Глава третья
1
В город приехали поздно вечером. Первое, что увидел Артемка — красные точки огней, рассыпанные под взгорьем. Сколько тут их, мать моя! Сдвинуть в кучу три деревни и то, пожалуй, будет меньше — вот, значит, какой он, город!
Истомленные долгой дорогой лошади, почуяв скорый отдых, пошли бодрее, огни придвинулись, замигали по сторонам дороги. А вот и улица. Почти сливаясь с темнотой, маячут за обочиной дома, почему-то такие же присадистые, как в деревне, только стоят они потеснее, жмутся друг к дружке, будто темноты пугаются.
Хозяин постоялого двора встретил их в шубе, накинутой на плечи. В руках он держал фонарь. Пока Елисей распрягал коней, хозяин зевал, зябко ежился.
— Ох-хо! Ну и жизня, мать честная… Ни днем, ни ночью покоя не видишь.
— Мешки-то куда будем складывать? — спросил Елисей.
— В амбар, милый, в амбар, — шаркая валенками, хозяин пошел к окованной железом двери приземистого амбара. Фонарь качался в его руках, и тусклое пятно света металось под ногами. Загремев засовами, отворил дверь.
— Ну, молодцы, разворачивайтесь! — сказал Артемке с Федькой. Ребята стали быстро перебрасывать мешки в амбар. Елисей бегал вокруг, упрашивал:
— Тихонечко, ребятушки, не бросайте. Лопнет мешок, зерно не соберешь.
— Не ной, ради бога, надоел! — огрызнулся Федька и, чтобы досадить старику, сбрасывал мешки с плеча на пол, не придерживая.
Елисей обозлился, оттолкнул Федьку от воза.
— Уйди, сатана! Мы уж с Артемшей управимся… Разорить хочешь меня, бессовестный.
— Управляйся, черт с тобой. Пойдем, хозяин, в твой притон.
— Притон под красным фонарем, а у меня честное заведение, — лениво отозвался хозяин и пошел в избу.
В «честном заведении» тускло светила керосиновая лампа. На широких нарах, на лавках, на полу спали люди. Пахло кислой овчиной, немытым человеческим телом и потом.
Выпив по стакану чаю, они расстелили одежду на полу и легли спать. Федька и Елисей сразу же захрапели. Артемка долго ворочался. Перед глазами мерцали огни ночного города. Завтра он увидит и большие дома из камня, и паровозы, и много-много других диковинок…
Проснулся он раньше других. За перегородкой, на хозяйской половине позвякивала посуда, скрипели половицы. За промерзшим окном занимался рассвет. С подоконника на пол падали крупные капли воды.
У Артемки было ощущение чего-то радостного, как в детстве, в дни больших праздников, когда просыпался ни свет ни заря и, свесив голову с полатей, вдыхал запахи стряпни. После нескольких недель поста (не дозволялось есть ни мяса, ни яиц, ни молока, ни рыбы — ничего, кроме постных щей с капустой и грибами) праздничный стол казался чудом…
Шагая через спящих, в комнату вошел хозяин, смел со стола в подол рубахи остатки пищи, громко сказал:
— Эй, мужики, пора подниматься!
За завтраком Елисей Антипыч допытывался, какие цены на хлеб, на материю. Ответы постояльцев, мужиков из Мухоршибири и Никольска его радовали. За последнее время зерно, мука сильно подорожали. Городские за ценой не стоят, потому что очень уж мало его, хлеба.
Елисей Антипыч радостно кивал головой.
— Слава богу. Не прогадал я, ето самое. Подходяще выбрал времечко.
Мужик в солдатских штанах предупредил его:
— На базаре держи ухо востро. Перекупщики везде шныряют. Из рук рвут зерно. Ловкачи отменные!
— А я не сразу торговать буду. Надо, ето самое, денек-другой походить по базару, приглядеться.
— Я тоже пойду на базар. Надо купить кое-какую обновку. Неловко ходить в деревенской одеже, — сказал Федька. — А ты что будешь делать, Артемша?
Артем сунул руку в карман, похрустел конвертом с письмом Павла Сидоровича. Идти разыскивать Серова или базар посмотреть? Лучше письмо передать. Потом время будет…
— Мне надо в Совет. Пойдем со мной. Может, и для тебя найдется работа…
— О чем запечалился — о работе. Успеешь…
— Нет, мне надо в Совет сходить. Павел Сидорович просил сразу же передать письмо.
— Дело твое…
Над городом, прижатом таежными сопками к берегу Селенги, висел морозный туман, дым из труб столбами подпирал небо. Артемка неторопливо шагал по улицам, останавливался на углах, запоминал названия, выведенные черной краской на дощечках. Смекалистые люди в городе, малое дело эта дощечка, но не заблудишься. А вот чистоты тут нету, какая в деревне. Снег на дороге грязный-грязный, перемешан с песком и конским навозом, сугробы под окнами черные от сажи, и на крышах домов сажа. Сами дома и в одной и в другой улице были такие же, какие он увидел ночью, потом стали попадаться чуть больше, на высокой каменной подкладке с крылечками на улицу. Вот народ! Со двора вход куда лучше: за дровишками выйти или по другой какой нужде много сподручнее. А то бегай в улицу, с улицы во двор… Ну-ка, ну-ка, а это что такое? Возле стен домов, вдоль всей улицы настил из досок. Идут люди по настилу, как по половицам, мерзло скрипят плахи, постукивают обутки. Чудно-то как! Неужели для ходьбы сделали? Или здешний народ на земле спотыкается?
Улица с настилом вывела Артемку на площадь, широкую, как гумно богатого мужика. И тут он увидел такой домище, что рот разинул. Саженей сто в длину, саженей сто в ширину, карниз крыши вокруг всего дома опирается на толстые квадратные столбы. И дом, и столбы — из камня, а крыша железная. А кругом еще дома стоят, высокие, с окнами в два ряда, ряд над рядом. Вот они какие, двухэтажные-то дома. Дальше — церковь. Крест высоко-высоко, и весь блестит. Из золота сделан, не иначе. А купола какие! Пять мужиков возьмутся за руки и не обнимут. Церковь, дома белые-белые, как печи в деревне.
У дома с карнизом на столбах толкался юркий городской народ. Тут были лавки, магазины купца Второва. На углу, прямо под открытым небом топилась железная печка, возле нее грел руки какой-то дядька с опухшей рожей, пропитым голосом спрашивал:
— Кому горячих пирожков?
— С чем они у тебя? — Артемка втянул ноздрями вкусный дух.
— С потрохами. Берешь?
Не дожидаясь согласия, дядька откинул крышку противня, выхватил из клубов пара два пирожка, сунул Артемке.
— Ешь, наводи тело!
Тут же, у печки, глядя на торговый люд, Артемка съел пирожки, вытер губы рукавицей, пересчитал дома в два этажа. Их было пять. Наверно, это только край города, в середине он должен быть весь из камня, белый, чистый. Тут вся площадь замусорена, валяются клочки бумаги, окурки, щепки, чья-то рваная шапка. Артем спросил у продавца пирожков, в какой стороне «середина» города.
— А тут она и есть.
— Не может быть! — не поверил Артемка.
— Что тебе надо-то? Куда идешь? — по-своему понял Артемку продавец.
Артемкина радость как-то сразу угасла. Не таким он видел город, когда думал о нем там, в Шоролгае.
Узнав, где находится Совет, он пересек площадь, свернул в узкую улицу.
Совет помещался в деревянном доме с белыми резными наличниками на больших окнах. В узком коридоре сидели люди: женщина с ребенком на руках, бурят в островерхой шапке с красной кисточкой на макушке, мужик в черненом полушубке, солдат с костылем в руках…
— Вы не скажете, где находится Серов? — спросил Артемка.
— Сами его ждем, — ответила женщина.
Заплакал ребенок. Женщина сунула ему в рот узелок с жеваным мякишем хлеба, покачала на руках. Ребенок затих, чмокая губами.
Мужик в полушубке толкнул локтем Артемку:
— Откуда, паря?
— Из Шоролгая.
— A-а, почти земляк. Сам-то я бичурский. О чем хлопочешь?
— Работу бы мне надо.
— Кого ни спрошу, всем что-то нужно. Я уж неделю тут отираюсь. Всякого народа перевидел. Валят сюда косяками. И всех Советская власть должна ублаготворить. Где она возьмет…
Мужик говорил это так, будто не Советская власть, а он должен всех ублаготворить. И лицо у него было недовольное.
— Сам-то, поди, тоже что-то выпрашиваешь? — сказал Артемка.
— А то как же? Зачем бы я еще пришел? Нам, видишь ли, еще при царе прирезали бурятской землицы. Тогда буряты помалкивали, теперь зашевелились, обратно требуют. Приехал сюда. Был уже во всяких гарнизациях. Там люди ничего, податливые. Но без затверждения Советом ихняя бумага силы не имеет. А тут, видишь ли, этот ходит, — мужик скосил глаза в сторону бурята. — А где же нас всех Совет ублаготворит?!
Люди все прибывали, в коридоре стало тесно, шумно. Мужик мрачнел все больше.
— Эко, сколько их наперло! И всем дай-подай. Теряет совесть народишко.
— Да тебе-то что? — удивился Артемка. — Не из твоего кармана дают.
— Недогадливый ты, парень. Будь мы с тобой двое, разве отказали бы. Ни в жизнь! Возьми комитет обчественных гарнизаций. Туда никто не ходит. Заглянул я, они меня разными красивыми словами ублажили. Им, видишь ли, тоже охота уважительность иметь. А Совет даст от ворот поворот — ничего не убудет.
Артемка внимательнее пригляделся к мужику. Хитрющий, должно быть. Все приметил, обмозговал.
— Товарищи! — посредине коридора остановился человек в кожаной тужурке. — Серова, к сожалению, сегодня не будет. Кто к нему на прием, не ждите. Приходите завтра утром.
Коридор быстро опустел. Артем тоже пошел к выходу. Но его остановил мужик.
— Постой, паря, не торопись, — таинственно зашептал он. — Я в старину по начальству много хаживал. Бывало, скажут так же вот: не ждите. А чуть погодя явится начальство. Они, видишь ли, за тяжелую работу считают разговор с народом и всячески от него прячутся.
Артемка послушался его, остался. Но наплыв людей на прием к Серову пошатнул его веру в письмо. Может, и хороший человек, этот Серов, да разве же он будет устраивать на работу, до того ли ему? Лучше самому поискать. Авось подвернется какое дело с подходящим жалованьем.
В Совет зашел чернявый мужчина в диковинной шапке: ни папаха, ни шляпа — пирог какой-то. Мужик кинулся ему навстречу, заулыбался.
— Товарищ Рокшин, здравствуйте!
Рокшин стянул с руки перчатку, пожал руку мужику.
— Обожди меня, Ферапонт. Я сейчас вернусь. — Он исчез за одной из дверей Совета.
— Во, брат, славный человек. Умница, ученый… В том самом комитете всеми делами заворачивает. Мне он все бумаги настрочил. Посмотрел бы, как он пишет — чернила брызгами летят! Хочешь, я его попрошу, он тебе работу подыщет?
— А найдет он?
— А то нет?
Рокшин вышел в коридор, держа шапку в руках. Лицо у него было худое, щеки запали так глубоко, что Артемке показалось, будто он втянул их нарочно. На некрупной голове острые залысины с двух сторон сжимали мысок редких волос.
— Когда, Ферапонт, уезжаешь?
— Рад бы хоть сейчас. Но Серов что-то не подписывает бумагу. Был я у него. Он сказал: «Надо разобраться…» Чует сердце, не подпишет.
— Да-а… Вакханалия, — Рокшин осуждающе покачал головой. — Вы лучше не ждите ничего. На месте все решайте.
— Что решишь на месте! Одно решение: брать в руки берданы и стрелять всех, кто зарится на землю.
— Ну зачем же сразу и стрелять, — недовольно поморщился Рокшин. — Можно обойтись и без этого. Не дадите землю — что с вами сделают?
— Оно верно… С бумагой, однако, спокойнее. Но если не затвердят, я к вам забегу, посоветуюсь. Дорогой товарищ Рокшин, вот этот парняга — земляк мой. Работенку ищет. Нет ли чего у вас на примете?
Рокшин повернулся к Артемке, взглянул на него беспокойно поблескивающими глазами:
— Какую тебе нужно работу?
— Сам не знаю… Пришел вот сюда… — теряясь под его взглядом, ответил Артемка.
— Э, милый друг, сам не знаешь, кто же тогда знает?
— Так я же все больше по крестьянству, — оправдывался Артемка. — Что тут делают люди, мне никто не сказывал. Думал, товарищ Серов поможет.
— И ты к Серову? — удивился Рокшин. — Боже мой, не Совет, а богадельня! Зато — популярность!
В брезгливой усмешке дрогнули тонкие губы Рокшина, на лбу сбежались мелкие морщинки.
— Приходи завтра ко мне. Найду работу. Вот адрес, — он вынул из кармана маленькую книжицу, черкнул карандашом. Артемка зажал в потной руке листок, поблагодарил Рокшина и вышел на улицу.
