После первого допроса Алексей Антонович до конца рабочего дня ждал, когда Сысоев попросит бумагу и ручку или встречи с ним, но так и не дождался. Поздно вечером позвонил дежурному из дома. Ничего утешительного дежурный сказать не мог. Сысоев, по его словам, часами ходит из угла в угол…

Закралось сомнение. А вдруг ошибка? Но в чем?

Перед вторым допросом очень внимательно перечитал протокол. Нет, все верно. И допрос проведен безупречно, и отсрочка Сысоеву на раздумье дана правильно. Если ошибся, то, очевидно, в одном, в том, что преувеличил растерянность, подавленность и неспособность к сопротивлению Сысоева. Может быть, вся его растерянность — ловкое притворство? Однако, если даже все обстоит именно так, Сысоев должен понимать, что отвертеться, выкрутиться ему невозможно. Или что-то придумал? Ну что же, это даже интересно…

Достаточно было бросить на Сысоева один взгляд, чтобы понять: и этой ночью он спал не сном безгрешного младенца. Взгляд был мутен, белки глаз покраснели. Едва усевшись на стул, он достал сигареты и спички («Свои или дежурный дал?» — мелькнуло в голове Алексея Антоновича), попросил разрешения закурить. И хотя Алексей Антонович терпеть не мог табачного дыма, достал из тумбочки стола пластмассовую пепельницу, поставил ее перед Сысоевым.

— Ну что, Сысоев, у вас нечего сказать?

— Я думал над тем, что вы мне говорили здесь вчера. — Он нервно, торопливо размял сигарету, прикурил.

Облако дыма окутало его лицо. Отвечать он не торопился.

— И что же?

— Честно говоря, до сих пор в моей голове сумбур и неразбериха. Ни на чем не могу сосредоточиться, все кажется ничтожным, лишенным всякого смысла. Порой думаю: все это дурной, затянувшийся сон, вот-вот проснусь — и все уйдет.

— Я попросил бы вас, Сысоев, говорить о деле.

— А я о чем?

— Вы о своем состоянии толкуете.

— Извините. Но я говорю об этом для того, чтобы вы поняли: мне было трудно вникнуть в то, о чем вы говорили. Но главное, кажется, уяснил. У вас достаточно оснований заподозрить меня.

— Я бы сказал иначе, Сысоев. Более, чем достаточно.

— Пусть так. Но я не убивал. Какое-то стечение обстоятельств. Поверьте мне, не я убил Веру. Ничего такого у меня и в мыслях не было!

— Что касается Веры Михайловны — да, такого у вас и в мыслях не было. Повторяю: она убита случайно. Случайно, Сысоев.

— Какая разница! — с горечью удивился он. — Убита — она.

— Разница весьма существенная. И вы ее отлично видите. Стоит согласиться, что Вера Михайловна — жертва не случая, что стреляли именно в нее, как вы оказываетесь ни при чем. Снимается мотив преступления: вы любите Веру Михайловну, вам убивать ее нет смысла. Разве не так?

— Не знаю… — сказал Сысоев.

— Так, Сысоев, так. И не тешьте себя напрасными надеждами, что нам мало что известно. Хотите, я расскажу, как все было?

— Как? — в глазах Сысоева появился интерес.

— Вы не станете отрицать, что всегда любили Веру Михайловну. В свое время, полагаю, вы честно старались вытравить из себя память о ней. Не получилось. А время шло, жизнь не складывалась. Постепенно вы пришли к выводу: надо сделать последнюю, решительную попытку вернуть Веру Михайловну. Вы обдумали, взвесили каждый свой шаг. Прежде всего вам нужно было встретиться с Верой Михайловной и попытаться уговорить ее бросить мужа. Так? Так, Сысоев. Будь это иначе, вы бы не искали встречи наедине, вы бы пошли к ней в больницу, в ее дом… Правда, еще одно обстоятельство заставляло вас не высовываться из гостиницы. Не хотелось лишний раз попадаться на глаза людям… Свидание, на которое вы возлагали большие надежды, не состоялось. Вера Михайловна не пришла. Что для вас должно было это означать? Она с вами говорить не желает. Первый путь к цели оказался непригодным. У вас в запасе был другой, самый крайний. Вам нужно было убрать с дороги Минькова. И вы попытались это сделать. Но чуть сдали нервы, чуть дрогнули руки… Случилось непоправимое. Вы утеряли способность твердо мыслить и наделали кучу глупостей. Не будь рокового промаха, вы, уверен, сумели бы лучше замести следы. Очевидно, вы неплохо знали о взаимоотношениях местных браконьеров с Миньковым и на этом строили свои расчеты. Видите, Сысоев, все не так уж сложно.

