товарищей и предали их. Ничего у вас не осталось, даже элементарной порядочности. — Серов достал из стола список, протянул Рокшину. — Вам знакомы эти имена? Ах, не знакомы…
— Позвольте, позвольте…. — На светлых залысинах Рокшина заблестели мелкие росинки пота.
— Что — позвольте? Лгать? Вскармливать убийц в вашем союзе?
— Я, Василий Матвеевич, говоря откровенно… Уважая вас и памятуя о каторге, о доброте… — Тонкими пальцами Рокшин вцепился в кромку стола. — Я снова в подавленном состоянии духа…
Серову стало противно.
— Перестаньте юлить, Рокшин! Вы арестованы. Нам пока не известно, что вы за шестеренка в ржавой машине, собранной из старья и смазанной заграничным маслом, но мы это узнаем.
Рокшина увели. На краю стола осталась забытая им шляпа. Серов брезгливо взял ее и бросил на стул, на тот самый, где только что сидел Рокшин, встал к окну, прислонился лбом к холодному стеклу. Предательство… Худший из человеческих пороков, самый гнусный и омерзительный. Можно как-то простить того, кто совершает тяжкую ошибку по неопытности, недомыслию или беспечности, но предателя, с его расчетливой подлостью, закрашенной лицемерием, предателя, который живет рядом с тобой, иногда ест, пьет из одной чашки, а сам ждет удобной минуты, чтобы ударить тебя в самое уязвимое место, обменять твою свободу, твою жизнь на свое гладенькое благополучие, нельзя оправдать ничем, и нет для него ни пощады, ни милосердия. Предательство… Ему ли не знать, что это такое. Вспомнишь о «Вороне», и от ненависти темнеет в глазах.
За дверями кабинета ждет встречи бывший полковник Чугуев. Совет отстранил его от командования. Правильно ли это? В гарнизоне орудует враг — кто он? Чугуев? А почему бы и нет. Но может быть, и не он. Полковника Серов не вызывал, сам пришел — зачем?
Серов повернулся от окна, быстро прошел к двери, пригласил Чугуева войти.
— Я все отдавал армии, воевал, пролил кровь за землю своих отцов. — Чугуев был возбужден, но старался сдерживаться, и это ему удавалось, лишь временами в голосе прорывалась хрипота. — Я не разбираюсь и не имею желания разбираться в тонкостях вашей игры. Но вот что мне не понятно. Вы много говорите о свободе совести, личности и прочих красивых вещах и в то же самое время лишаете человека права заниматься тем, чем он всю жизнь занимался. И почему? Да только потому, что человек не принадлежит вашей партии.
— А кому он принадлежит, этот человек? Или вы считаете, что это нам безразлично?
— Безразлично вам или не безразлично, не мое дело. Я солдат, а дело солдата — защищать свою страну, свой народ.
— Не надо громких слов, — попросил Серов. — Скажите, вы оставите солдата в охранении, если он не знает пароля?
— Конечно, нет.
— А чего хотите от нас? Вы — часовой, не знающий пароля, и в этом все дело.
Чугуев помолчал, наморщив лоб, не очень уверенно сказал:
— Пароль, мне кажется, я знаю. Вы отстранили меня по другим соображениям.
— По каким же?
— Вы подозреваете меня…. — Чугуев слегка запнулся, ноздри его горбатого носа побелели, — что я могу нанести удар в спину. Так?
Прямота Чугуева располагала к себе. Серову захотелось сказать бывшему полковнику, что он отстранен не из-за подозрения в измене, а из простой предосторожности и как только все войдет в свое русло, Совет, очевидно, решит, где лучше использовать его воинский опыт. Но поскольку на самом деле все обстояло сложнее — логика подсказывала, что Чугуеву, больше чем кому бы то ни было, не по душе новые порядки в армии, и естественно ждать от него действий, направленных против тех, кто утверждает эти порядки, — поскольку все было очень не просто и сглаживать разговор значило уходить от него, Серов, преодолевая отвращение к слову «подозрение», сказал:
— Подозреваем? Да, это так.
— Что же… Спасибо за откровенность, но… — Чугуев поднялся, надел фуражку, непроизвольным движением поправил ее. — Впрочем, до свидания…
Повернулся, пошел. Спину туго обтягивала пропотевшая на лопатках, выгоревшая гимнастерка.
— Подождите, пожалуйста. Я сказал не все. Садитесь.
Машинально, не глядя, Серов оторвал угол газеты, свернул папироску. Все делал медленно, выгадывая время. Да, он сказал ему не все, но и не все решил для себя. Не может он, не имеет права так вот оттолкнуть человека. Если он не враг — станет врагом. А если враг? Сердце не верит в подлость этого человека с прямым и твердым взглядом, но можно ли в таких случаях полагаться на сердце: не подведет ли оно?