Он шел по зыбкому дощатому тротуару. Толкая локтями, его обгоняли быстроногие городские прохожие. Все здесь ходили и ездили быстро. Все торопились. Заполошные какие-то люди. Заполошны и чудоковаты. Хоть бы этот самый Рокшин… Заморенный до последней возможности, в чем только дух держится, а ничего, бодро бегает. И другим помогает. Какая ему корысть от этого? Нету корысти. И Ферапонту хлопотать помогает…. А с виду — простоты в нем не заметно. Когда говоришь с ним, ажно пот прошибает.
2
К обеду на постоялом дворе сошлись все трое — Артемка, Федька, Елисей Антипыч. Федька был сумрачен. Ему не удалось купить себе «городскую» одежду. Ругался:
— За худенькие штанишки просят столько денег, сколько у меня сроду не было. Вот шкуродеры!.. Дал бы ты мне, Антипыч, воз хлеба. Потом, когда богачом сделаюсь, за один воз три верну.
— Пока ты в богачи выбьешься, мои косточки, ето самое, уж в земле належатся! — Елисей Антипыч посмеивался, радостно помаргивал облезлыми веками. Ценами на зерно он остался доволен, городские не шибко торговались: зерна в продаже было мало.
За обедом Артемка похвастал:
— Я уже работу подсмекал.
— Какую? — спросил Федька.
— Еще не знаю. Посулился помочь один человек. Я и за тебя просить буду. Он хороший мужик, возьмет обоих.
— Надо сначала посмотреть, сколько платить будут. За маленькие деньги я тут околачиваться не собираюсь. На прииски надо подаваться, золотишком разжиться.
После обеда пошли с Федькой осматривать город. Побродили по улицам. Артемка все больше чувствовал себя обманутым. Совсем мало красоты в городе. Дома низкорослые, похожие на грибы: деревянные — на старые, почерневшие рыжики, каменные — на белые, свежие грузди. Немного приободрился он лишь после того, как увидел поезд. «Пиф-пиф» — дышал паровоз, «так-так, так-так» — стучали вагоны и неслись мимо, поблескивая окнами. Сесть бы в один из этих вагонов и уехать туда, где настоящие города.
Они вышли на Большую улицу, поднялись по ней в гору, к Царским воротам. Здесь дома были на одной стороне, а перед ними вплоть до железной дороги уходил клин пустыря. Снег на пустыре был истоптан, измят, изрезан тропами. У дороги маршировали рабочие с винтовками. Командир шагал рядом с отрядом, хрипло выкрикивал:
— Ать, два! Ать, два!
У обочины дороги мерзла жиденькая толпа любопытных. Друзья тоже остановились.
— Товаришок, — тронул Федька парня в солдатской шинели без хлястика. — Это что такое?
— Не видишь? Красная гвардия на учениях, — объяснил парень. — Буржуев кончать собираются. А вы откель, ребята? A-а, узнаю — деревенские курощупы.
— Сам ты курощуп! — оглядев неказистую фигуру парня, отрезал Федька.
— Но-но! Потише на поворотах. Я все-таки Савка Гвоздь, а не шантрапа какая-нибудь. Меня весь город знает…
— Неужели? — удивился Артемка.
— Вот тебе и «неужели»! — передразнил Савка и неожиданно предложил:
— Айда, братва, со мной на вокзал. Митинг в железнодорожных мастерских будет. Послухаем…
Дорогой Гвоздь допытывался:
— Вы за кого? За большевиков, за эсеров или меньшевиков придерживаетесь?
— Мы сами за себя, — ответил Федька.
— Сразу видно, что деревня. Сейчас каждый должен в партии состоять.
— Ты партийный, что ли? — спросил Артемка.
— Я в анархистах состою. Самые боевые люди идут в анархисты. Хотите, могу вас показать начальнику. Примет, жить будете — во! — показал Гвоздь большой палец. — Анархисты не болтают на собраниях да митингах, а продолжают революцию. Все купчишки нас боятся. Не одного мы уж обчистили для нужд революции.
— И они отдают вам?
— Попробуй не отдай! — Гвоздь распахнул шинелишку, и Артемка с Федькой увидели у него на поясе кобуру револьвера. Гвоздь самодовольно ухмыльнулся, запахнул шинель и вынул из кармана гранату-лимонку. Парни смотрели на него с восхищением. А Савка небрежно подкинул гранату, поймал на лету и сунул в карман.
— А нам дадут реворверты, ежели и мы пойдем в анархисты? — спросил Федька, схватив за руку Гвоздя.
— Не сразу. Сперва поглядят, какая ты птица. Это в Красную гвардию берут кого попало, лишь бы из рабочих. А нам нужны ребята, которые могут на ходу подметки рвать. Понял? Мы, ежели захочем, можем попереть отседова красногвардейцев. Анархия — сила! Ребятишки в нашем отряде подобрались — один против дюжины стоит. Да чего там дюжина! Вот я, скажем, Савка Гвоздь, бывший вор-налетчик, захочу и разгоню всю большевистскую митингу сегодня. Трахну бонбу и все разбегутся…
— Не бреши-ка! Мне Павел Сидорович говорил, что большевики даже царских жандармов не боялись, — возразил Артемка.
— Бонбы кто хочешь, даже твой посельга, испугается. Это же такая штука. Бонба, одним словом! — поглядывая завистливыми глазами на оттопыренный карман Савкиной шинели, сказал Федька.
— Тихо, перестаньте кудахтать, — сердито остановил их Савка. — Подходим…
Гвоздь привел ребят к большому серому зданию железнодорожных мастерских.
— Спросят: откуда, кто такие, — говорите, что работаете на железной дороге. Чужих тут не любят, — с этими словами Гвоздь открыл дверь и пропустил ребят вперед.
Свет едва пробивался сквозь стекла окон, покрытые пылью и сажей, потеками засохшей грязи. Резкий керосинный запах щекотал ноздри. На верстаках и станках сидели рабочие в замасленных до блеска спецовках.
— …Чего хотят, чего добиваются? Надоела волынка!
Говорил это пожилой грузный мужчина в рабочей спецовке. За его спиной стояли люди в чистой одежде. Среди них Артемка неожиданно увидел острые залысины Рокшина. Эта встреча обрадовала его. Он зашептал на ухо Федьке:
— Смотри туда. Видишь, стоит поджарый, в черном пальто. Он сулил дать мне работу.
На них зашикали. Артемка замолчал.
— Пусть меньшевики объяснят нам свою позицию! — Грузный мужчина отступил от стола. На его место стал Рокшин. Беспокойно поблескивающий взгляд черных глаз скользнул по лицам рабочих.
— Товарищи, наша позиция ясна. Мы выступаем против всеобщей вакханалии, охватившей Прибайкалье. Вы посмотрите, что происходит. Работа комитета общественных организаций парализована, земская управа бездействует. Кто в этом виноват? Большевики. Они присвоили право через Совет контролировать работу демократических организаций. Отсюда — сумятица, бестолковщина. Жизненно важные вопросы не решаются. Некоторые видные деятели этой организации мелкими подачками несознательным гражданам пытаются заработать себе авторитет.
— Доказательства? Давай доказательства! — потребовал кто-то из рабочих.
Рокшин поднял голову, отыскивая глазами того, кто бросил реплику. Артемка тоже повернулся на голос. Ему не нравилось, что Рокшина прервали. Хулиганы какие-то. Не о себе человек заботится, о людях, а они сбивают его с мысли.
— Доказательства? — переспросил Рокшин. — А вы сходите в Совет, там увидите, кто что выпрашивает. Но не это, конечно, главное. Главное в том, что Совет подавляет инициативу демократических организаций, мешает им проявить себя. А что будет после того, как вся власть перейдет Советам?
Рокшин говорил громко, резко, поворачивался то в одну, то в другую сторону. На залысинах у него выступили крупные капли пота. Тонкими белыми пальцами он расстегивал пуговицы пальто. Пальцы прыгали от пуговицы к пуговице… Во всей его фигуре было что-то мученическое, судорожно-торопливое. Артемка всем сердцем сочувствовал ему, хотел, чтобы эти хмурые люди в блестящих спецовках поняли его, согласились с ним. Сам он почти ничего не понимал из слов Рокшина. Слова у него были какие-то незнакомые.
Расстегнув пальто и ослабив галстук на шее, Рокшин заговорил спокойнее. Он как будто отдыхал, чтобы через минуту снова обрушить на слушателей поток торопливых слов.
— Россия в данный момент переживает только один из этапов социальной революции, а именно — буржуазную революцию. Крики большевиков о революции социалистической — преступная демагогия, лозунг, рассчитанный на простаков. Для социалистической революции у нас еще не созрели производственные отношения, следовательно, не созрел и пролетариат. Опереться на крестьянство невозможно, оно мелкобуржуазно и аполитично. Батрачество тоже не надежно. Вследствие своей оторванности от культурных и промышленных центров, где куется сознание пролетариата, благодаря близости к земле оно не освободилось от мелких, буржуазных в своей сущности интересов и не может быть застрельщиком социалистической революции.
— Ну и грамотюга! — прошептал Артемка.
— У нас еще пограмотней есть оратели. Куда этому до наших! Наш как завернет в бога, в царя, в душу, мать, ажно мороз продирает, — не упустил случая похвастаться Савка.
— Крупная сила, на которую опирается революция, — солдаты. Но эта масса деклассированная, идею социальной революции она понимает слишком примитивно. Дальше требования окончания войны и отмены податей солдаты не идут. Следовательно, и на эти массы нельзя опираться в установлении социалистического государства. Армия к тому же распускается, а дома солдаты забудут свой городской социализм так же легко, как восприняли его. Итак, отпадает крестьянство, солдаты — тоже. Знамя социальной революции приходится нести одному рабочему классу, ничтожной части всей России, притом неорганизованному и невежественному. Под тяжестью этого знамени он погибнет, оставленный всеми, окруженный врагами.
На впалых щеках Рокшина выступили красные пятна. Мысок волос на голове вздыбился. Кончил он речь неожиданно на высокой ноте. Будто лопнула туго натянутая, звенящая струна. Наступила тишина. Артемка слышал свое дыхание и дыхание Савки. Вдруг зашелестел шепот: «Серов… Серов говорить будет».
Услышав знакомое имя, Артемка подался вперед, чтобы лучше рассмотреть человека, о котором много рассказывал Павел Сидорович. Серов, крутолобый, широколицый, сутуля покатые плечи, и оттого — нескладно длиннорукий, подошел к столу, поднял тяжелую голову. Усы, опущенные кончиками вниз, делали его похожим на запорожца с рисунка в одной из книг Павла Сидоровича, вот только очки (чудные какие-то, без оглобелек, сами по себе на носу держатся) не подходили ему.
Серов остановился у стола, снял пенсне, протирая стекла платочком, близоруко прищурился.
— Вы знаете, товарищи, положение-то гораздо серьезнее, чем казалось, — сказал Серов негромко, будничным тоном, надел пенсне, спрятал платок в карман. — Мы отчаянно заблуждались, мы были недальновидны.
Настороженно слушали Серова рабочие.
— Да, мы заблуждались. И я не знаю, куда бы нас завело неведение, но спасибо товарищу Рокшину. Сейчас своей речью он открыл нам глаза на истинное положение вещей. Пролетариату суждено погибнуть. Он невежественный, неорганизованный, а на него взвалили знамя революции. И помочь ему никто не поможет. Солдаты — временные попутчики, батрачество и крестьянство — вообще негодный сырой материал. Как говорится, куда ни кинь — всюду клин, — Серов развел руками, повернулся к Рокшину: — Верно я изложил вашу мысль?
— Вообще-то, конечно, верно, но я не понимаю…
— Поймете. Для того мы и собрались сюда, чтобы все понять. Выхода, как видим, нет. Что же делать, товарищи? Рокшин предлагает мудрый способ спасения пролетариата. Надо лишь считать нашу революцию буржуазной революцией. Это первый шаг. Второй шаг столь же прост. Стоит только попросить буржуев: возьмите пролетариат под свое крылышко, искорените невежество, научите организованности — и мир обретет счастливое равновесие. Прекрасный выход из положения, не правда ли?
Сначала Артемка думал, что Серов и в самом деле полностью согласен с Рокшиным. Но, увидев насмешливые улыбки рабочих, сумрачное лицо Рокшина, сообразил, что Серов не спеша наступает на своего противника. Он все еще не мог уловить существа спора. Вроде и понимал, и в то же время что-то главное, основное оставалось неясным. Уж очень много туману напустил чужими словами Рокшин.
— Представляется такая, знаете ли, милая картинка. Владельцы заводов, фабрик обучают рабочих грамоте, преподают им уроки политической организованности. Когда они убедятся, что пролетариат подает явные признаки зрелости, тогда из рук в руки, или из полы в полу, как барышники лошадь, передадут пролетариату власть. Во всей этой типичной для соглашателей програмке забытым остается одно существенное обстоятельство. Пролетариат уже испытал на своей спине прелести буржуазной власти. Расстрел мирной демонстрации на улицах Петрограда, война до победного конца, разорение крестьянскому хозяйству, голодный паек рабочему — вот что дало нам правительство буржуазии! Правительство Керенского вышибли из Зимнего дворца. Власть перешла в руки Советов. Это не нравится меньшевикам, не нравится эсерам, не нравится капиталистам. Зато это отвечает чаяниям рабочих, крестьян, солдат. И не бойтесь, товарищ Рокшин, знамя революции пролетариат не уронит и не склонит перед врагом!