Сысоев отрицательно покачал головой.

— Вы заблуждаетесь. Все было не так.

— А как?

— Я ждал Веру…

— Где?

— На автобусной остановке.

— Сколько времени?

— Долго. Ждал. Время вышло. Я все-таки ждал. Потом услышал выстрел. И крик. Что-то заставило меня пойти туда. — Сысоев говорил медленно, тихо, словно самому себе. — Там уже были люди. Вера лежала на земле.

— Миньков был там?

— Не помню. Не видел.

— Вы постояли и ушли?

— Да.

— Не представляю… Я этого себе не представляю, Сысоев. Вы пытаетесь убедить меня, что не виноваты. Но как я могу поверить вам? Вы видите на земле женщину, истекающую кровью. Любимую женщину. В нормальных обстоятельствах вы бы подняли ее на руки, понесли в дом, постарались оказать помощь… Но вам было не до этого. Разве не так?

— Так, — подтвердил Сысоев. — Вера лежала на земле. Глаза ее были открыты. В глазницах накопилась дождевая вода. Я понял: мертвая. — Зябко передернул плечами. — Я пошел. Куда? Зачем? Не знаю.

— И все?

Сысоев глубоко затянулся, вместе с табачным дымом выдохнул:

— Все.

Сигарета в его руке подрагивала, и пепел сыпался на колени.

— Я, признаться, считал, что вы способны придумать что-нибудь более интересное, — сказал Алексей Антонович, чувствуя, как в нем нарастает необоримая вражда к этому человеку.

— Я сказал правду.

— Правду вы пытаетесь скрыть, Сысоев. Но ваши усилия напрасны!

Резкость тона не подействовала на Сысоева. Он снова погрузился в себя. Даже курить перестал. Окурок сигареты лежал на краю пепельницы, и синий дым тонкой ломаной струйкой тек к потолку.

Алексей Антонович посидел молча, собрался с мыслями и начал быстро задавать самые различные вопросы. Сысоев отвечал односложно, не выходя из состояния отрешенности. Ничего нового его ответы не давали. В душе Алексея Антоновича копилось, накипало глухое раздражение и вместе с ним крепло подозрение — Сысоев намеренно уходит в себя, это средство самозащиты, как панцирь для черепахи или раковина для моллюска.

Отправив Сысоева в камеру, посмотрел на часы. Надо срочно заказать город. Полковник, наверное, уже ждет его доклада. Убийство не шуточка. Ход расследования интересует не одного полковника. И над ним начальство висит, требует…

Заказав телефонный разговор с городом, прошелся по кабинету, обдумывая доклад. Хромовые сапоги тихо поскрипывали, зеркально взблескивали в полосе света, падающего из окна. На носке правого сапога темнело небольшое пятно, оно притягивало взгляд Алексея Антоновича, сбивало с мыслей. Не выдержал, концом ковровой дорожки вытер носок. Пятно исчезло. И в это время зазвонил телефон.

— Ну, так чем порадуешь, Алексей Антонович? — спросил полковник.

Ему хотелось сказать коротко и четко: «Преступление раскрыто, преступник арестован». Эта фраза родилась еще в бессонную ночь в поселке, когда расследование лишь начиналось. Уже тогда он верил, что именно так и доложит начальству. К сожалению, сказать так он пока не имеет права. Сказал иначе:

— Думаю, товарищ полковник, дело закруглим в ближайшие два дня. Подозреваемый сидит у нас.

— Сняли показания?

— Сам дважды допрашивал. Выкручивается, конечно.

— Он кто? Местный?

— Нет. Тут вот что получилось…

Начал было объяснять, но полковник перебил его:

— Подробности потом. Какими располагаете уликами?

— Пока лишь косвенными.

— А вещественные доказательства?