— Поймите наше положение. На востоке — Семенов, на западе — чехи, здесь — недобитая контрреволюция, и слишком много зависит от людей, в чьих руках оружие… — Серов оборвал себя, поняв, что он говорит не совсем то, что нужно, помолчав, твердо закончил: — Верят вам солдаты — поверили и мы.
— Спасибо, — просто, как должное, принял это Чугуев. — Я не заставлю вас раскаяться.
— К вам мы назначим комиссара.
— А кто будет комиссаром?
— Стрежельбицкого или Черепанова…
— Пожалуйста… Но если можно, не Стрежельбицкого.
— Почему?
— Его не любят солдаты.
— Посмотрим. Пошлите их ко мне.
«Не любят солдаты»… Фраза, брошенная Чугуевым, засела в голове, и Серов все время помнил о ней во время разговора с Черепановым и Стрежельбицким.
Грубое, непривлекательное лицо Черепанова было пасмурным, большие костистые руки сжаты в кулаки. Стрежельбицкий курил, щурился от дыма, изредка бросал на Серова настороженно-тревожные взгляды.
— Скажите, в день мятежа все солдаты были на месте? — спросил Серов.
Стрежельбицкий затянулся, выпустил густое облако дыма. На минуту его лица не стало видно.
— Одно подразделение выходило на учение, — ответил он, — остальные гарнизон не покидали.
— Кто проводил учения?
— Я проводил, товарищ Серов. А что?
— Где вы были?
— В окрестностях города, у Лысой горы.
— Солдаты были вооружены?
— Да, конечно.
Стрежельбицкий растер в пепельнице папироску, его пальцы едва заметно дрожали.
Под взглядом Серова он подался вперед, навалился на стол грудью, вполголоса сказал:
— Вы это связываете с беспорядками в городе? У меня есть кое-какие предположения. Накануне я встретился с Чугуевым. Он был чем-то обеспокоен. Начнет говорить про одно, перескочит на другое…
Черепанов хмыкнул, пробасил:
— Не разводи барахолку со своими выдумками. Чугуева и я видел в тот вечер. Никакого беспокойства у него не приметил… Не тот прицел берешь…
— Вполне возможно, что я ошибаюсь, — охотно, слишком уж охотно и поспешно согласился Стрежельбицкий.
Позднее, наедине с Черепановым, Серов сказал:
— Можем ли мы проверить, что за человек Яков Стрежельбицкий? Есть в нем что-то неприятное, настораживающее.
— Вертячий он. На одной ноге, будто железный петух на трубе поворачивается. А проверить… Будьте спокойны, Василий Матвеевич, я с него глаз не спущу.
8
Припекало с самого утра. Застойный воздух к обеду стал обжигающе сух и тяжек, даже мухи, обычно звеневшие на стекле, собрались под потолок, куда не попадали лучи солнца. Артем после ночного дежурства выспался плохо, поднялся с тяжелой головой. Спросил у тетки Матрены, нет ли из Шоролгая письма. Он спрашивал ее о письме каждый день, и она всякий раз отвечала: «Ничего нет».
Шагая в Совет, он с тоской смотрел на дома с плотно закрытыми ставнями окон на солнечной стороне и думал о Нине, жалел, что поторопился уехать, не сказал ей в глаза… А что он мог ей сказать? Разве она что-нибудь обещала?
В ограде Совета в тени сидели на земле красногвардейцы, курили махорку. Артем тоже сел, попросил закурить, затянулся раз и закашлялся, бросил папироску.
— Не приучивайся, парень, — сказал пожилой красногвардеец. — Новость слышал? На Байкал поедем…
Прижимаясь спиной к некрепкому забору, Артем рисовал на песке лошадь под седлом и девушку на лошади. Письма он так и не получит. На Байкале доведется пробыть, видимо, не день и не два, и не известно, что там его ждет, а он едет туда с камнем на сердце. Эх, Нина, Нина!.. И чем тебе приглянулся тот желтоглазый приказчик?..
Из Совета вышел Андраш Ронаи, черный, худой, будто высушенный солнцем в наглухо застегнутой гимнастерке, пояс оттягивал маузер в деревянной кобуре. Красногвардейцы построились. Ронаи, плотно сжав тонкие, неулыбчивые губы, прошел вдоль строя, с мягким акцентом сказал:
— Получите продукты. До шести вечера свободны. В шесть — на вокзал. Все.
Получив продукты, Артем пошел навестить Любку. Горячий знойный воздух загустел, томящей тяжестью наливалось тело, а на высветленном лучами небе ни облачка, но чувствовалось, что где-то за горами в гнетущей тишине рождаются грозовые тучи. Окна в Любкиной комнате были распахнуты, но духота стояла такая же, как на улице.
— Посиди маленько, я сбегаю недалеко, раздобуду еды, — сказала Любка.