Рабочие хлопали дружно. И Артемка тоже хлопал. Теперь он понял, чего хочет Рокшин и чего не хочет Серов. Рокшин жалеет Керенского. Серов радуется, что ему дали по шапке. Павел Сидорович тоже радуется.
— Товарищ Рокшин говорил здесь о какой-то вакханалии и неразберихе с властью. Вакханалии, разумеется, нет. Фактически Верхнеудинский Совет осуществляет всю полноту власти. Я не знаю, возможно, товарищу Рокшину хочется, чтобы все было наоборот. Очень сожалею, но помочь ему не можем. Сейчас вопрос стоит о том, чтобы распустить все организации и всю власть сосредоточить в руках Совета.
— Заранее должен предупредить, что мы будем против этого! — крикнул Рокшин.
— Разве? — Серов обернулся. — А я почему-то думал, что вы будете приветствовать такое решение. Очень грустно. Но объясните, пожалуйста, почему вы против?
— Этот акт мы рассматриваем как узурпацию власти большевиками. Это позорный акт, если хотите знать! И вы и мы боролись за свободу, и вы и мы сидели в царских застенках, вы и мы, если отбросить формальность, члены одной партии, братья по борьбе, — голос Рокшина дрожал от гнева и обиды, — и что же, вы стремитесь навязать нам свою волю! И не только нам, всему народу!..
— Успокойтесь, товарищ Рокшин. Мы своей воли никому не навязываем. Народ сам знает, что ему нужно. И на этом и на других собраниях трудового люда решается вопрос о власти, о будущем революции. А вы, братья, своей трескотней сбиваете людей с толку, искажаете смысл событий. Поверьте, без вас обойдемся. «Братья…» От хорошего братца — ума набраться, от худого — дай бог отвязаться.
Рабочие засмеялись. Но Серов был серьезен. Он говорил о том, что перед Советами стоят громадные трудности. Плохо с продовольствием. Спекулянты и враги Советской власти преднамеренно вздувают цены. Темные силы не сломлены, не побеждены. Они затаились и готовятся к ударам по власти народа.
Артемка, слушая его, нащупал в кармане конверт, подумал: «Пойду-ка я завтра к Серову, не шибко, видно, надежный человек этот Рокшин».
На митинге они пробыли до конца. Рабочие проголосовали за резолюцию «Вся власть Советам» и стали расходиться. Некоторые окружили Серова. Артемка направился было туда, но его удержал Федька.
— Пошли, уже поздно.
На улице Артемка спросил у Савки Гвоздя:
— Что ж ты бонбу не бросил?
— Не захотел, — притворно зевнув, ответил Савка.
— Не захотел, — расхохотался Федька. — Напрасно не попробовал. Самого бонбанули бы по башке. Это тебе не лук на базаре воровать. Анархист…
— У вас все такие анархисты? — спросил Артемка с издевкой.
— Увидишь, — буркнул Савка. — Надо бы набить вам морды, но ребята вы, кажись, нетрусливые, к нам, пожалуй, подойдете. Сведу вас в клуб анархистов. Пойдемте…
Анархисты обосновались на Лосевской улице. Над входом в большое деревянное здание висели черные флаги с белым черепом и скрещенными костями. Здание одноэтажное, внизу обширный полуподвал, превращенный анархистами в что-то среднее между залом заседаний и кабаком. У стен стояли небольшие столы, покрытые замызганными скатертями, под потолком тускло светили керосиновые лампы.
В чадной духоте полуподвала, пропахшего кислыми щами и самогоном, курили и пили вооруженные люди. У каждого на боку висела сабля, револьвер, две-три гранаты, кинжал, а на груди крест-накрест — пулеметные ленты. Оружие поблескивало, внушая ребятам страх и уважение.
Савка Гвоздь усадил их в темный угол и объявил:
— Угощаю за свой счет. Водку пьете?
— Ты кого там водочкой угощаешь, Гвоздь? — От столика поднялся грузный детина и, покачиваясь, пошел к Гвоздю.
— Этих сопляков поишь! Да им молоко надо сосать, а не водку пить. Ставь, Гвоздь, мне бутылку, иначе я загоню тебя в пол по самую шляпку. — Детина, довольный своим остроумием, засмеялся, на виске у него резко обозначился косой шрам.
Гвоздь, ни слова не говоря, сунул шутнику со шрамом хрустящую бумажку, и тот ушел к своим. К столику подбежала крутобедрая девушка в белом переднике. Гвоздь похлопал ее по спине, оскалил в улыбке зубы.
— Когда ночевать пригласишь?
— Уй, какой невоспитанный ты, Савелий! Сидят с тобой молоденькие мальчики, а ты… Что принести?
— Три стакана водки, а на закуску — котлет, омулька копченого. Потом посмотрим, что еще. Жри, братва, пока я добрый и при деньгах. Дома небось, кроме картошки, ничего путного не лопали. Тут отъедитесь. Мы не идейные красногвардейцы, не морим себя.
Дома Артемка не пил. Подумал и сейчас отказаться от водки, но очень уж не хотелось, чтобы Савка обозвал его молокососом и начал зубоскалить, нерешительно взял стакан, а тут еще Федька дергает под столом за штанину, приказывает глазами — пей! A-а, была не была… Запрокинул голову, зажмурил глаза и, стараясь делать большие глотки, выпил.
Выпил и ошалело вылупил глаза. Лампы под потолком закачались и поплыли.
— Любка! Погляди — с одного стакана скопытился! — давился смехом Гвоздь.
Непослушным языком Артемка бормотал:
— Ври-ка побольше… Сам пьяный. Я — ничего. Еще могу…
Что было потом, он не помнил. Пришел в себя — лежит на кровати. Рядом Любка. Перебирает его волосы, что-то мурлычет себе под нос. Увидев, что он очнулся, склонилась над ним, обдала горячим дыханием, прилипла губами к его губам. Он дернулся, голова сползла с подушки. Любка тихо посмеивалась, в широком вырезе ее платья белела тугая грудь, покачивался медный крестик на плетеном гайтане.
— А где Федька? — чужим, незнакомым голосом прохрипел он.
— Федька? Какой такой Федька? Ах, твой товарищ. Ушел с Гвоздем. Тебя они бросили. А я вот подобрала. Ты мой теперь! Без меня пропадешь, станешь, как они — подлые, гадкие. — Любка кому-то погрозила кулаком. Она была пьяна.
Оттолкнув ее, Артемка поднялся на ноги, и все расплылось перед глазами в мутное пятно, закрутилось с неимоверной, вызывающей тошноту быстротой, и сам он полетел куда-то вниз. Очнулся он с мокрым полотенцем на лбу. Голова лежала на мягких коленях Любки.
— Очухался? — из тумана выплыло склоненное над ним лицо. — Бедняжечка. До чего же ты слабенький, миленок мой.
Артемка снял мокрое полотенце, зажмурив глаза, поднялся. Его кидало из стороны в сторону. Он постоял, стиснул зубы и стал одеваться. В голове звенело, на лоб давила тупая боль, к горлу поднималась тошнота.
Любка смотрела на него с тоской и злостью.
— Уходишь? — спросила она. — Ну и уходи. Катись на все четыре стороны. Будьте все вы прокляты!
3
Он кое-как добрался до постоялого двора, лег в постель, уснул тяжелым, беспробудным сном. Провалялся в постели чуть ли не целый день. Страшно болела голова, бил озноб. Он натянул на себя всю одежонку, прихватил шубу Елисея, а согреться не мог.
Федька не появлялся. Елисей целый день просидел на постоялом. Ходил вокруг Артемкиной постели, причитал:
— Вот беда-то, ето самое. Ты захворал, Савоськин варнак где-то шляется… Что я буду делать, ето самое. Не под силу мне одному с мешками управляться. Вы посулили помочь, обнадежили и одного оставили.
Артемка помалкивал. Ему было стыдно и перед стариком и перед самим собой. Наглотался, назюзюкался… Жди, батя, заработка от сына. Как раз дождешься. Сынок тут хорошим дружком обзавелся, веселую жизнь нашел. И зачем ты пил водку, недоумок?! Орясиной по спине отвозить тебя некому. Эх, Артемка, Артемка, и что ты только думаешь? Попал к какой-то вертихвостке… Сама так и лезет, так и ластится. Тьфу! Не зря батька остерегал. Такие в момент тебя захомутают. Ну их к черту всех — девку, Гвоздя этого. Выздоравливать и — за работу. Серов, наверно, пристроит. Он мужик, видать, ничего, крепко на земле стоит. Этот-то Рокшин, петушился перед ним, петушился, а совладать не мог. Но и он, Рокшин-то, тоже мужик ничего. Раз берется помочь незнакомому человеку — стало быть, добрый. А Савка — барахло. Хвастун. Чирикает, топорщится — воробей, да и только. Говорит, весь город знает. Нашел чем хвастаться. Какой же это город, если нет ни одной путной улицы. Вся и красота, что церкви, гостиные ряды и два-три каменных дома. Есть они или нет, красивые-то города? Побывать бы, посмотреть…
О чем только не думал Артемка! Мысли текли говорливым ручейком, перескакивали с одного на другое, как струйка с камешка на камешек. Вечером ему стало легче, он поднялся, поел.
— Завтра я помогу тебе торговать, — сказал Елисею. — Сбегаю с утра в Совет, отдам письмо товарищу Серову и целый день буду с тобой.
Артемка полез в карман за письмом. Его не было. Начал лихорадочно обыскивать свою одежду — нету. Растерянно остановился, опустил руки.
— Ты что это с лица сменился? Не посеял ли деньги, ето самое?
Деньги и записку Рокшина он завернул в тряпочку, положил в потайной карман рубашки и пристегнул булавкой. А письмо было в кармане брюк.
— Что молчишь-то? Что потерял?
— Письмо…
— Беда небольшая, ето самое. Я уж думал, у тебя деньги свистнули. Тут варначья полно. На базаре прямо толпами ходят. Вчерась…
Артемка не слушал Елисея Антипыча. Ощупывал каждую складку одежды дрожащими пальцами. Все пропало. Не видать теперь Серова как своих ушей. А Павел Сидорович узнает… Стыд-то какой! Он представил, как воспримет это учитель. Может быть, ничего не скажет, только посмотрит из-под клочковатых бровей, так посмотрит, что душа в пятки уйдет.
Он оделся и побежал к анархистам. В полуподвале было много народу. Шум, гам, звон посуды, пьяные песни, пьяные крики. Артемка остановился у порога, поджидая Любку. Она вышла с бутылками в руках, поставила их на стол подпившим анархистам, повернулась и увидела Артемку. Метнулась к нему, приветливо улыбаясь.
В ее комнате перерыли всю постель, обшарили все уголки, но письма не нашли.
— Значит, потерял ты его не здесь. Теперь уж не найдешь, — сказала Любка.
Артемка стоял, покусывая губы. Черные, круто изогнутые брови хмурились, стягивались к переносью, на ровном, прямом носу поблескивали бисеринки пота. Он клял себя самыми последними словами.
Любка подошла к нему, положила полные руки на плечи.
— Ничего, миленький.
Зло фыркнув, он отступил на шаг.
— Обнимайся с другими! Только это и на уме.
Любка отдернула руку, точно обожглась.
— Я ведь просто так, по-человечески… — глухим, сдавленным голосом сказала она. Губы ее дрогнули, в глазах мелькнула приглушенная боль и обида. Это была другая Любка — жалкая, беспомощная, беззащитная. Она совсем не походила на ту Любку — разбитную, привязчивую.
Но продолжалось это недолго. Любка в какое-то мгновение преобразилась, опять стала беззастенчиво-нахрапистой и бесстыжей. Боком придвинулась к Артемке, сказала, играя глазами:
— Переспи со мной ночку — все забудешь. Миловать буду — сердце зайдется.
Артемка нахлобучил на лоб шапку, молча вышел.
На улице гулял обжигающий ветер, заметал снег в сугробы. Тускло светили окна домов, густел сумрак наступающей ночи. Ветер дул в спину Артемке, гнал его по пустынным, неуютным улицам, мимо дряхлых домов.
Утром он не пошел к Рокшину. Поехал с Елисеем Антипычем на базар. Непривлекательный вид города, потеря письма, исчезновение Федьки — все это сожгло радужные надежды. Они свернулись, обгорели, будто сухие листья на жарких углях. Он бы с радостью уехал отсюда домой вместе с Елисеем. Но стыдно будет перед матерью и отцом. Говорили: не в гости к дяде едешь. Посмеивался, будто знал больше, чем они знают. И вот досмеялся, остался при своих интересах. И революции тут никакой нету. Нельзя же назвать революцией спор Серова с Рокшиным. Таких споров и дома можно было наслушаться. Отец с Климом сколько раз схватывался. Правда, у них не так здорово получалось. И слушать их столько народу не собиралось…
Артемка сидел на возу с зерном, безучастный к зазывным выкрикам Елисея Антипыча. Старик, развязав мешок, пересыпал из горсти в горсть зерно, похваливая:
— Золото, не пшеница, ето самое! Сам бы ел, да нужда пристигла. Подходите, берите, недорого отдаю!
Покупатели подходили, спрашивали цену, недовольно морщились. Иные стыдили Елисея Антипыча:
— Побойся бога! На чужой беде капитал наживаешь!