— Пулю разыскали.

— Скудновато, — в голосе полковника явственно прозвучало разочарование.

— Косвенные улики, товарищ полковник…

— И все-таки не очень на них полагайтесь. Еще раз спрашиваю: нужна ли помощь?

— Я же сказал: самое позднее через два дня дело будет завершено.

— Ну хорошо. Давайте мне его данные. На месте работы проверим, что это за птица. А вы не успокаивайтесь. Надеюсь, вам понятно, что прямые доказательства ничем заменить нельзя?

— Понятно, — с обидой сказал Алексей Антонович, вдруг вспомнив, что полковник старше его всего на каких-то три-четыре года.

Обида не прошла и после того, как разговор был окончен. Хорошо давать советы и поучать с высоты своей должности. Ты вот попробуй… И помощников навязывает. Думает: тут ни на что не способны… Алексей Антонович остановил себя. Так можно черт знает до чего додуматься. Пусть полковник говорит и думает все, что душе угодно. Надо ему доказать, что и тут люди дело свое знают, работать умеют…

Приказал снова привести Сысоева. Бился с ним полдня. Был и груб, и мягок, втягивал в спор и уговаривал. Сысоев, однако, вел себя по-прежнему, от вопросов не уклонялся, но отвечал так, что зацепиться было не за что, с тихим упрямством утверждал: не стрелял, не убивал. Измотался с ним вконец и ничего, ровным счетом ничего не добился. Хуже того, внезапно понял, что не в силах сломить это тихое упрямство, взломать скорлупу, в которую он то и дело уходит. Может быть, что-то получится у Зыкова. И то, что Зыков стал его единственной надеждой, было неприятно. Но еще хуже будет, если ничего не получится и у Зыкова. Тогда придется просить помощи у полковника. А это равносильно признанию собственной несостоятельности.

Зыков приехал на попутной машине. Сразу же зашел к нему в кабинет, снял пропыленный плащ, сел на стул, на котором недавно сидел Сысоев. Незамутненно голубели его глаза, на толстых губах дремала улыбка, розовели гладкие щеки, и весь его благополучный вид сейчас раздражал Алексея Антоновича.

Молча выслушал его и достал протокол допроса. Зыков склонился над ним. Солнце просвечивало его мягкие волосы, и они золотисто пламенели — почти нимб, свидетельство ангельской безгрешности. Читал Зыков внимательно, на отдельном листке делал пометки для себя, там же нарисовал какие-то кружочки, соединил их линией.

— Что вы думаете обо всем этом? — нетерпеливо спросил Алексей Антонович.

— Разное думаю… Хочется взглянуть на этого человека.

— Наглядитесь… — усмехнулся Алексей Антонович.

Он подробно рассказал обо всем том, что не могло быть отражено в протоколах. Зыков слушал внимательно, задал несколько вопросов, но отношения своего не высказал, и что он думает о Сысоеве, Алексей Антонович так и не понял. Встал из-за стола.

— Садитесь и ведите допрос. А я послушаю.

Зыков по-хозяйски расположился за столом. Когда ввели Сысоева, он встал и официально представился. Сысоев, взглянув на следователя без интереса, сел на место, ставшее для него уже привычным, опустил голову, безразличный ко всему на свете.

— Я ознакомился с вашими показаниями, — как-то очень буднично, словно продолжая начатый разговор, сказал Зыков. — Нужны некоторые уточнения. Будьте, пожалуйста, повнимательнее.

— Устал я, — Сысоев провел ладонью по лицу — сверху вниз. — Мне все это надоело.

— Ничего не поделаешь, — с сочувствием вздохнул Зыков. — Слишком серьезно то, о чем идет речь.

Алексей Антонович сидел в стороне на мягком диване, держал перед собой открытый «Огонек», добросовестно пытаясь читать, но взгляд скользил по строчкам, не различая слов.

— Никак не пойму — чего вы хотите? — устало спросил Сысоев.

— Чего же тут не понять! — удивился Зыков. — Мы ведем расследование тяжкого преступления. Вы к нему имеете какое-то касательство. Или я не прав?

— По-вашему получается — убийца я. Доказать мне свою невиновность нечем. Пишите что хотите, но оставьте меня в покое.

