Принято считать, что Колывань стоит на Оби. Но это не совсем так.

Холмистая возвышенность, на которой раскинулось древнее село, от Оби в семи верстах, а выводит колыванцев к обским просторам речка Чаус.

В полую воду пароходы идут Чаусом прямо до самой Колывани, а в межень, когда сибирские реки и речушки вспучиваются песками, конечная речная пристань перед Колыванью – Скала, возле села того же названия.

Почему Скала – бог весть, ибо никаких скал и прочих горных образований в устье Чауса не было никогда и поныне нет.

Так – Скала и Скала. Может, при Ермаке и был такой камешек, да в последующие века взорвали.

Вот отсюда и считают семь верст до волостной столицы.

В тысяча девятьсот девятнадцатом году, еще с осени, колчаковское христолюбивое воинство стало поспешать в восточном направлении. Так складывались обстоятельства, в которых Двадцать седьмая и Двадцать девятая дивизии Пятой Красной играли решающую роль.

Однако белые миграции проходили в основном по магистрали, по главной трассе Омск – Красноярск, а в остальных городах – Томске, Новониколаевске и даже Барнауле и Бийске, почти оседланных уже партизанской конницей Игнатия Громова, колчаковские власти делали вид, что у них все «ол-райт», и продолжали вести игру в освоение Великого Северного морского пути: гнали на север баржи и лихтеры, набитые до самого ватервейса медью, мукой и бочонками знаменитого сибирского сливочного масла. Суда, соответственно, сопровождались охраной и неким количеством пулеметов шоша, льюиса, кольта, а также винчестерами, которыми услужливо снабжала колчаковцев «страна свободы и демократии» – Америка. На всякий случай по пути следования на северные окраины Западной Сибири многие баржи, лихтеры и паузки таинственно исчезали из караванов, загадочно терялись, и не было уже ни возможностей, ни желания разыскивать утерянные грузы – красные нажимали так, что у караваноотправителей была одна думка: скорей, скорей к океану!..

Среди прочих неожиданно пропала где-то за Новониколаевском баржонка – паузок, номер сто четырнадцать, груженный мукой и иным грузом, в том числе большим количеством колючей проволоки, бог весть зачем отправленной из Барнаула в северные палестины (говорили, что колчаковцы собираются под Обдорском организовать громадный концлагерь для пленных красноармейцев, на манер страшного архангельского Мудьюга, – может, и так).

К паузку был приставлен водоливом еще крепенький старичок, по царскому паспорту именовавшийся Христианом Христиановичем фон Граббе, а среди близкого окружения слывший просто и демократично Крестьянычем.

Занесла нелегкая мучной паузок не куда-нибудь, а именно в речку Чаус. Прибила речная волна сто четырнадцатый к берегу, в заросли тала, на полпути между Скалой и Колыванью.

Там и отдал якорь Крестьяныч.

Несмотря на аристократическую немецкую фамилию, старичок был не гордым и умел поддерживать отношения с неотесанным и грубым российским мужичьем.

Встав на чалки, Крестьяныч побывал в Колывани и оттуда воротился не с кем иным, как с Михаилом Дементьевичем Губиным. Долго сидели в рубке и беседовали вполголоса, а после Губин прихватил с собой единственного Крестьянычева матроса и уехал. Поздней ночью к месту стоянки паузка прибыло несколько подвод, груженных тесом. Губинские возчики тщательно прикрыли все мучные кули на барже тесинами. Получилось, что баржа гружена не мучкой, а лесом. Кому интересно? Никому.

Близился ледостав.

Земско-колчаковская власть благоразумно мало-помалу исчезла из Колывани, из Скалы, Вьюнов, и вскоре наступил некоторый период междувластья. Тут опять понаехали к баржонке подводы, груженные лесом, теперь уже круглым, и десятка два мужичков. Мужички дружно взялись за дело и мигом поставили зазимовавшему водоливу добротный сруб. И еще – баню. И – конюшню-завозню.

Главный из добротных мужичков поздравил Крестьяныча с новосельем:

– Вот и заимка готова. Живи не тужи, милый человек… А мы к тебе наезжать будем на зимнюю рыбалку.

Пришла зима.

Раз в неделю наезжали сюда рыбаки. Разные были, со всей округи, любители подледной рыбалки… Бывало, наведывались из Новониколаевска, и даже из Томска.

Не столько рыбку ловили, сколько беседы вели.

И тоже – о разном беседовали.

Приезжал человек и от Губина – привозил инструкции и предостережения: как себя вести в случае, ежели кто наедет из рыбацкого племени.