Среди покупателей прохаживались рабочие с винтовками и красными повязками на рукавах.
— Это полномочные Совдепа, — шепнул Артемке один из мужиков, знакомых по постою. — Спекуляцию выводят.
— Почем пшеничка? — у воза остановился покупатель с холщовым мешком на плече.
— Обыкновенно. Пуд — девятнадцать рублев, полпуда — девять с полтиной, ето самое.
Человек подошел ближе и мельком заглянул в мешок.
— А за сколько отдашь, если целиком воз куплю? — тихо спросил он.
— По восемнадцать с полтиной, не меньше. Пшеничка, ето самое, прямо золото.
— Вижу, — сказал покупатель. Но смотрел он не на пшеницу, а на Артемку, ковырявшего соломинкой в зубах.
— Это твой парень?
— Не, суседский, работать в город приехал.
— Отдай, старик, по восемнадцать.
Елисей почесал затылок, вопросительно посмотрел на Артемку.
— Не раздумывай, папаша, ничего не потеряешь. Торговать придется не один день. Коням сколько скормишь, сам проешь… А тут получай чистые денежки и катись домой.
Елисей помялся, повздыхал, спросил совета у Артемки. Тот пожал плечами: «Смотри сам, тебе виднее». Елисей согласился.
— Вот и хорошо, — обрадовался покупатель. И тут же, в виде задатка, отдал половину денег за пшеницу.
— Остальные получите на месте. Я пойду вперед, а вы двигайтесь за мной. За базаром вас подожду…
Елисей пересчитал деньги, положил в кожаный мешочек, висевший на шее, и спрятал его под рубаху.
— Ты, Артемка, навостри уши. Не оплошать бы нам с тобой. Не дай бог, залучат в темный угол и отберут все.
На выезде с базара подводу остановил уполномоченный Совдепа.
— Куда, дед, направился?
— Продал пшеничку, сынок.
— Всю зараз?
— Как есть всю, сынок. По рублю с пуда сбросил и свалом отдал.
— Где же твой покупатель?
— Вперед ушел.
— Ну, езжай, раз продал.
Уполномоченный был без винтовки. Ватный пиджак в поясе стягивал широкий ремень. На ремне болталась большая деревянная кобура. Артемка заключил, что уполномоченный не простой, из начальства. Только шапка у него была не начальническая — заячья, потертая, измызганная.
Покупатель встретил их за углом. Вскочил на воз.
— Гони, папаша, я тороплюсь!
Он был чем-то обеспокоен, оглядывался назад, озирался по сторонам. Облегченно вздохнул покупатель только тогда, когда подвода въехала во двор и за нею захлопнулись тяжелые ворота. В глубине двора белел каменный амбар. Покупатель подвел лошадь вплотную к дверям и, порывшись в кармане, достал ключ.
Но двери он не открыл. Зазвенела щеколда калитки, и во двор шагнул тот самый уполномоченный в заячьей шапке.
— Бог на помощь! — насмешливо сказал он. — Одни-то не управитесь? Хлопцы, сюда, поможем…
Покупатель опешил, ключ упал на землю.
— Что вам надо? Почему врываетесь в ограду? Или вы переняли эту привычку у бандитов?
— Визит вежливости. Кроме того, любопытно, — улыбался уполномоченный. — Куда вы столько хлеба набираете?
— Я человек и не могу, грешный, отучиться от еды. Кушаю! Может, Советская власть меня научит питаться воздухом?
— Хватит, Кирпичников, зубы мыть. Расплачивайся с дедом и открывай амбар.
— На, дед, помянешь мою душу да расскажешь деревенским, как Советы отправляют в темницы людей за свое добро. — Кирпичников отдал Елисею остальные деньги и протянул уполномоченному ключ. Тот открыл двери и не сдержался от возгласа удивления:
— Ну и аппетит у тебя, Кирпичников!
Амбар был забит мешками с зерном. Кирпичников закусил губу, съежился.
— Думаете, что я спекулянт. Честью клянусь, хотел открыть хлебопекарню и продовольственную лавку, — заглядывая в глаза уполномоченному, сказал он.
— Не клянись честью. У тебя ее давно нет. Ребята, сгружайте хлеб. Потом один останется здесь, на страже, другой повезет старика и этого молодого в Совет, чтобы в протоколе расписались. А мы с тобой, господин Кирпичников, пойдем в другое место.
Через несколько минут Елисей и Артемка выехали со двора. На задке телеги примостился пожилой красногвардеец. Закурив самокрутку, он с улыбкой спросил:
— Перепугались небось?
— Перепугаешься. Что только тут делается, ето самое, что делается? — вздохнул Елисей.
— За что его арестовали? — спросил Артемка.
— Контра! — красногвардеец сплюнул. — В городе еды совсем мало, а они, сволочуги, сговорились скупать на базаре и в деревнях хлеб, мясо, картофель. Скупают и прячут в амбары. Расчет какой? Цены становятся выше, а выходит, что в ответе за все Совет. Правда, рабочим не привыкать затягивать пояс, но рабочих в городе не ахти как много. Обывателю же наплевать, какая власть, ему чтобы были жирные щи и булка с маслом.
Артемка подивился хитрости этих самых контриков. Ловко придумали, ничего не скажешь, но тот, в заячьей шапке, молодец! «Бог на помощь!» Здорово!
В Совете составили протокол, заставили подписаться под ним Елисея и Артемку. Елисей взял в скрюченные пальцы ручку, начертил на бумаге крест, напоминающий след куриной лапы.
— В городе вам придется немного задержаться. Вы нужны будете как свидетели.
— Вот беда-то! — ахнул Елисей Антипыч. — Вот влипли так влипли. Куда же коней девать? Чем я их кормить буду?
— По всей вероятности, долго вас не задержим, — человек, писавший протокол, вежливо проводил их до дверей.
Елисей Антипыч всю дорогу до постоялого двора бранился, жаловался Артемке:
— Всю-то жизнь мне не везет, разнесчастному. Нет такой оказии, которая бы со мной не приключилась. Будто нарочно меня подкарауливают всякие напасти. Скажем, у других мужиков бабы как бабы, у меня, ето самое, — зверюга. Чуть чего, хватается за сковородник. Не приведи господь втюриться тут в беду…. Другое несчастье — дочки. Семь штук народилось, а парня нет, без помощников маюсь.
На постоялом дворе их поджидал Федька. Он был в новых суконных брюках и френче. Стоял, небрежно постукивал ногтем по медным пуговицам френча.
— Ты где пропадал? — набросился на него Артемка.
— Мне некогда теперь шататься. Служба, братец.
— Что ты мелешь, какая служба?
— Я теперь анархист. А тебя не возьмут, тонкокожий, говорят.
— Да я и не пойду в анархисты, на черта они мне сдались!
— Я шучу. Гвоздю сказать словечко, он все сделает. Знаешь, какой мировой парень… Водку пьет, как конь воду, ей-богу!
— Нет, не лежит у меня душа к твоему Гвоздю.
— Дурак ты, Артемка. Смотри, одежду мне новую дали, в кармане кое-что имеется. На днях и леворверт Гвоздь раздобудет.
Артемка, конечно, не отказался бы от одежды, какая у Федьки, и от револьвера, но хлестать водку с Гвоздем, а этого не минуешь, — тащи назад.
— Не пойду я в анархисты. Нехорошие они люди, по-моему. Горлохваты, не революционеры.
— Нам-то какое дело, революционеры они или нет. Кормят — и ладно.
— Ну, хватит! — Артемка нахмурил брови. — Любо тебе — иди, держать не стану, меня сговаривать нечего.
— А что станешь делать, дурья голова? Не домой ли наладился? Валяй, на батькиных харчах житье хорошее, — скалил зубы Федька.
Он угадал: об этом и подумывал сейчас Артемка. Именно об этом. Стыдно будет перед матерью, перед батькой, а что сделаешь? Но слова Федьки, особенно же его улыбочка, этакая ехидненькая, повернули его мысли в другую сторону. Он насупился, помолчал и твердо сказал:
— Никуда я не поеду. И в анархисты не пойду. Буду работать.
— Сам себя не прокормишь. Не ломайся сдобным пряником. Гвоздь все обделает, и заживем припеваючи.
— Нет, — упрямо сказал Артемка. — Нет.
4
Листок с адресом привел Артемку в глухой переулок к деревянному дому. Над дверями висел большой лист кровельного железа, изъеденного ржавчиной, на нем кривыми буквами написано: «Союз строительных рабочих». Прибит лист был кое-как наспех, и еле держался. Ветер беспрестанно погромыхивал им.
Эта вывеска не внушала доверия. Артемка посмотрел на нее, на низкие окна, нерешительно толкнул дверь.
В большой комнате было три канцелярских стола, шкаф, закрытый на висячий замок. Рядом со шкафом сидел Рокшин. Он что-то писал, низко наклонившись над бумагой. За его спиной, на гвозде, вбитом в стену, висели пальто и шапка.
Кроме Рокшина, в комнате был еще один мужчина в офицерской гимнастерке с темными полосами на плечах, должно быть, следами погон.
Артемка остановился у стола Рокшина, снял шапку, кашлянул. Рокшин поднял голову.
— Вы ко мне?
— Ага. Я насчет работы. Вы мне сулили…
Рокшин отложил ручку в сторону, выпрямился. Беспокойно поблескивающие глаза ощупывали Артемку. Видно было, что он силится вспомнить, где видел Артемку, когда обещал ему работу.
— Вы мне в Совете написали эту бумажку, — Артемка протянул листок с адресом.
— Совершенно верно! — оживился Рокшин. — Садись. Ты, помнится, из деревни? Давно? Недавно. Чудесно! Как там идут дела? Совет создан или нет?
— При мне еще не было Совета, но к тому двигалось.
Рокшин достал из кармана пачку папирос, протянул ее Артемке.
— Кури.
Артемка отказался.
— Ах да, ты же семейский, — засмеялся Рокшин. — Семейские, как я слышал, консерваторы из консерваторов. Странно, неужели они тоже пойдут за Советами… Послушай, мужики действительно хотят установить Советскую власть? Или ее навязывают свыше?
Этот вопрос заставил Артемку задуматься, вспомнить, о чем говорили мужики дома, у Павла Сидоровича. Хотят не хотят — одним словом не скажешь.
— Не знаю даже, как вам и растолковать. Кто хочет, а кто и нет. По-всякому. Батя мой, он с войны недавно, ничего, к примеру, не хочет, а Клим, к примеру…
Рокшин круто повернулся к мужчине в офицерской гимнастерке.
— Что я вам говорил! Нет, милые мои, крестьянин правильно понимает положение вещей. Его не вовлечешь в авантюру, он не даст себя одурачить демагогической болтовней. Прекрасно, прекрасно… Продолжай, товарищ.
— Ну, Клим, он совсем даже наоборот…
Артем и смущался и не умел коротко рассказать о спорах мужиков, потому решил, что лучше помалкивать. Еще ляпнешь какую-нибудь несуразицу и посчитают тебя за недоумка.
А Рокшин сыпал вопросы, вертелся на стуле, поглаживал мысок редких волос на голове, пыхал папироской. Артемка смотрел на него ясными, бесхитростными глазами и отвечал: «Не знаю. Не понимаю. Не слышал». Он стоял на своем. Что хотел сказать — сказал, хватит. Надо тебе узнать больше, поезжай в деревню, там выспрашивай.
Наконец Рокшину надоело вытягивать из Артемки интересующие его сведения. Он сказал:
— Теперь о работе. Ничего не нашел?
— Где ее искать, ума не приложу.
— Обожди, обожди… Ты же ходил к Серову. Он что, отказался помочь? — Рокшин подался вперед, белый воротник рубашки врезался в худую шею.
— Не был я у Серова. Раз не застал, а потом не пошел.
Не мог же он рассказать ему, что потерял письмо Павла Сидоровича. И как потерял-то!
— Ну хорошо. Можем мы его определить куда-нибудь? — спросил Рокшин, поворачиваясь к человеку в гимнастерке. Тот пожал плечами.
— Некуда, Евгений Иванович, вы же знаете. Более нуждающихся и более нужных людей…
— Ясно! — оборвал его Рокшин.
«Все, не возьмут, — уныло подумал Артемка. — Только выспрашивать мастера».
Рокшин взял ручку, что-то написал на листке бумаги, свернул его трубочкой, подал Артемке.
— С этим пойдешь за город по дороге к Березовке. Там строится мост. В этой артели и будешь работать, — Рокшин покровительственно похлопал Артемку по плечу. — В случае каких-либо затруднений обращайся ко мне.
На постоялый шел Артемка, весело посвистывая. Утрет он нос Федьке. Правду говорят, что мир не без добрых людей. Не тот, так другой поможет в беде… Вот только зря хорошие люди спорят между собой, зря обвиняют друг друга во всяких грехах. Дома — Клим Перепелка, Павел Сидорович и отец, здесь — Серов и Рокшин. По-разному спорят, но спорят, почитай, об одном и том же.
На работу он собрался рано утром. Помог Елисею Антипычу погрузить на телегу мешки с пшеницей. Это были последние мешки. Елисей за день должен был все продать, помощи от Артемки он больше не требовал.