— Не надо. Я и сам могу угостить тебя. — Артем выложил из мешка все, что получил на складе: булку хлеба, немного масла и сплавленные в ком конфеты.
— У-у, ты богато живешь! — всплеснула руками Любка, и, стараясь, чтобы это звучало не особенно печально, добавила: — У меня скоро опять будет нечего есть. Денег осталось мало, а все так дорого…
— Ты по карточкам не получаешь?
— Кто даст мне карточки, — вздохнула Любка.
— Ну как же, я сам видел, как товарищ Сентарецкий выписал тебе карточки. Я договорился с ним насчет твоей работы.
— Ты договорился о работе?
— Ну, конечно. Не пойдешь же ты обратно к тем негодяям. Неважнецкая, правда, работенка — в госпитале простыни стирать. Но ты не отказывайся, Люба…
— Какой ты славный, Артем! — тихо сказала Любка. — Я что хочешь буду делать, только бы не возвращаться к старому…
— Ты держись, сама с собой будь строже. Заблудиться недолго, Люба. Я когда сюда приехал, ничего понять не мог. Ходил по городу, разинув рот…
— Чай пить будем? Сейчас я согрею, — Любка подошла к печке, взяла полено.
— Ждать я не могу. Уезжаю сегодня.
— Куда? Надолго? — полено выпало из ее рук.
— Кто же знает, надолго ли…
— Что же мне теперь делать? — растерянно спросила Любка.
— Как — что? Работать. У нас люди хорошие, не то, что анархия эта.
— Так мне и везет!.. Одно найду — другое потеряю, — не слушая Артема, говорила она. — С тобой разговаривать мне хорошо было. Я бы и матери не сумела сказать того, что тебе говорила…
— Ты сама себя изводишь, Люба. Что с того, что ты мне говорила. Я же не один такой. Присмотрись к людям — и поймешь: вроде худой человек, хоть брось, а потом проступит невзначай у него доброе-то, станешь разбираться, а он насквозь хороший. Тебя я тоже считал нехорошей девкой, сторонился. Вот оно как получается. Ты не расстраивай себя.
— Тяжело мне, Артем. Ты умный, добрый, а не видишь… Будь ты тут, я бы всю тяжесть легонько перенесла. Весточку-то напишешь?
— А то как же? Напишу, Люба.
— Я провожу тебя? — робко спросила она.
— Провожать, по-моему, нельзя. Эшелон военный.
Любка спохватилась, торопливо налила в стаканы теплый чай, нарезала хлеб.
— Садись, кушай.
Сама она есть не стала, отхлебнула глоток чаю, пригорюнилась, подперла рукой щеку.
— Артем, когда вернешься в город, придешь ко мне?
— А как же, приду… Ты для меня, можно сказать, наилучший товарищ. Сколько людей ты от смерти спасла! Это я хорошо понимаю. Другие — тоже…
— О людях я не думала. Все ради тебя. Скажи, Артем, у тебя есть зазноба?
Артем захлебнулся чаем, сердито сказал:
— Почему у тебя на уме всякие зазнобы да ухажеры?
— Я вот о чем думаю. Чудно жизнь устроена. Кто тебе не нужен — липнет, как муха к меду, а кто по сердцу — никаким калачом не подманишь.
«А ведь верно! — подумал Артем. — У меня такой же коленкор».
Любка продолжала свои грустные размышления.
— Сколько греха я на душу приняла. Душа у меня сейчас в грехах, что хвост собачий в репьях. И никакой радости за это не получила. Раз в жизни захотела сама, без принуждения, согрешить, и ничего не вышло. До сих пор жалею. Все память бы осталась.
— Не надо об этом, Люба… — попросил Артем.
В комнате посвежело, стало темнее. Любка выглянула в окно.
— Батюшки, гроза-то какая придвигается…
— Мне надо идти…
— Уже? Посиди еще немного.
— Нет, надо идти. Будь здорова, Люба. Главное, прибивайся к хорошим людям. С хорошими и ты будешь хорошая. Сторонись обормотов вроде Савки. Всякого добра тебе желаю, Люба.
— Прощай, Артем. Знал бы ты, как мне неохота с тобой расставаться. — Любка встала, решительно шагнула к Артему. — Дай я тебя поцелую. Свидимся ли…
Она повисла на шее, прильнула к его губам. Из ее глаз брызнули слезы.
Легкий ветерок всколыхнул занавески на окнах, принес запах нагретой солнцем земли.
Любка вытерла передником слезы, улыбнулась.
— Прости меня, дуру непутевую.
Она проводила Артема за ворота.
В небе клубились черные тучи. Прохладный ветер неслышно пробегал по улицам. Тревожная тьма наплывала на город. Внезапно по черноте туч резанула зелено-голубая ветвистая молния, почти тотчас же в отдалении глухо ударил гром, и грохот покатился на город с нарастающей силой.
