Перед тем как уехать в райцентр, Зыков договорился с леспромхозовским начальством, чтобы для поездки на лесопункт Мише дали автомашину. Миша собрался ехать один, не хотелось, чтобы Соня присутствовала при беседе с Ефимом Константиновичем. Но она отказалась оставаться в поселке.

— Там ничего интересного нет, — пытался он урезонить Соню. — И дорога плохая.

— Не морочь мне голову! Что для меня интересно, а что нет — сама знаю.

«Уазик» был новенький, в нем еще пахло краской и синтетической кожей. Сели рядом на заднее сиденье, и машина покатилась по улице. За последними домами поселка на обочине дороги «голосовал» человек. Машина остановилась. В приоткрытую дверцу просунулась голова Константина Данилыча.

— Далеко, ребята, едете?

— На лесопункт, дедок.

— Вот добро-то. И я туда же путь держу.

Он кинул под ноги рюкзак, сел на переднее сиденье, расстегнул пуговицы телогрейки и принялся набивать трубку. А Миша вдруг вспомнил, что разговор о поездке на лесопункт происходил в гостинице, при Агафье Платоновне. Потом она ушла. И вполне возможно, что на дороге старик оказался не случайно. Догадка была неприятной.

— Ты, парень, почему копать-то перестал?

— Отложил на время, дед. Соню вот привлечь хочу.

— Пустое дело. — Старик оценивающе посмотрел на Соню. — Лопата не карандаш…

Соня хотела что-то ответить, но Миша толкнул ее в бок — сиди, не задирайся.

Дорога тянулась в гору. Склон покрывала блеклая трава, из нее торчали черные обугленные пни, и что-то безотрадное было во всем этом. Слева на вершине горы дыбились серые утесы, над ними поднималось одинокое дерево с причудливой, сбитой ветрами в одну сторону кроной.

— Смотри, Миша. Почти как у Лермонтова.

— Как просто. И как прекрасно. — Соня сдержала вздох.

— Это не сосна. Это кедр, — сказал Константин Данилыч.

— Храброе дерево, — проговорил Миша, думая о том, что кедр со сваленной в одну сторону кроной похож на флаг, на зеленое знамя тайги, но вслух об этом не сказал: сравнение это рядом с торжественно-ясными строками Лермонтова не звучало, и он мог нарваться на насмешку чувствительной к слову Сони.

— Это кедр, — уважительно-горделиво повторил Константин Данилыч. — Славное дерево. Царь-дерево.

— Я люблю кедры, — сказала Соня. — Они красивые. Хвоя густая, длинная, мягкая, руками потрепать хочется.

— Каждое растение свою красоту имеет. А тут не одна красота. — Старик прикурил трубку, пыхнул дымом. — Возле кедра пропасть всякой живности кормится. И птица, и серая мышка, и мишка косолапый… Ну и человек, понятно. Только за орехи кедр почитать можно. Но это не все. Древесина у него добренная. Податливая в работе, на цвет приятная. Опять же и легкая, и прочная. Самые ходкие лодки из кедрины делаются. Теперь другое… Вот ты, парень, сказал, что храброе дерево. А ведь верно. Подымитесь в горы. На высоте, где и летом-то прохладно, а о зиме и говорить нечего — камни от мороза лопаются, любое другое дерево гибнет. А кедру лютый холод нипочем. Правда, на верхотуре он уже не тот, что внизу, растет не вверх, а вширь, по земле стелется. Ему за это имя особое дадено — кедровый стланик.

— Кедр здесь рубят? — спросил Миша.

— Всё у нас рубят. Не шибко разбираются. И кедр, и осину в одну кучу валят. Беда… Видите голые склоны? Хорошая тайга была когда-то. Подчистую срезали. Запустошили землю. Сейчас, конечно, такой дурости нету. Но и сейчас… Возьмите для сравнения хлеборобство. Дана колхозу, к примеру, тысяча га земли. Ну и смекай, что можно получить с каждого гектара. Нынче урожай получи и о будущем годе подумай, иначе без штанов останешься. С лесом все иначе. Отводим леспромхозам лесосеки. Начинается заготовка древесины. Стволы взяли, а вершину, сучья, хвою, пни-коренья бросили. Говорят, что сил не хватает, техники и все такое. Ну ладно, не хватает, потерпеть можно. Только, по моему разумению, не тут собака зарыта. Выпластал леспромхоз одну лесосеку — перебрался на другую, потом на третью. Землю исковыряли, подстилку содрали, подрост вытоптали. И горя мало. А дали бы леспромхозу ту же тысячу гектаров — вот, голубчики, ваша земля, и все, что на ней есть, тоже ваше, другого не ждите. Тут поневоле мозгами шевелить начнешь. Где-то дерево срубишь, а где-то обождешь. И орехи, грибы, ягоды соберешь, и зверя привечать станешь, чтобы плодился и множился, увеличивал доходность гектара.