Завязав в платок краюху хлеба и ломтик домашнего сала, Артемка вышел на улицу. Утро было морозное, под ногами сухо похрустывал снег, взвизгивали мерзлые плахи тротуара. За городом дорога извивалась среди сугробов, жалась к худосочному, редкому сосняку. Слева под крутым яром лежала Селенга. Холодно синели плешины льда, чистого от снега…
Дорога сбежала в ложбину, ткнулась в трещину буерака с ломаными берегами. Здесь лежали бревна, чернел бугор свежей земли. Горел костер. На обрубке бревна сидел большеносый чернобородый мужчина.
Артемка спустился к нему, спросил:
— Тут больше нигде не строят мосты?
— А что?
— Работать меня послали. Товарищ Рокшин… Вот письмо.
— Значит, сюда, — мужик непонятно усмехнулся, пошевелил головешки. — Они всех сюда посылают.
Артемка сел на бревно, протянул к огню руки. Мужик поглядывал на него косо, недружелюбно. И этот взгляд смущал Артемку. Неизвестно почему, неизвестно в чем он чувствовал себя виноватым перед этим большеносым дядей с темным, словно бы копченым, лицом.
— Как тут зарабатывают? — спросил он.
Мужик длинно, грязно выругался, плюнул себе под ноги. Неясная тревога охватила Артемку. Что значит это ругательство, эти недружелюбные взгляды? И почему этот мужик ничего путем не скажет? Почему никто больше не идет сюда? Пора бы, кажется, приступать к работе…
Артемка повторил свой вопрос. Пусть матерится, но должен же он сказать, сколько тут платят.
Мужик хмыкнул, уставился на Артемку злыми глазами.
— Ты что, и в самом деле на заработки притащился? Из каких краев тебя занесло сюда? Откуда тебя выпроводили коленом в зад?
— Ты потише, дядя! Что ты на меня взъелся? Меня никто не выпроваживал. Сам сюда приехал.
— Тем хуже для тебя. Не зная брода, не лезь в воду, слыхал это? Тут же работает всякая шушера, буржуйские ошметки. Согнали их с насиженных мест в Расее, они сюда бросились. На работе числятся… Думаешь, работают? Как бы не так! Придут к обеду, потолкутся возле огня и домой отправляются. На пропитание им еще старого добра хватит, не о куске хлеба печаль. Работой они прикрываются. Совет всяких бездельников не шибко жалует. А ты — заработки. Тут заработаешь! С такими дармоедами последние штаны продавать понесешь.
— Неужели так?
— Сам увидишь.
— А что же товарищ Рокшин? Зачем он всяких направляет сюда? Почему он порядок не наведет?
— Это у него спросить надо. Должно, чересчур жалостливая душа. Всех обогреть хочет, а жару-то не шибко много.
— Что же мне делать? — растерялся Артемка.
— В другом месте работу ищи, — смягчился мужик. — Раз ты не дармоед, делать тебе тут нечего. Я тоже уйду.
Мужик говорил правду. Один по одному собирались «строители» у огня, курили, рассказывали друг другу новости, смеялись. Мужик устало упрашивал начинать работу. Его слова оставляли без внимания. Мужик вытащил спрятанный под снег инструмент, бросил им под ноги. Они неохотно взяли лопаты, ломы, кайлы, лениво поковырялись в мерзлой земле с полчаса и опять сели курить.
— Проклятые дармоеды! — кипятился мужик. Артемка работал рядом с ним, тюкая топором по мерзлому сутунку. Топор был тупой, с зазубринами, отскакивал от дерева.
— Они всегда так? — спросил у мужика.
— А то как еще? Всегда лодырничают.
— Поговорить надо бы с ними, может, поймут.
Мужик безнадежно махнул рукой, но не вытерпел-таки, повернулся к огню, крикнул:
— Хватит вам бока жарить!
— Отдохнуть надо. Нельзя же работать без отдыха. — сказал кто-то.
— А я говорю: хватит! — рассвирепел мужик. — До семнадцатого года отдыхали, будет. Сволочи вы!
У огня притихли. Немного погодя там засмеялись. Смеялись они беззлобно, добродушно, и тем обиднее звучал их смех.
— Что ржете, жеребцы стоялые? — с ненавистью бросил им мужик. — Плакать вам надо.
Он засунул топор за кушак, взял на плечо граненый лом.
— Лопнуло мое терпение окончательно. Пойдем, парень. Или ты останешься?
Артемка пошел с ним. От Селенги дул ветер, швырялся крошками черствого снега.
— Ты, парень, встречай на станции поезда. Будешь носить чемоданы и узлы. На хлеб заработаешь, с голоду не умрешь. Потом подсмотришь себе работенку. Мне-то сейчас надо искать, семья на шее, — со вздохом сказал мужик.
Поднялись на бугор. Город был внизу. Отсюда он казался уродливым черным наростом на косогоре. Город не принимал Артемку, выталкивал, как вода пробку.
5
Купцы сидели за столом, заставленным винами и закусками. Говорили громко, перебивая друг друга. Но как только в комнату вошел Федот Андроныч, замолчали. Моисей Родович, хозяин дома, короткий, толстый, сияя приветливой улыбкой, поспешил навстречу новому гостю, подхватил его под руку и усадил за стол рядом с собой.
— Давно ли прибыл? — спросил он, подвигая тарелку с горячими пельменями.
— Сегодня только, Моисей Израилевич.
— Дела-то как? Все богатеешь? — спросил со скрытой язвительностью купец Кобылин. Он все еще не мог забыть застарелую обиду. В начале войны Кобылин условился с интендантским начальником гарнизона поставлять продукты для солдат. Дело было прибыльное, Кобылин уже подсчитывал барыши. Но тут, откуда ни возьмись, вывернулся Федот Андроныч, сунул начальнику взятку и перебил, из рук вырвал доходное дело…
Федот Андроныч подцепил на вилку соленый огурец, неторопливо пожевал его и уже после этого проговорил:
— Кто-то богатеет, а мне, того и гляди, дело свернуть придется. Типографиев не имею, а торговлишкой богатства не наживешь.
— Ты не бросай камни в чужой огород, — тихо, слегка гнусавя, возразил Кобылин. — Типографию я держу не для доходов, а для просвещения народа. Да и то, гляди, не сегодня, так завтра Советы отберут. У Нодельмана уже отобрали.
— Ага, значит, взяли вас за загривок, начали потрошить! — Федот Андроныч как будто даже обрадовался. — Они все поотбирают. — Он оглянулся, понизил голос: — Приехал я к вам, почтенные, за умом-разумом. В Шоролгае у нас тоже этот самый Совет сгарнизовали…
— И у тебя денег требуют? — спросил его Моисей Родович.
— Пока бог миловал… Не про них мой карман.
— Обожди, дойдет очередь и до тебя… Это же разбойники с большой дороги! — Родович потянулся к салфетке. — Не успели дорваться до власти, а уже гнут к земле, разоряют. Преподнесли они нам, Федот Андроныч, налог: восемьсот тысяч рублей немедленно…
— Восемьсот тысяч! — Федот Андроныч открыл от изумления рот, истово перекрестился. — О господи! Почти мильен отдать голодранцам… Неужели покоритесь?
— Собрались вот, думаем, — Родович отодвинул от себя тарелку, достал из кармана жилета часы на массивной золотой цепочке с брелоками. — Времени мало, господа. Ровно через час мы должны быть в Совдепе. Какое решение примем? Что ответим вымогателям?
Кобылин, скуластый, узкоглазый и безбородый, похожий на монгола, побарабанил пальцами по кромке стола.
— Какое решение… — негромко, в нос сказал он. — Одно решение — не соглашаться. А коли и это, паче чаяния, не возымеет действия, тогда с другой стороны подход искать надо.
Федот Андроныч не любил тихоню Кобылина за его манеру говорить. Гнусит, мямлит, не поймешь, что и сказать хочет. Но кого надо улестить — улестит…
Смотрел Федот Андроныч на купцов и чувствовал: не очень-то они уверены в себе, кажись, побаиваются. Сидят, понуро опустив головы, не глядят друг на друга. Будто на поминки собрались.
Федот Андроныч откашлялся, погладил свою черную бородищу с легкой изморозью седины.
— Я, сами знаете, к этому налогу причастности не имею, но скажу: вы правильно решили. Я дома еще учуял, что не для нас эти Советы. Изничтожить их надо, пока не вошли в силу. Деньги у нас — значит, и власть у нас. Власть, она как пузырь. Пока дуешь, он тугой да круглый, а перестанешь — сморщится, на тряпку походить зачнет.
— Правильно, старина! — Моисей Израилевич похлопал Федота Андроныча по широкой спине. — Правильно сказал. Ну, господа, пора…
Купцы встали из-за стола, одеваясь, условились держаться в Совете дружно, на уговоры не поддаваться. Федота Андроныча разбирало любопытство. Почесав затылок, он решил идти вместе с ними, собственными ушами услышать все, что там будут говорить.
В коридоре Совета толкался всякий люд, приходили и уходили рабочие, красногвардейцы, солдаты…
Купцы подошли к кабинету председателя. У дверей стоял солдат с красной повязкой на рукаве. Он преградил купцам дорогу винтовкой с примкнутым штыком и строго потребовал:
— Документы!
— Нас вызывал господин Серов. Вот повестка.
Часовой взял повестку, нахмурив брови и шевеля губами, стал читать. Читал он по меньшей мере минут пятнадцать. Кобылин пробурчал:
— Скоро ли, грамотей?
Оставив слова Кобылина без внимания, красногвардеец свернул бумажку и положил за пазуху.
— Документик без подделки, — важно сказал он. — Проходите.
«Ишь ты, охрана…» — с беспокойством подумал Федот Андроныч.
Кабинет председателя Совета — длинная мрачноватая комната с единственным окном. Вдоль стены с облупившейся штукатуркой стояли стулья, а в конце комнаты — большой стол, заваленный бумагами. Серов поднялся из-за стола, шагнул навстречу купцам, широким жестом показал на стулья, радушно сказал:
— Садитесь.
И сам сел за стол, пригладил рукой длинные черные волосы, зачесанные назад. И в том, как он поправил свои волосы, было столько обычной житейской простоты, что Федот Андроныч с облегчением вздохнул. Этот не станет гвоздить кулаком по столу, топать ногами и кричать. И ничего не выдавит из купцов. Они старые волки.
— Курит кто-нибудь? — Серов подвинул газету и пачку махорки, закурил. — Знаете, зачем вас вызвали?
Купцы закивали головами.
— Тем лучше, не будем тратить лишних слов. Нам очень нужны деньги. И срочно.
Федот Андроныч спрятал в бороде усмешку. Кто же так начинает разговор, без всякого подхода. «Деньги нужны! Ишь ты…»
— Позвольте вопрос: кому это вам? — спросил Родович.
— Власти рабочих и крестьян, разумеется. — Серов стряхнул с папироски пепел, уточнил: — Совету.
— Благодарю… — Родович слегка наклонил голову. — Поскольку власть крестьян и рабочих, с них и деньги требуйте. Так будет справедливо.
— Когда Совет создавали, нас спрашивали? — подхватил Кобылин.
«Ну-ка, ну-ка, как ты вывернешься? Молодец Моисей, ловко его заарканил!» — думал Федот Андроныч, не спуская глаз с лица Серова.
— Верно, не спрашивали, — согласился Серов. — Но ведь и рабочих, крестьян никогда не спрашивали, какая им власть больше подходит. А деньги брали… Так, а? — Черные глаза за стеклами пенсне насмешливо блеснули.
— Не в этом дело. — Родович стиснул сцепленные пальцы, и от ногтей отлила кровь. — Купеческое сословие никогда не отказывалось жертвовать на благое дело. Но тут… Нет, господин Серов. Пустой у нас разговор.
— Вот уж чего нам не нужно, так ваших пожертвований. Жертвуйте на дома призрения, на поддержку престарелых. И вот что… Давайте оставим препирательства. Это бесполезно.
Серов по-прежнему говорил приветливо, и усмешка в глазах не гасла, но Федот Андроныч чутьем уловил его решимость во что бы то ни стало сломить купцов, заставить их раскошелиться.
— Я хочу, чтобы вы поняли одно: мы не допустим, чтобы кто-то пренебрегал постановлениями Совета. — Серов растер в пепельнице окурок, энергичным движением стряхнул с пальцев крошки табака.
— Восемьсот тысяч! Да вы что? Нет у нас таких денег! — Лицо Родовича стало пунцовым от гнева.
— Деньги у вас есть, — терпеливо поправил Серов. — И внесете вы их сегодня.
— Помилуйте! — взмолился Голдобин. — Тысяч сорок, ну пятьдесят наскрести, куда ни шло. Но восемьсот! Восемьсот!
— И сорок не надо давать… — гундосил Кобылин. — Разбой среди бела дня учиняют. По каким законам?
— По законам революции, почтеннейший. По законам справедливости. Жаль, что вы не имеете о них понятия. — Серов встал, оперся руками о стол. — Коротко и ясно, господа: будут деньги?
— Не будет никаких денег! — ответил Родович.
— А вы как думаете? А вы? — у всех поочередно спросил Серов.