— Ничего себе — пишите что хотите! — рассмеялся Зыков. — Вы, кажется, слабо представляете то, чем мы занимаемся. Кстати говоря, по закону вы вовсе не обязаны доказывать свою невиновность. Это мы должны ее доказать, если вы действительно невиновны. И мы это сделаем. Но у нас есть просьба — помогите нам.

— Вы собираетесь доказывать мою невиновность? — недоверчиво спросил Сысоев. — Тогда я совсем ничего не понимаю. Здесь мне пытались доказать совсем обратное.

— Видите ли, тут, — Зыков постучал пальцем по протоколам, — тут есть много такого, что приводит к выводам, неблагоприятным для вас.

— Это я знаю. Но я не убивал.

— Давайте исходить из этого — вы не убивали. И давайте попробуем доказать это.

— Не получится. На слово вы не верите, а факты — я знаю — против меня. Противопоставить мне нечего.

— Э, нет, я с вами не согласен! — почти весело возразил Зыков. — Все не совсем так, как вы думаете. От вас требуется одно — отвечайте на вопросы точно, ничего не скрывая и не выдумывая. Договорились?

Сысоев кивнул — согласен.

Алексею Антоновичу было понятно стремление Зыкова расположить Сысоева к доверительному разговору. Кое-чего ему, кажется, удалось добиться. Сысоев не вешает головы, из взгляда ушло тусклое безразличие. Так уж устроен человек — в самом безнадежном положении он на что-то надеется. Однако Зыкову следовало бы помнить, что надежда, даже призрачная, способна во много раз увеличить силы человека. А упорства у Сысоева и без того предостаточно.

— Сначала давайте с вами порассуждаем, — предложил Зыков. — Чрезвычайно важный момент — с каким намерением вы приехали в поселок?

— Убивать я никого не собирался! — хмуро сказал Сысоев.

— Не спешите. И не повторяйте того, что уже говорили. Можно допустить — вы ненавидели Минькова. Можно также допустить, что у вас было намерение расправиться с ним. Правда, сразу же возникает вопрос: при чем здесь Миньков? Его устранение ничего не дает. Все дело в Вере Михайловне, ваше счастье или несчастье зависит в конечном счете только от нее. В жизни, однако, бывает всякое… На убийство может толкнуть ненависть, чувство мести. Значит, пока считаем, что вы задумали убрать Минькова. Естественно, что в этом случае вы должны были проявить максимум осторожности.

Алексей Антонович насторожился. Зыков, кажется, недопустимо увлекся, в своих рассуждениях затронул главное, коренное, тут самая малая неосторожность, ошибка могут сильно повредить делу.

— А что получается у вас? — невозмутимо продолжал свои рассуждения Зыков. — Вы едете на автобусе, маршрут которого заканчивается в поселке. Почти все пассажиры местные. Не обратить внимания на вас, незнакомого человека, не могут. Куда логичнее было, например, сойти в соседнем селе и в поселок добраться пешком. Дальше. Останавливаетесь в гостинице. Посылаете записку Вере Михайловне. Словом, делаете все, чтобы подозрение пало на вас…

Настороженность Алексея Антоновича переросла в тревогу. Он что, соображать, перестал? Он что делает?! А Сысоев-то… Куда подевалась отрешенность, шею вытянул, каждое слово ловит. Еще бы! Считай, утонул, под ноздри подперло, а тут тебе любезно протягивают руку, сделайте милость, выбирайтесь.

— К чему мне было прятаться, скрываться, — сказал Сысоев, — если приехал лишь для того, чтобы поговорить с Верой?

— Тогда у меня будет вопрос, — Зыков скосил глаза на свои пометки. — С Верой Михайловной вы не виделись несколько лет. И вдруг… Можете это объяснить?

— Мне не хотелось бы… — Сысоев сразу сник.

— И все-таки объяснить это надо. Мы же договорились.