— Не думаю, что есть смысл так вести дело, когда не тысячи, миллионы гектаров тайги остаются неосвоенными, — возразила Соня.

— Вот-вот, — подхватил старик. — Так же многие другие думают. Нам бы только осваивать. Считается, что если в тайгу не запахался трактором, то она и пользы не дает. Вы будто не знаете, что в мире делается. Люди изгадили землю. Клюнул жареный петух, за голову схватились. У нас, слава богу, есть еще леса, человеком не тронутые, реки, отбросами не отравленные. Есть. И быть должны. Иначе нас проклянут внуки.

— Возможно, вы и правы, — сказала Соня. — О будущем, безусловно, думать надо. Но не слишком ли часто мы произносим это слово — будущее. Чем хуже идут дела в настоящем, тем охотнее мы толкуем о будущем. На мой взгляд, чем строить воздушные замки где-то там, в туманном далеке́, лучше внимательнее присмотреться к тому, что мы делаем сегодня. И тогда, думаю, не трудно будет обнаружить, что корень сущего не в технологии лесоразработок.

— А в чем? — насупился старик.

— В нашей психологии. В характере наших взаимоотношений с природой. С одной стороны, леса и реки, озера и лужайки вроде бы ничьи. Даже чужие. Чихать на все это. И вот вокруг городов образуются пояса из ржавых консервных банок, битых бутылок, пластиковых мешочков. С другой стороны, каждый, кому не лень, волен возомнить себя хозяином реки, озера, леса — не смей встать на дороге. Кто-то хотел убить Минькова. За что? Только за то, что он не позволял грабить природу. Мы должны человека переделывать, воспитывать в нем уважение к природе. Чтобы и помыслить не мог о посягательстве на нее, чтобы благоговел перед нею. Но мы эту работу делаем плохо, неумно. Тут у нас тотальное недомыслие. — Она повернулась к Мише. — Приносишь в редакцию стихи. Ах, опять веточки-цветочки, бабочки-пташечки. Несовременно это. — Она передразнила кого-то гнусавым голосом, скорчила гримасу. — Ты понимаешь, несовременно! Какая-нибудь дылда-труба, торчащая над городом и плюющая на него сажей, — это современность. А я все-таки хочу, чтобы люди любили не трубу, не железные фермы, а траву и цветы, птиц и бабочек.

— Человека голыми словами не переделаешь. Говорите, банки, бутылки бросают… Это полбеды. Вы посмотрите, сколько леса валяется обочь дороги. — Константин Данилыч поднял палец, потыкал им вправо и влево. — Не пустые банки — наше добро.

На обочине, и верно, то здесь то там лежали и отдельные хлысты, и целые пачки. Случилось что-то с машиной — лес на землю. Огромные стволы лежат тут немало времени. На многих кора облупилась, древесина почернела.

— Вы видели, к примеру, чтобы под ногами булка валялась? — строго спросил Константин Данилыч. — Каждый знает, что хлеб даром не дается, что землю надо вспахать, засеять. Потом зерно собрать, смолоть. Трудов уходит много. Но, чтобы вырастить хлеб, нужен один год. А деревьям, которые тут валяются, — пятьдесят, восемьдесят, Даже и сто лет. Настоящей цены тому, что у нас есть, мы не знаем. А вы говорите — цветочки.

На въезде в поселок лесопункта Константин Данилыч спросил у Миши:

— Тебе, должно, мой Ефимша нужен?

— Д-да, — с запинкой признался он.

Машина остановилась у приземистого, рубленного из бруса здания конторы. Старик вылез первым, потоптался, разминая ноги.

— Пойду узнаю, где он сейчас, Ефимша. А вы пока вон там посмотрите. — Указал рукой на доску Почета — застекленное сооружение под кокетливой крышей из белой жести.

Под стеклом среди прочих фотографий Миша увидел и фотографию Ефима Константиновича. В белой рубашке, в неумело повязанном галстуке он горделиво и важно взирал на мир небольшими, глубоко посаженными, как у отца, глазами.