И все ответили отрицательно. Впервые за все время Серов нахмурился, даже не нахмурился, просто исчезла усмешка, и взгляд сразу стал твердым. Федот Андроныч беспокойно заерзал на стуле. Что-то сейчас будет. Как он теперь повернет дело? Покричит-покричит и выгонит. И все. И останутся денежки в купеческих карманах. Господи милостивый, спаси от разора честное сословие, помоги, господи, совладать с окаянным, не то всех пристигнет горькая участь.
Серов, сутулясь, твердо ставя ноги, подошел к двери, попросил позвать Жердева. В кабинет вошел человек лет тридцати, светлоголовый, высокий, вся грудь в ремнях. Остановился у порога, молча ожидая, что скажет Серов.
— Этих господ, товарищ Жердев, надо отправить в городскую тюрьму.
— Это произвол! Беззаконие! — закричал Родович.
Кобылин, Голдобин вскочили, замахали руками. Они тоже что-то кричали. У Кобылина и гнусавость куда-то пропала, голос прорезался.
— А ну, молчать! — осадил их Жердев. — Марш по одному!
— Всего хорошего, господа! — сказал Серов, улыбнулся, тряхнул головой, откидывая волосы.
Федота Андроныча такой поворот событий ошеломил настолько, что он безропотно прошел с купцами полгорода, прежде чем сообразил: его-то дело сторона! Подошел к молодому красногвардейцу и, просительно заглядывая в глаза, рассказал, как он попал под конвой. Красногвардеец засмеялся:
— Ну и ну! Вперед наука будет, папаша, не полезешь куда не просят, — добродушно сказал он.
— Так я же не знал… Не знал, вот те Христос! — перекрестился купец. — Вы уж отпустите меня, товарищи красные гвардейцы, отпустите, родимые, век помнить буду!
— Таких правов не имеем. Шагай, папаша, не оглядывайся.
Вместе со всеми его заперли в заплесневелую камеру. Он сел в угол, на голые нары и стал про себя молиться богу. Купцы тихо разговаривали. Потом разговор стал громче, заспорили. Федот Андроныч прислушался. Голдобин обвинял Родовича и Кобылина в недомыслии.
— Надо было поторговаться. Бросили бы сотню тысяч…
— Ни рубля не дадим! — сердился Родович. — Что они сделают? Подержат день-два и выпустят.
— День-два, а если больше? Кто будет дело вести?
Мало-помалу спор перерос в ссору. Шум услышали в коридоре. Загремел засов, и в камеру вошел Жердев.
— Придется предоставить каждому отдельную фатеру. А то, чего доброго, раздеретесь.
— Долго вы нас держать будете? — спросил Кобылин.
— Это от вас зависит. Давайте деньги и катитесь хоть сейчас. А нет, отправим на Черемховские копи уголек рубать. Будем держать там, пока не заработаете восемьсот тысяч.
— А как же я? — Федот Андроныч ухватил Жердева за портупею. — Смилуйтесь, не губите человека без вины. Я не здешний, я из Шоролгая.
— Как фамилия? — Жердев достал из кармана список и, проверив по нему заключенных, отпустил Федота Андроныча на все четыре стороны.
— Вот спасибочко-то вам! Дай вам бог здоровья и долгого веку. — Федот Андроныч стал быстро одеваться. К нему подошел Родович и прошептал:
— Зайди к Рокшину, обскажи, как все получилось.
— Непременно обскажу, — так же тихо шепнул Федот Андроныч и шмыгнул прочь из камеры. Едва удержался, чтобы не побежать по коридору.
Невеселые мысли были у Федота Андроныча. Ведь как круто берут, окаянные! Попробуй таким перечить, живо отправят туда, где Макар телят не пас. А покоришься — разорят, антихристы, разграбят. По всему видно: пришел конец беспечальному житью. Надвигается что-то страшное, безжалостное, ломает и сокрушает все привычное, устоявшееся. В народе пошатнулась вера в бога, семейские стали покуривать табачишко, жениться на сибирячках, скоблить подбородки бритвой. Совесть теряют… Честного человека могут пустить по миру с сумой, а посельгу какого-нибудь посадят править людьми. И за что только наказывает господь рабов своих?
6
К вечеру схлынула волна посетителей, в коридоре Совета умолк говор, стало слышно, как за дверями кабинета прохаживается часовой.
Свет за окном посерел. Он вяло сочился сквозь стекла и растворялся в сумерках, наплывающих из углов. В кабинете, кроме Серова, сидел комиссар продовольствия Сентарецкий, бритоголовый добродушный великан, товарищ Серова еще с времен саратовского подполья. Только что вошел Жердев, сел, положил на стул шапку, потер, отогревая, руки.
— Ну, что твои купцы? — спросил Серов.
— Ни в какую, Василий Матвеевич. А через час к вам придет делегация.
— Какая делегация?
— За купцов хлопотать. Только вы их не принимайте, к чертям всякие делегации! — с горячностью сказал Жердев.
— Почему же, пусть приходят. — Серов встал, зажег лампу, отодвинул ее на край стола.
— Опасное дело мы затеяли, — тихо сказал Сентарецкий.
— Да, очень, — Серов потер ладонью лоб, задумался.
— Ничего они не сделают! — пренебрежительно махнул рукой Жердев. — Если хотите, зажму, сок потечет.
— Они могут сделать многое, ты зря ручкой помахиваешь, — сказал Сентарецкий. — Спрячут товары, закроют лавки, и город останется голодным. Что тогда?
— Не посмеют… Могут они, Василий Матвеевич, так сделать?
— Именно так и сделают, если мы не вынудим их подчиниться. — Серов замолчал, потеребил вислые усы, повернулся к окну. В домах напротив тускло светились огни, бросая на дорогу расплывчатые пятна света.
На душе у Серова было тревожно. Крутое обращение с купцами может оттолкнуть от Совета колеблющихся, сплотить враждебные силы, и новая власть будет вынуждена ломать организованное сопротивление. Не считаться с этим было бы глупо. С другой стороны, если Совет пойдет на попятную, власть его, и без того не твердая, сведется к нулю. А есть ли другие пути? Других путей нет.
— Василий, — сказал он Жердеву, — ты сходи еще раз к купцам, передай, что, если они в течение ночи не решат внести деньги, утром отправим на копи.
— Действительно отправим? — спросил Сентарецкий.
— Иного выхода у нас нет, — Серов, приняв решение, успокоился, — И вот что, Тимофей Михайлович… Нам надо сегодня же подобрать людей. Если купцы не одумаются, мы завтра конфискуем все товары.
— Ох, и шуму будет! — покрутил бритой головой Сентарецкий.
В дверь просунулась голова часового.
— К вам тут просятся. Пускать или не пускать?
— Делегация? Пусть заходят… Ну, а вы, пока буду разговаривать, действуйте, — сказал Серов Сентарецкому и Жердеву.
Они сразу же вышли.
Серов был удивлен и озадачен, увидев среди делегатов Рокшина. В последнее время он все меньше понимал этого человека.
Знал его Серов давно. Впервые встретил в Горном Зарентуе в каторжной тюрьме. Рокшин тяжело переживал заточение, пришибленный, жалкий, он сторонился товарищей, почти не читал книг и не участвовал в спорах. Серов понимал, что тюрьма, тем более каторжная, ломает и не слабых людей, особенно если нет рядом душевного товарища, некому приободрить, не с кем поделиться мыслями. И он мягко, но настойчиво вовлекал Рокшина в разговоры, делился новостями с воли, знакомил со своими товарищами. Отрешенность в глазах Рокшина понемногу таяла. «Спасибо, вы меня спасли…» — сказал Рокшин, когда его переводили на поселение.
Здесь встретился с ним уже после Февральской революции. Рокшин водился с меньшевиками, стал не в меру бойким, торопливым, старательно избегал всяких воспоминаний о каторге. На митингах он яростно выступал против передачи власти Советам, а сейчас — с какой стати? — член делегации…
Усаживаясь возле стола, Рокшин зябко ежился, сметал ладонью налет инея с воротника теплого пальто.
— Холодно, Евгений Иванович? — спросил Серов.
— Да. Что ни день, то холоднее. На улице дышать трудно.
— Это вам кажется, на улице потеплело — и дышать стало определенно легче…
Рокшин понял, что хотел сказать Серов, вскинул быстрый, оценивающий взгляд и сухим, официальным тоном выложил:
— Мы — представители меньшевиков, эсеров и союза торгово-промышленных служащих, уполномочены заявить протест против незаконных действий Совета и потребовать: первое — заверения, что арест купцов ошибка, а не рассчитанная политика угроз и запугиваний, второе — освобождения арестованных, третье — отмены контрибуции, именуемой налогом, — Рокшин поочередно прижимал к ладони тонкие пальцы.
Делегаты придвинулись ближе. Эсер Потакаев, загораживая других, утвердился локтями на столе, смотрел на Серова большими задумчивыми глазами. Он казался робким, застенчивым, но Серов знал, что, пополняя кассу своей партии, этот самый Потакаев выпотрошил немало сейфов.
— Все, Евгений Иванович? — спросил Серов.
— Да, все. Разве этого мало?
— Давайте по порядку. Первое: арест купцов не ошибка. Мы и впредь будем сажать за решетку тех, кто активно противодействует Совету. Второе: купцов мы выпустим немедленно, если они уплатят налог. Третье: отмены «контрибуции» не будет. Что еще?
Потакаев удивленно заморгал глазами, убрал локти со стола.
— Мы организуем забастовку, — подал голос из-за его спины один из делегатов. — Все магазины будут закрыты…
Серов чуть приподнялся, чтобы лучше увидеть того, кто говорит, спросил:
— Вы серьезно?
Ответил Рокшин:
— Вполне! Мы предвидели, что вы откажете.
— Да ведь и мы, Евгений Иванович, предвидели кое-что. — Серов спрятал в усах усмешку. — Организаторы забастовки будут сразу же выдворены из города, над магазинами Совет установит свой контроль.
— Вы недалеко ушли от анархистов! — срывающимся голосом сказал Рокшин. — Те грабят, угрожая револьвером, вы — прикрываясь постановлениями Совета.
Потакаеву не понравилась такая запальчивость, он поморщился.
— Это вы слишком, Евгений Иванович… — Опять положил локти на стол, подался к Серову: — Но я должен сказать, что, отстаивая свободу, нельзя попирать права и нормы.
— А я должен спросить, — в тон ему ответил Серов, — о чьих правах идет речь? О свободе для кого? Советую призадуматься над этим.
Делегаты ушли, пытаясь держаться независимо, с достоинством, но от Серова не укрылось их смущение, даже растерянность. Конечно, они не ожидали такого резкого отпора, рассчитывали припугнуть забастовкой. Нет, господа хорошие, пугливых, слабонервных тут нет. Что бы ни случилось, ни он, ни его товарищи не пойдут на попятную. Но Рокшин… Впрочем, чему удивляться. До тех пор пока есть борьба, будут и заблудшие, и сломленные, и отступники. Хорошо еще, если он в числе первых.
7
Федька сдружился с Савкой Гвоздем. Савка приглянулся ему своей бесшабашностью. Жилось с ним легко и весело. Неведомо как, неизвестно где Гвоздь добывал деньги. Нет-нет да и пригласит Федьку в подвальчик на Лосевской. Похлопает рукой по карману, спросит:
— Выпьем?
Федька не отказывался. Садились всегда за один и тот же стол в углу. Савка подзывал Любку, бросал на стол деньги, приказывал:
— Неси, горячего-холодного, жареного-вареного…
Когда Любка уходила, он подмигивал Федьке:
— Сочная девка, а? Моя краля. — И жмурился, словно кот у печки.
Федька не очень-то верил. Он уже давно заметил, что Савка любит прихвастнуть. Ну, а в общем-то, он парень ничего. Деньги есть — сам пьет, других поит-кормит. Себе даже одежонку добрую не заведет по этой причине. С причудами парень. Рад-радешенек бывает, когда хвалят.
Но иногда хвастовство Гвоздя начинало надоедать Федьке, он резко обрывал дружка:
— Богало ты. Храбрый только за столом. И Любка с тобой только от скуки водится. Она девка видная, а ты что? Ни рыба ни мясо…
— Ты, курощуп, держи язык покороче, а то я заверну тебе башку назад бельмами, — всегда одно и то же отвечал Гвоздь.
— Пусть курощуп, а захочу — твоя Любка будет бегать за мной, как собака за возом.
— Куда ты гож? Левольвер свой отдам, ежели окрутишь Любку.
— А что думаешь… Сказал — сделаю!
Федька, конечно, говорил это не всерьез. Не нужна была ему толстушка Любка. Потихоньку от всех он вздыхал по Уле, тосковал по ее голосу. Случалось, Уля снилась ему во сне, и весь следующий день Федька ходил угрюмый, неразговорчивый. Думки о богатстве, выпестованные дома, тускнели и блекли… У анархистов жизнь, правда, легкая, без забот, но капиталу тут не наживешь. А работать пойдешь — тоже дурных денег никто не заплатит. Без денег же не видать Ульки, не отдадут ее за голодранца.