— Ладно. — Сысоев облизал сухие губы. — Ладно… Недавно я совершенно случайно встретился с Верой в городе. На улице. До этого думал — забыто, пережито. Но увидел ее… Дело, однако, не в этом. Мы поговорили минуту, от силы — две. Не помню о чем. Но одно слово… Она назвала меня предателем. Вера не из тех, кто легко бросается словами. Да еще такими. Как плетью по лицу — предатель. Это слово засело во мне, будто ржавый гвоздь в доске. Где, когда я ее предал? Жить невозможно, когда в тебе свербит такое. Вот я и поехал… И выяснил… — Он потянулся к графину, неверными руками наполнил водой стакан, залпом выпил. — Ужасно и то, что там, под дождем… Я смотрел на нее и чувствовал — предал. Не знаю, где и как, но предал. Я действительно предатель. Как жить теперь?

— А до этого вы чувствовали себя виноватым перед Верой Михайловной?

— Нет, — подумав, Сысоев уже тверже повторил: — Нет.

— Ну а с Миньковым… Нелады, трения возникали?

— Нет. Правда, в годы студенчества он был порядочным шалопаем. Спорили. Но как друзья. До ссор не доходило.

— А не могли вы его где-то, когда-то обидеть?

— Не знаю. Не думаю. Скорее всего — нет. Об этом лучше спросить у него.

— Наверное… Скажите, только честно, а у вас обида на Минькова была?

— Обида на Степана? — спросил Сысоев, покачал головой. — На него обиды не было. На Веру была. Большая…

— Из-за чего?

— Любил я ее. Дружили. Свадьба намечалась…

— Что же случилось?

— Не знаю. До сих пор не пойму.

— Поставим вопрос иначе — как это случилось?

— Просто… — Сысоев помедлил, может быть, раздумывая, стоит ли отвечать, но, встретив доброжелательный взгляд Зыкова, продолжил: — После института меня направили в другой город. Вера еще училась. Мы переписывались. Вдруг она перестала отвечать. Не дождался ответа на несколько писем. Пишу Степану: не случилось ли чего? Отвечает: ничего не случилось. Вера жива-здорова. Учится. Иногда бывает на танцах. Очень все это меня задело. Пишу ей, что тут, мол, прекрасные девчата, есть с кем потанцевать и я без ее писем не скучаю. Наплел еще что-то в этом духе. Получаю телеграмму. Вера просит меня вообще не писать. Она давно хотела попросить об этом, но не решалась. А из последнего моего письма поняла, что желание прекратить всякие связи — обоюдное. И она рада этому. И желает мне счастья. Вот…

— Да-а, интересно, — проговорил Зыков. — У вас было принято посылать друг другу телеграммы?

— Нет. Даже с днем рождения обычно поздравляли открытками.

— На этом все и закончилось?

— Можно сказать — да. Проработав год, я приехал в отпуск. Ко мне пришел Степан. Не скажу, что встреча была для меня радостной. Степан попросил меня некогда больше с Верой не встречаться. Они зарегистрировались и уезжают жить в поселок. Я дал обещание Степану.

— С тех пор вы не виделись?

— Нет. Можете спросить у него.

Зыков о чем-то задумался. На его широком чистом лбу появилось подобие морщинки. Задумчив был и Сысоев. Так и сидели они друг перед другом, совершенно разные, но одновременно неуловимо похожие, и видеть это Алексею Антоновичу было бы, наверное, забавно, если бы он все отчетливее не понимал, что его надежда на Зыкова лопнула. Конечно, Зыкову удалось узнать немало нового, но это новое не проясняет, скорее даже запутывает главное. И уж совсем худо то, что Зыков вольно или невольно помог Сысоеву преодолеть чувство безысходности, теперь этот фрукт уже самостоятельно станет искать различные лазейки.

Заглянув в свой листок с пометками, Зыков начал листать протоколы, что-то в них разыскивая. Сысоев взглядом следил за его руками. Неожиданно спросил:

— Записку вы нашли у Веры?

— В кармане ее пальто. Нашел Степан Миньков. Кстати, почему вы умалчивали о записке, пока вам ее не предъявили? Почему вы ничего не сказали о встрече с Верой Михайловной в городе?

— Причина одна. Все, что связано с Верой, — больно. Лучше не трогать.

— Лучше-то лучше. Но всякие недомолвки, умолчания затрудняют нашу работу, сбивают с толку. Но это — к слову. А теперь вот что… Степан Миньков отозвался о вас, скажем так, не очень лестно. Он сказал, что вы человек, который любит лишь самого себя…

— Он так сказал? Не может быть!