Возвратившись из конторы, Константин Данилыч сказал, что сын сейчас на лесосеке, надо ехать туда. И сел на свое место в машине. Теперь Миша уже не сомневался, что старик, увязавшись с ними, преследует какие-то свои цели.

На лесосеке гудели тракторы, трещали бензопилы, с шумом падали срезанные деревья. Машину оставили внизу, к лесорубам пошли по волоку. Константин Данилыч, сухой, легкий, не по-стариковски прямой, шагал впереди. Шаг у него был ровный, рюкзачок, висевший на плече на одной лямке, не болтался, не колыхался. Неожиданно он остановился, прислушался, свернул в сторону. Из леса выползал трелевочный трактор, волоча за собой хлысты. Гусеницы, железно взблескивая, с хрустом подминали под себя густой подлесок. Старик замахал руками. Трактор остановился. Сбавив обороты двигателя, тракторист высунулся из кабины.

— Куда прешь, собачий сын?! — закричал Константин Данилыч, потрясая над головой кулаком.

— Что такое? — растерянно спросил тракторист.

— Как что?! Что ни воз, то новая дорога! Кто тебя, окаянного, учил так работать?

— У меня трос короткий, — смущенно оправдывался тракторист.

— Не трос — ум у тебя пока что короткий!

Что-то бормоча себе под нос, Константин Данилыч обогнул трактор, резво двинулся по вырубленному, захламленному сучьями, обломками стволов косогору. Дальше вповалку лежали деревья, лесорубы очищали их от сучьев.

— Ефим! — позвал старик сына и сел на пенек.

Тот, в широкой брезентовой куртке, обсыпанной рыжими опилками и зелеными иглами хвои, приблизился к ним, искоса глянул на Мишу и Соню, поздоровался.

— Вот, гостей к тебе привел, — буркнул старик.

— Вы меня не узнаете? — спросил Миша.

— Где узнает, когда глаза налитые были!

— Будет тебе, батя, — смущенно-виновато улыбаясь Мише и Соне, попросил Ефим Константинович отца. — Без того вспоминать тошно.

Не хотелось Мише затевать этот разговор при старике, втайне надеялся, что тот уйдет куда-нибудь по своим делам, но Константин Данилыч достал из кармана кисет, положил его на пень рядом с собой, вынул из него трубку и принялся чистить ее острой щепкой. Можно было отвести Ефима Константиновича в сторону, но что-то мешало сделать это. Будь как будет.

— Давайте присядем. Разговор у нас не короткий.

Ефим Константинович и Соня сели на ствол сосны. Миша, чтобы видеть всех, пристроился на кучу ветвей.

Ефим Константинович отвечал охотно, весело. Сейчас он был совсем не таким, каким запомнился по первой встрече. Как все-таки алкоголь меняет людей.

А может быть, вовсе не меняет, но отключает некую систему самоконтроля, и человек предстает в своем натуральном виде, выявляется его голая, ничем не прикрытая сущность…

— Отпуск вы всегда берете в одно и то же время? В сезон охоты?

— То-то и оно-то, что не всегда получается как хочешь. Работа же. А теперь, когда я стал бригадиром, и вовсе туго… Из-за этого в прошлом году в историю втюрился.

— Ну, прямо из-за этого? — исподлобья глянул на сына старик.

— А то нет? — слегка повысил голос Ефим Константинович, пересел ближе к Мише. — Взял я лицензию на изюбра. А с отпуском не выходит. План дожать надо было, чтобы ребята без премии не остались. Вышел в тайгу, когда срок лицензии заканчивался. Охота дело такое, когда повезет, а когда и нет. Проходил я за изюбром больше недели. Добыл его через пять дней после окончания срока. Рассудил так. Пять дней ничего не значит. Я же целый год ждал. Без всякой утайки привез мясо домой. И что вы думаете? Как-то прослышал про все это Степан Миньков. Заявляется ко мне, да не один, с понятыми и вашим милицейским товарищем. Говорит: обыск будем делать. Какой, такой обыск, говорю, все у меня на виду. Сроду ничего не прячу. Они вытащили из кладовой мясо и кожу, акт составили. Ну, спросы-допросы… Где убил? Когда убил? Мне бы, дураку, схитрить малость — и был бы порядок. Никто бы и не сумел доказать, что я сроки нарушил. Но я все выложил, как было. А меня за ушко да на солнышко. Оштрафовали. Карабин отобрали.