На Любку Федька не обращал никакого внимания. Бывал у нее с Савкой не один раз, шутил с ней, разговаривал, но красива ли она — не мог бы сказать. А после спора с Гвоздем вдруг разглядел, что Любка — девка хоть куда, завлекательная, можно сказать. Особенно, когда смеется. Зуб один обломан немного, но это ей даже идет. Савку ни в грош не ставит. Куражится над ним, над трезвым, а пьяного боится. Об Артемке что-то часто спрашивает: почему да отчего не приходит… Отбить ее у Гвоздя стоит. К тому же он посулил револьвер… Со всех сторон дело выгодное. Но как быть, когда Савка все время около нее кружится?
Недаром, однако, Федька считал, что он родился в рубашке. Ему всегда везло. Повезло и на этот раз.
Анархисты часто ездили за продовольствием в волости. Хорошо вооруженные, на десятках подвод, они, прибыв в село, требовали с крестьян «революционную контрибуцию» молоком, мясом, мукой-крупчаткой.
В один из таких отрядов и назначили Савку с Федькой. Узнав об этом, Федька срочно заболел. Когда за ним пришел Гвоздь, он лежал на кровати, охал, стонал. Отряд, само собой, не стал ждать, когда он поправится…
Вечером, почистившись для порядка, Федька заявился к Любке.
— Ты еще живой? — спросила она. — А Савка говорил — вот-вот богу душу отдашь.
Любка сидела на кровати, поджав под себя босые ноги, и что-то шила.
— Оздоровил, — Федька разделся. — Твой Гвоздь скорей меня окачурится.
— С чего он мой-то? — Любка откусила нитку, отложила шитье в сторону и пошла кипятить чай.
Сели ужинать.
Федька говорил и говорил. Он и сам не знал, откуда бралась такая прорва слов. Любка грызла мелкими белыми зубами сахар, подливала чай в Федькин стакан и молча слушала.
— О Савке скучаешь? — спросил Федька.
— Не. Тебя слушаю…
— Что ты в нем нашла? Хорошая девка такого на три шага не подпустит.
— Откуда взял, что я хорошая? Была бы хорошая, с этими не водилась бы. Это ты прилип к ним. Ворюгой либо пьяницей сделаешься. Твой товарищ-то умнее. Сразу учуял, что тут дело пахнет керосином.
Напившись чаю, Любка опять забралась с ногами на кровать. Федька присел рядом. Ноги у Любки были толстые, в золотистых волосах, пятки круглые и желтые, будто пасхальные яйца. Федька ногтем провел по одной пятке, она была твердая и шершавая.
— Я щекотки не боюсь, — сказала Любка.
— Нисколько? — Федька обнял ее. Сквозь тонкую рубашку почувствовал под рукой мягкое и горячее тело. Любка осторожно отвела руку, кивнула на окно головой.
— Увидит кто-нибудь из наших, дадут тебе нагоняй… Больные дома лежат, не ходят по девкам…
— Это ерунда! — Федька шагнул к столу и потушил лампу. Любка от неожиданности охнула, а потом засмеялась. Из темноты до Федьки донеслось:
— Вот бы Савка сейчас вернулся. Уж и дал бы он тебе горячих на закуску.
Перед Федькой на мгновение возник образ Ули, но он постарался отогнать его от себя. Горячие ласки Любки опьянили его, заставили забыть все на свете. Незаметно пролетели три дня, а придя на четвертый, он застал у Любки Савку. Тот лежал на Любкиной кровати и охал. Голова у него была повязана окровавленной тряпкой. Незнакомое до этого чувство ревности опалило душу Федьки. С ненавистью посмотрел он на бритое лицо Савки и почувствовал во рту неприятную сухость.
Любка стояла у изголовья кровати и насмешливо улыбалась. «Обожди, я тебе набью харю, паскуда», — подумал Федька и молча сел на шаткую табуретку.
— Выздоровел? — сипло спросил Гвоздь. — А я, брат, слег. Ох, и болит голова! Любка, ты бы тряпку положила. Стоишь, как бурхан бурятский, и не видишь моих страданиев.
— Опять самогонки нализался и мордобитие устроил?
— Какая там самогонка? Благодари бога, что брюхо у тебя схватило, а то бы тоже лежал сейчас, как я. Семейские отлупили. Не хотят давать нам больше ничего, подлые.
В конце семнадцатого и в первые месяцы восемнадцатого года анархисты в Верхнеудинском уезде чувствовали себя привольно. На первых порах мужики безропотно отсыпали из своих закромов и сусеков зерно, вынимали из-за божиц завернутые в тряпицы деньги, отсчитывали рубли на «алтарь защиты равенства и братства». Но скоро увидели, что «защитники свободы» сами съедают продукты, пропивают деньги, и, завидев черное знамя, стали вешать на амбары замки, прятать деньги. Получать продовольствие, фураж, деньги становилось все труднее. Однако с порожними подводами анархисты пока не возвращались. Это случилось впервые. Приехали не только с пустыми руками, но с синяками и без оружия — мужики отобрали.
— Вот до чего дожили. — Савка смачно выругался. — Любка, дай попить, во рту сухота.
Любка покорно пошла к кадке с водой. Федька встал.
— Уходишь? — спросил Савка. — Заходи. На мне все раны моментально зарастут.
Улица была пустынной. С неба смотрела толстомордая луна, закутанная в пелену грязно-серых облаков. Федька ругал себя за то, что связался с Любкой. «Тьфу, патаскуха. И Савку черти приперли не вовремя, развалился на кровати, фон-барон с побитой мордой. Не могли ему мужики череп сломать».
Федька направился на постоялый двор.
— А я все же хочу на приисках счастья попытать, — сказал он Артемке. — Поедешь со мной?
— С тобой опасно ездить, — улыбнулся Артемка, — сызнова к анархистам пристанешь…
— Да нет, я серьезно говорю. Или хочешь всю жизнь носить на вокзале вещи богатым барышням?
— Зачем всю жизнь? Найду постоянную работу.
— Гляди, прогадаешь.
Артемка промолчал. Федька собрался уходить.
— Федька, я совсем забыл, — остановил его Елисей. — Вечером видел Федота Андроныча. Он говорит: «Увидишь Савостьянова парня, пусть зайдет ко мне». Живет купец за Удой. Ты, кажись, знаешь где?
— Ладно, завтра забегу. Ты, Артемка, может, передумаешь? — спросил он на прощанье. Артемка отрицательно мотнул головой.
К Федоту Андронычу Федька пошел рано утром. Купец сидел за столом, перед ним стояла небольшая деревянная, окованная железом шкатулка. Из нее выглядывали пачки денег. Торопливо захлопнув шкатулку, купец строго глянул на Федьку.
— Ты где баклуши бьешь?
— А кому какое дело, где бью, — дерзко ответил Федька.
— Батька велел, чтобы быстренько вертался домой. Отрекется от тебя, усыновит Ваську, и получишь вместо наследства фигу с маком. Ко всему прочему, он твою спину чембуром под тигра разукрасит.
— Руки у него короткие… А наследство мне не нужно. Знал бы, что за этим звал, не пошел бы. Когда домой?
— Завтра утречком, с божьей помощью. Образумься, Федор. Не по-христиански делаешь…
«Тебе ладно рассуждать, — думал Федька, возвращаясь от Федота Андроныча, — с мешком-то денег и я бы так болтал. А к чему такому недотепе деньги? В шкатулке небось золота одного на несколько тысяч…»
Тысячи! С этим можно бы всю жизнь переиначить. На первых порах лавчонку открыть где-нибудь в захолустной деревушке, а там, глядишь…
Засунув руки глубоко в карманы, Федька целый день ходил по городу и в уме у него вертелось одно: «Тысячи! Тысячи!» К вечеру он незаметно для себя оказался у Любкиной квартиры. Посмотрел на завешанные кисеей окна, постучал в дверь.
— Иди, проветришься, — сказал он Любке, когда вошел в комнату. — А мы с Гвоздем одно дело обсудим.
— Никуда я не пойду!
— Катись, раз тебе сказали! — прикрикнул Гвоздь.
Любка ушла. Федька оглянулся, сел рядом с Гвоздем и тихо стал шептать на ухо. Гвоздь слушал, кивал головой. А когда Федька кончил, радостно крикнул:
— Вот это я понимаю! Все будет шито-крыто, это тебе говорит Савка Гвоздь, бывший вор-налетчик, теперь убежденный…
— Тише ты, дурак! — грубо оборвал его Федька.
* * *
Перед утром через спящий город прошли двое. Один был в шинели, второй — в белом полушубке. Лица у обоих были закутаны так, что виднелись одни глаза. По льду переправились через Уду и, чтобы не будоражить собак, задами миновали заудинские улицы. За городом они выбрались на тракт и направились к черневшему невдалеке лесу. Остановились у оврага, перерезавшего дорогу. Летом по оврагу, видимо, бежала вода, на его берегах стояли густые кусты ивняка. За кустами, стараясь не сбить с ветвей легкого инея, они выкопали в сугробе яму и залегли.
На востоке разгоралась заря, бледнели звезды в небе. Начинался суровый зимний рассвет. Тот, что был в шинели, скоро начал ворочаться, высовывать голову из снежного укрытия.
— Торчим тут, а он в теплой постели потягивается.
— Должен выехать, — возразил другой, — слышь?
Где-то в лесу послышался скрип снега. Скрип приближался. Из-за сосен вынырнула лошадь, запряженная в сани. Они насторожились, прильнули к сугробу, их глаза неотступно следили за санями. В санях сидел человек, укутанный в косматую доху.
— Нет, не он, — прошептал тот, что был в белом полушубке, и облегченно вздохнул, а когда сани пронеслись мимо, со скрытой издевкой спросил:
— Чего трясешься, вор-налетчик?
— За-м-мерз…
На дороге показалась пара рослых лошадей. Они легко везли маленькую резную кошевку. Бойко, весело заливались шаркунцы.
— Он! — Тот, что в полушубке, толкнул соседа в бок, нащупал пристегнутый к поясу нож и, едва кошевка поравнялась с кустами, одним махом выпрыгнул на дорогу.
Человек, услышав сзади шум, не оборачиваясь, стегнул лошадей. Они рванули и что было духу понесли кошевку наезженной дорогой. Но тот, что в белом полушубке, успел повиснуть на задке кошевки…
Лошади бежали быстро. Кошевку кидало из стороны в сторону. Полозья взвихривали снег. Человек в белом полушубке встал ногами на концы нахлесток, протянул руку из-за плеча хозяина кошевки, сгреб вожжи, прохрипел:
— Тпр-ру!
Хозяин кошевки выпустил вожжи, хотел обернуться, но не успел. Тускло блеснул нож и вонзился ему в бок. Хозяин охнул, ткнулся головой в передок, а нож снова взлетел и опустился над ним…
Лошади бежали, всхрапывая. Все также весело звенели шаркунцы, вихрился снег под полозьями. Грабитель остановил кошевку. С лихорадочной поспешностью, трясущимися руками выкинул из-под сиденья сено, схватил деревянную шкатулку, окованную железом, выбросил в снег. Прицепив вожжи, чтобы не попали под полозья, шагом пустил лошадей по дороге. Огляделся. Крови на снегу не было, а на клочья сена никто не обратит внимания. Схватив шкатулку, быстро побежал к лесу. Спрятал ее в сугроб под толстой сосной с обломленной вершиной, прошептал: «Налево — овраг и дорога, рядом — две березы, у одной ствол раздвоен…» И только тут он заметил, что держит в руках нож. С отвращением отбросил его далеко от себя, осмотрел одежду — нет ли пятен крови? Вышел на дорогу. Навстречу ему размашисто шагал тот, что был в шинели.
— Ну что?
— Ничего. Решил я купца. Не хотел, а решил, слишком он силен оказался, вроде пороза.
— А деньги?
— Деньги? Денег… нету. Зря мы все начали.
— Врешь, курощуп.
— Поди ты к черту, рыло неумытое.
8
Следствие по делу скупщика зерна Кирпичникова затянулось. Елисей Антипыч томился без дела, жаловался Артему, что на корм лошадям спустит все деньжонки, вырученные за пшеницу. Артемка уговорил его ездить на станцию возить пассажиров. Антипыч долго не соглашался, не верил, что из этой затеи будет толк. Но делать было нечего, и он поехал. Заработок, к удивлению Елисея Антипыча, был хорошим, и он попросил Артемку ездить на второй лошади. Прибыли удвоились. Жадноватый Антипыч даже после того как Совет разрешил ему выезд из города, не спешил возвращаться к своей Харитинье. Старик после работы, да и на работе частенько покупал для «сугрева» шкалик. Выпив, пускался в рассуждения:
— Добро жить в городе, ето самое. Денежки в кармане всегда похрустывают. Выдам своих девок замуж и переберусь сюда.
Как-то поезд запаздывал. Артемка с Елисеем уже около полутора часов сидели на телегах, ожидая его прибытия. Правда, больше сидел Артемка, Елисей же частенько отлучался и с каждым разом становился все разговорчивее…
— Ты, Артемка, — говорил старик, — голова парень. Я бы не додумался, как можно деньги, ето самое, в городе заработать. Зря ты от шкалика отказываешься. Я же тебе за свои деньги куплю.
Елисей Антипыч слез с телеги, но тут наконец дежурный по станции ударил в колокол.
Развевая по ветру белую гриву дыма, пыхтя и отдуваясь, к станции подкатил паровоз с длинным хвостом зеленых вагонов. На перрон высыпала пестрая людская толпа. Закинув за плечи вещевые мешки и винтовки без штыков, шли демобилизованные солдаты из запасных, рядом с ними важно шагали дамы в котиковых шубах и мужчины с подкрашенными усами. Эти бежали из центральных губерний России от Советов, от большевиков.