— И все-таки он сказал. В присутствии Алексея Антоновича.

Алексей Антонович принужден был подтвердить.

— Степан Васильевич сказал именно так.

— Не знаю… Я не давал ему повода. — Сысоев закусил нижнюю губу, посидел так, внезапно оживился: — Может быть, записка… А? Он понял, что я нарушил обещание. Он был вправе… И его состояние… Степану сейчас даже труднее, чем мне.

— Почему труднее?

— Просто я так думаю. В одном Степану легче, на нем не висит посмертное клеймо Веры…

— У меня пока вопросов нет. Отдыхайте. Надеюсь, все будет в порядке.

— Все в порядке для меня уже никогда не будет, — глухо проговорил Сысоев поднимаясь.

С ленивой медлительностью Зыков выровнял листы протоколов, спрятал в карман авторучку, щелчком сбил с рукава пиджака пушинку, вышел из-за стола, освобождая место. Но Алексей Антонович садиться не стал, ходил по кабинету. Опять дала о себе знать боль в коленях. Будь она проклята. Тут и без нее криком кричи. Что же это получается? Глянул на Зыкова, Тот сидел на диване, почесывал за ухом, думал. Как-то уже очень спокойно он думает. Так и хочется встряхнуть, растормошить его.

— Что же это получается, Зыков, а?

— Пока у нас ничего не получается. Как на лодочке плывем — еду-еду, а следу нету.

— Я вот о чем думаю, Зыков, — так дело не пойдет.

— Не понял, Алексей Антонович.

— Вот это и плохо, Зыков. Очень плохо. Говорил же я вам: на Сысоева надо нажать. Вместо этого вы его по головке гладили и разные ходы-выходы подсказывали. И вот вам результат — Сысоев от признания более далек, чем в тот день, когда его задержали.

— Признание в данном случае мало что даст. Оно без доказательств — ноль без палочки. А с доказательствами у нас не густо. Точнее, их нет совсем. Ваша версия, безупречная на первый взгляд, сами видели, не выдерживает проверки, трещит по всем швам. Ни единым фактом, свидетельским показанием, вещественным доказательством мы не можем подтвердить, что у Сысоева были преступные намерения, что стрелял он.

— Хорошо, Зыков. А сможете вы мне сказать со стопроцентной уверенностью, что стрелял не он?

— Этого я сказать не могу.

— То-то же! — Внезапно Алексея Антоновича прорвало: — Какого же черта вы с ним игру в шуры-муры развели?

— Это не игра, Алексей Антонович. Подозреваемый еще не преступник. И закон, и совесть обязывают нас быть осмотрительными. Хирург, удаляя мертвую ткань, старается как можно меньше вредить здоровой плоти. У нас в руках орудие не менее острое, чем скальпель. Тут недолго порезать других и самому порезаться.

— Вы, Зыков, не порежетесь… — Алексей Антонович потянулся к стакану, но вспомнил, что из него пил Сысоев, отошел от стола.

В груди копилась какая-то теснота, жала сердце. Хотелось снять галстук, распахнуть воротник рубашки. Но он не мог себе этого позволить в присутствии Зыкова. С тоской думал о предстоящем докладе полковнику. Сказать ему по существу нечего. А если преступление не будет раскрыто и убийца останется безнаказанным? Об этом и думать не хочется. Как тогда смотреть в глаза Степану Минькову, жителям поселка?

— Что же вы, Зыков, теперь предлагаете?

— Надо ехать в поселок. И там разматывать…

— А с Сысоевым?

— Сысоева вы держите двое суток. Еще одни сутки в запасе. Если за это время ничего нового не добавим к тому, что есть, обязаны снять перед ним шляпу и сказать: извините.

— До этого, думаю, не дойдет, — хмурясь, сказал Алексей Антонович. — Я останусь здесь. Подожду материалов с места работы Сысоева. Может быть, сам съезжу, побеседую с его товарищами. И с самим Сысоевым разговор не окончен. Об одном прошу, Зыков, если у вас появится что-то, немедленно сообщите мне. Где бы я ни был — разыщите и сообщите.

— Это само собой. — Зыков подал руку.

Рука у него была большая, твердая.