— Карабин вам вернули?

— Ну да, вернут… Долго ждать придется. — Ефим Константинович коротко хохотнул и сразу же оборвал себя. — Принес же черт на мою голову этого самого Степана Минькова!

— Давно было сказано: бросай ты это баловство! — сердито сверкнул глазами из-под насупленных бровей Константин Данилыч. — Я вот двадцать лет ружья в руки не беру.

— Придет, батя, время, и я, может, как ты, с ружьем расстанусь. Сам по себе, а не потому, что Степан его отобрал.

— Ефим Константинович, после того, как у вас отобрали карабин, вы с Миньковым ссорились? — спросил Миша.

— После того мы, можно сказать, и не виделись. Правда, сказал ему однажды: ты, Степан, не защитник природы, а маленький, злопамятный человек.

Соня съязвила:

— Своеобразная у вас логика!

— Язык у него длинный, — сказал старик. — Где из другого слова не выдавишь, там у него само выскакивает.

— Да ведь и ты такой же, батя. В кого мне иным-то быть?

— А у других отношение к Минькову такое же, как у вас? — спросила Соня, кивнув головой на лесорубов.

— Охотников среди них, можно сказать, нету. Еще двое. Если есть желание — их и спросите.

Разговаривая с Ефимом Константиновичем, Миша держал в руках сосновую ветку, иголку по иголке обирал хвою. Через ветку незаметно посматривал на старика. Он сидел на пне, слегка согнувшись, сжав в зубах погасшую трубку, глаза его были полуприкрыты. Угловатый, морщинистый, он напоминал языческого бога, неумело вырубленного из свилеватой древесины. Можно было подумать, что разговор почти не занимает его. Но это было не так, глаза из-под полуприкрытых век зорко следили за сыном и за Мишей. Понемногу, однако, его внимание стало ослабевать, а когда заговорила Соня, он распрямился, стал осматриваться по сторонам.

Вдруг он поднялся, засунул трубку в карман.

— Посидите тут. Я пройду, посмотрю…

Ефим Константинович проводил его взглядом, чему-то усмехнулся.

— Во сколько приехали вы в поселок в пятницу? — спросил Миша, бросив ощипанную ветку.

— А кто его знает?.. К вечеру дело было. Я сходил в баню, попарился и сразу же за стол.

— В поселке ни к кому не заходили? Ни с кем не виделись?

— Нет. Машина у ворот нашего дома остановилась, Наш лесопунктовский шофер подвез.

— Вы, кажется, привозили матери мясо изюбра?

— Привозил.

— Как же вы его добыли? Карабина у вас нет.

— Карабин-то я мог и у ребят взять. А вот лицензию мне, проштрафовавшемуся, черта с два дадут. Мясом со мной поделился Максим Степной. Он по закону добыл. А дома я не смог сказать, что достукался — для матери у ребят мясо одалживаю…

Когда закончили разговор, старик, подойдя, положил на плечо Мише неожиданно тяжелую и сильную руку, пронзил острым взглядом.

— Не там копаешь, парень. О Ефимше можно думать всяко-разно, только не то, что вам мерещится.

Миша невольно отвел глаза.

— Мы ничего дурного не думаем.

— Будет брехать-то. Я сюда приехал, чтобы увериться… Но Ефимша на такое дело неспособный. Возьми в соображение и то, что ружья у меня дома давным-давно нету. Не держу. Это тебе кто хочешь подтвердит. Эх вы… Я-то было подумал: какие старательные ребята. А вы совсем не там стараетесь.

Резко снял с плеча руку и ушел, не оглянувшись.

В поселок приехали засветло. Мише надо было связаться с Зыковым, и он остановил машину у поселкового Совета. Соня с ним не пошла, сказала, что поедет к Минькову, что ей пора составить о нем свое — нажала на это слово — мнение, а не полагаться на всякие разговорчики о нем.

Дежурный по отделу сказал Мише, что Зыков был у начальника, но давно уже ушел и с тех пор не показывался.

Начальника тоже нет.

Из Совета Миша вышел слегка расстроенным. Что же делать? У него было задание — поговорить с Ефимом Константиновичем. Поговорил. А дальше? Все эти дни он куда-то торопился, что-то делал, над чем-то ломал голову. И вдруг — делать нечего. Точила неприятная мысль; самостоятельно он, оказывается, делать ничего не может. Поводырь нужен. Вот Зыкову не нужен…