Артемка пробирался сквозь толпу, громко спрашивал:
— Кого подвезти в город, гражданы и товарищи? За небольшую плату можем доставить вас и ваши вещи, куда прикажете. Гражданы и товарищи…
Его внимание привлекла невысокая, скромно одетая девушка. Она стояла в стороне от людского потока, поставив на землю два больших чемодана. Артем подошел к ней, спросил:
— Хотите, барышня, я вас довезу в город?
— Вы что, извозчик?
— Вроде этого, — улыбнулся Артемка.
Девушка тоже улыбнулась, поправила на голове белый шерстяной платок.
— Коли извозчик — поехали.
Артемка положил чемоданы на телегу, взялся за вожжи.
— Куда вас повезти-то?
Девушка достала из кармана бумажку.
— Думская улица, четвертый дом от угла.
— Это от какого угла?
— Как от какого? Ах, в самом деле… Что ж это я не записала. Мне нужен Спиридонов, Игнат Трофимович Спиридонов. Не слышали, случайно, о таком?
— Нет, не слышал. Я ведь тоже не здешний, не городской, — Артемка ударил лошадей.
— Вы из деревни? Мне отсюда нужно попасть в село. Трудно добраться, не знаете?
— Смотря в какую деревню. Скажем, в Шоролгай, где я живу…
— Вы живете в Шоролгае? — воскликнула девушка. — Мне удивительно везет. Я как раз туда еду, к папе.
— А кто у вас батька, то ись папа?
— Ссыльный, Павел Сидорович его зовут.
— Так вы Нина? — пришла очередь удивляться Артемке.
— Откуда вы знаете мое имя?
— Ну как не знать? Павел Сидорович наш сосед и мой учитель. Грамоте я у него обучался, книжки читать брал. Он мне говорил, что дочка у него есть, вы то ись. Он вас десять или двенадцать лет не видел.
— Да, да. Я его почти не помню. Совсем маленькой была, когда он уехал. Здоровье у него как? Он мне не писал о здоровье.
— Так-то ничего вроде. Только нога в морошные дни донимает как будто. Ну, да тут ничего не поделаешь, в ненастье у всех старые раны ноют…
— Какие старые раны, вы о чем говорите? — с испугом и удивлением спросила Нина.
Артемка рассказал, как и где ранили Павла Сидоровича.
— Нога у него стала короче, но большой беды нет. Батя ваш держится бодро, здоровье у него крепкое, не сумлевайтесь… Сами увидите. Долго здесь пробудете? Я к тому спрашиваю, что мужик наш один вскорости домой едет, с ним бы и добрались до Шоролгая.
— А он возьмет? Если возьмет, дня тут жить не буду.
Свернув с Большой улицы на Думскую, Артемка подозвал мальчишку, спросил, где живет Игнат Трофимович Спиридонов.
— А вот рядом с нами, — мальчик показал на небольшой дом, срубленный по-деревенски.
Артемка подвернул лошадь к воротам, слез с воза.
— Вы его совсем не знаете? — кивнул он головой на окна дома.
— Нет, конечно. Папа писал, что это его товарищ.
Скрипнула калитка. На улицу вышел высокий сутуловатый человек. Из-под широких бровей на Артемку глянули его суровые глаза.
— Откуда? — отрывисто спросил он, подумал немного и добавил: — Куда?
— Мы разыскиваем Игната Трофимовича.
— Ну, я Игнат Трофимович. Чего надо?
— Барышню вот с поезда к вам привез. Дочка Павла Сидоровича.
Игнат Трофимович ничего не сказал, вернулся во двор, открыл ворота, взял лошадь под уздцы и повел ее к крыльцу. Артемка шел за подводой, с дотошностью крестьянина осматривал двор. Он был невелик, чисто подметен. У одной стены стояла поленница дров, рядом с домом — кладовая, за ней — баня. Посередине, на аршин от земли возвышался сруб колодца. На крышке его лежало обледеневшее ведро с веревкой.
Не проронив ни слова, Игнат Трофимович снял с телеги чемоданы и понес их в избу. Нина отправилась за ним. Артемка нерешительно топтался у телеги. Игнат Трофимович обернулся, сердито бросил через плечо:
— Тебе что — особое приглашение требуется?
В избе, куда вошли они, было чисто. Некрашеный пол был по-деревенски притрушен чистым песком, на стенах висели фотографии, по дюжине в каждой рамке. Деревянная кровать, стоявшая направо от входа, застелена белыми простынями. На ней возвышалась гора подушек в цветастых ситцевых наволочках.
Игнат Трофимович поставил чемоданы у порога, пробурчал:
— Раздевайтесь… Хозяйка придет, чаевать будем, — и сел на лавку, положив на колени большие костистые руки, исчерченные шрамами и ссадинами.
Разговорчивостью он, как заключил Артемка, не отличался. Сел и сидит, что сыч в дупле. Неуважительный мужик, нелюдимый. Ишь, глазищами водит. И как такого Павел Сидорович в друзья себе выбрал?
Молчание тяготило и Нину. Тихо, словно в избе был тяжелобольной, она сказала Артемке:
— Вы попросите мужика, чтобы он меня отвез в Шоролгай. Пожалуйста…
Артемка заметил, что глаза у Нины серые, открытые, как у отца. В остальном же она почти на него не походила. Даже не скажешь, что его дочка. Лицо у нее кругленькое, с ямочками на щеках, а у Павла Сидоровича будто топором вырубленное.
Артемка хотел было сказать, что Елисей Антипыч возьмет ее обязательно, но тут в разговор вступил Игнат Трофимович.
— Извозничаешь, парень?
— Нет, — коротко ответил Артемка. Разговаривать он не был расположен. Ответ прозвучал недружелюбно, неприязненно. Нина, очевидно, для того чтобы как-то сгладить недоброжелательность, сказала:
— Он из Шоролгая.
— А тут что делаешь? — спросил опять Игнат Трофимович.
Артемка хотел ответить так же коротко, как и первый раз, но встретился взглядом с Ниной и сказал мягче:
— Я недавно в городе, на вокзале чемоданы да мешки ношу. А лошадь не моя. Наш мужик подрабатывал.
И он скорее для Нины, чем для Игната Трофимовича, рассказал, как приехал в город, как искал работу, о Елисее Антипыче… Лицо Игната Трофимовича оставалось по-прежнему угрюмым.
— Работу ты себе подобрал неважную. Холуйская работа, — проговорил он.
— А что же мне делать? — развел руками Артемка.
Игнат Трофимович ничего не ответил, и возникший было разговор оборвался.
Неприветливость Игната Трофимовича произвела на Артемку неприятное впечатление, и он не стал долго у него задерживаться. Уехал на постоялый двор, пообещав через часок вернуться, показать Нине город. Она его об этом попросила.
Елисей, услышав, что с ним собирается ехать дочь Павла Сидоровича, заупрямился.
— И что ты выдумал, Артемка? Она же барышня, с ней особливое обхождение требуется, ето самое. А в дороге и без барышнев наплачешься…. Несогласный я…
Неуступчивость старика огорчила и рассердила Артемку.
— Не ждал я, Елисей Антипыч, от тебя такого. Придется мне поискать другую подводу. На тебе свет клином не сошелся.
— Вот горюшко-то мое! Тебе-то какая надобность возиться с этой девкой?
— А какая была надобность с тобой возиться? — с сердцем бросил Артемка.
— Ладно, увезу, — сдался старик. — Но ноги али нос отморозит — пусть учитель меня не винит.
Окончательно договорившись с упрямым стариком, Артемка помог Нине перенести вещи на постоялый. После этого повел ее в город.
Чувствовал он себя не в своей тарелке. Рядом с ней сам себе казался тяжеловесным, неуклюжим и, пожалуй, глуповатым. Она совсем не такая, как деревенские девчата. С теми о чем хочешь говори. Можешь и за бок ущипнуть, не обидятся.
На базаре, увидев баб в ярких, цветастых сарафанах и кичках, Нина остановилась, присмотрелась к ним, удивленно спросила:
— Это кто же такие? Откуда они?
— Наши, семейские тетки.
— Какие, ты сказал?
— Семейские. Ну, русские же, только семейские.
— А почему вас так называют?
— Нас сюда царица Катерина ссылала семьями. Ну и пошло с той поры — семейские.
— А за что ссылала?
— Наши деды непокорными были, старую веру на новую, никонианцами придуманную, менять не хотели. Был в старинные времена патриарх Никонка, от него все и пошло. До сей поры старики клянут того Никонку…
— До чего интересно! Я себе такой наряд обязательно сошью. Тоже буду семейской… теткой. — Она засмеялась.
Артемка тоже засмеялся. Не так уж она и похожа на барышню. Образованностью своей не козыряет, не задается. Веселея, Артемка предложил:
— Давайте поедим пирожков горячих. Страсть как люблю пирожки.
— И я люблю.
Артемка взял пару горячих пирожков, подал один Нине. Она ела, обжигаясь и дуя на начинку из рубленых потрохов.
— Вкусно?
— Очень!
— Еще парочку возьмем?
— Возьмем.
Потом пошли по Большой улице. Недалеко от второвского магазина Артемка остановился, показал на невысокое каменное здание, сказал:
— Это иллюзион. Там, говорят, живые картины показывают.
— А ты разве не был?
— Нет. Денег у меня не густо. — Артемка опустил руку в карман, нащупал бумажки, решился: — Пошли поглядим. Сейчас я все-таки зарабатываю. У тебя-то есть на что купить билет?
Нина прыснула в кулак, толкнула его локтем и сквозь смех сказала:
— Ох и кавалер!
— А что? Не так что-нибудь сказал?
— Так, все так, — Нина вытерла концом платка выступившие на глаза слезы. — Знаешь, в иллюзион мы сходим в другой раз. Хорошо?
Прошли до конца улицы. От домов с огородами в гору поднимались бронзовоствольные сосны.
— Сколько тут лесу! — удивилась Нина.
— Этого добра у нас хватает. А вот красоты, какая в других городах бывает, у нас нету.
— Этот лес тайгой называется, да?
— По-всякому, кто как хочет, тот так и называет.
— Около Шоролгая тоже тайга?
— Ну конечно.
— Страшно небось, да?
— Чего?
— Ну, медведи, волки…
— Да нет. Медведи, они своих знают, не трогают. А кто приезжий, на улицу не высовывайся, — с серьезным видом сказал Артемка.
— Смеешься? Ты знаешь, мне Сибирь представлялась темной, жуткой, а тут вон как солнышко светит…
— Ты где жила?
— В Саратове, у тетки.
— A-а, это на Волге…
— Ты посмотри, и географию знаешь!
— Нет, я частушки знаю. «Ростов на Дону, Саратов на Волге, я тебя не догоню, у тя ноги долги».
Ходили по улицам до позднего вечера, и Артемке казалось, что Нину он знает с давних пор и было жаль, что через день она уедет, а ему опять будет тоскливо в этом городе, где так много людей, но нет ни одного своего человека, с которым можно было бы так же вот пошутить, посмеяться. Федька не в счет, совсем откололся, глаз не кажет. Эх, если бы можно было уехать вместе с Ниной…
На прощание сказал ей:
— Будешь у наших, не говори, что я работы не нашел. Переживать будут. И про письмо помалкивай.
Он купил немного гостинцев и, завязывая узелок со сладостями, радовался, что передаст их матери Нина.
Уехали Елисей Антипыч и Нина рано утром. Он проводил их за город, до леса. Здесь слез с телеги. Нина подала ему маленькую захолодевшую руку.
— Зайди к Игнату Тимофеевичу. Он просил…
Подводы тронулись. Артемка все стоял на дороге, пока они не скрылись за бугром. День был пасмурный, на землю падали редкие пушинки снега, припорашивали следы колес…
Заходить к Игнату Трофимовичу не хотелось, доброго от него все равно не услышишь. Но раз посулился Нине — надо исполнить. Направился к нему вечером, закончив работу на вокзале.
Игнат Трофимович пришел из бани. Распаренный, потный, лежал на кровати в белой нижней рубашке. Жена его, разговорчивая и добродушная толстуха, сразу понравилась Артемке. Она рассказывала о том, что хлеб становится все дороже, а масла не купишь ни в какую, что на базаре поговаривают, будто в скором времени жизнь и того хуже будет.
— Хватит тебе, Матрена. Я, парень, не напрасно звал тебя. В типографию купца Кобылина требуется рабочий. На черную работу. Потом можно будет и учеником. Как смотришь на это?
— А примут?
— Примут. Матрена, принеси-ка нам квасу. А ты раздевайся, — обратился он к Артемке.
Матрена тут же поставила на стол стеклянную банку с квасом и два стакана. Увидела разорванный рукав Артемкиной рубахи, всплеснула руками.
— Сымай! Давай, давай, какие могут быть разговоры. А сам иди-ка в баньку. Она у нас во дворе. Жару много, старик?
— Хватит. Иди, парень.
Пока Артемка мылся в бане, Матрена починила и выстирала его рубашку, повесила сушить.
— Высохнет не скоро, придется тебе переночевать у нас. А завтра со стариком на работу пойдете.