Скалинские губинцы носили Крестьянычу кружки мороженого молока, баранину, гусятину.

И старичок жил, не тужил.

Однажды с губинской запиской прибыла специальная «военная инспекция» – председатель Вьюнского Кредитного товарищества экс-подполковник Комиссаров, бывший штабс-капитан Некрасов, лечивший несуществующую рану у доктора Соколова, и завхоз больничный Гришин – родня бывшего главкома доколчаковской «Директории» Гришина-Алмазова.

Они детально ознакомились с содержимым некоторых ящиков, хранившихся в укромных местечках судна, под еланью, а увидев колючую проволоку, пришли в восторг.

Подполковник Комиссаров проявил стратегическую дальновидность:

– Это богатство, господа! В позиционной войне колючая проволока открывает большие оборонительные возможности… Представьте: кавалерийская атака, конница несется на кустарник, где скрыт противник, и вдруг вместо противника – ряды колючки! Сети, разные бруноспирали, «ежи», пакеты Фельдта, «рогатки»… Представляете?

– «Смешались в кучу кони, люди…» – продекламировал Крестьяныч, до этого скромно молчавший.

– Вот как?! – родственник бывшего главкома широко открыл глаза. – Простите, пожалуйста… С кем имею честь?… – И с удивлением взглянул на огрубевшие, шкиперские руки Крестьяныча.

Водолив улыбнулся.

– Эта проволока, господа, предназначалась для некоторых особых мероприятий бывшего правительства. К сожалению, история не обеспечила… Что же касается лично моей персоны – право, это не столь важно…

– Инкогнито? – тоже улыбнулся экс-подполковник Некрасов. – Что ж, дело ваше, во всяком случае очень рад видеть на этом весьма ответственном посту интеллигентного человека…

«Инспекция» отбыла восвояси в преотличном настроении.

А Крестьяныч стал накладывать латку на сапог…

К сожалению, ни Губчека, ни водная Орточека не расшифровали для потомства интересную фигуру Крестьяныча, от которого остался только паспорт на имя фон Граббе. Интеллигентный водолив исчез из поля зрения действовавших лиц так же внезапно, как внезапно было его появление на полдороге между Скалой и Колыванью…

Весна наконец вступила в свои права. Кончились бесконечные отзимки и утренники.

«Рыбаки» стали появляться все чаще и чаще.

Тут были не только местные людишки, которым Губин помог компенсировать за счет груза паузка сто четырнадцать ущерб, нанесенный продотрядами, но и некие горожане – новониколаевцы и томичи, увозившие с собой кулечки-пудовички…

Михаил Дементьевич иногда сам наведывался к Крестьянычу и держал себя по-хозяйски. Получилось, что баржа, со всем ее содержимым, окончательно перешла в губинскую собственность, а Крестьяныч превратился в приказчика. Такое положение перестало нравиться Крестьянычу, и он запротестовал.

– Уважаемый Михаил Дементьевич, – вежливо сказал однажды Крестьяныч, – это… не тово.

– Чего – «не тово»? – насупился Губин.

– Мы как сговаривались? Мучка-то моя…

– Твоя?! – перебил Михаил Дементьевич и уставился на Крестьяныча с невыразимым удивлением. – Твоя, говоришь, мучка-то?… Ты землю пахал? Ты боронил, сеял?… Вот не знал!.. Так… Ну чего ж тебе надо, хлебороб? Сказывай…

Крестьяныч заявил, что он не против расходования муки со «своего» паузка, но требует компенсации английскими стерлингами.

– Какие у меня гарантии, Михаил Дементьич, что в случае провала всей вашей… затеи я не останусь на бобах?

Губин еще больше насупился, отвернулся от Крестьяныча и долго молчал… Наконец поднялся с табуретки.

– Добро… Подсчитать, сколь муки по моим спискам да цедулкам расходовано…

– Уплатите, Михаил Дементьевич?

– Обязательно уплачу. Фунтами хотишь?… Чо ж… пущай будет фунтами. Добро, добро…

Губин в тот же день отправился домой, в Колывань, а спустя трое суток в Крестьянычевом зимовье появилась ковровая кошевка с двумя подвыпившими рыбаками: приехали на рыбалку прасол-конеторговец Васька Жданов и с ним за кучера Афонька Селянин – малый не промах, веселый и разбитной удалец-кудряш полуцыганской внешности. По основной профессии – конокрад, попутно – губинский «рыболов».

Приезжие малость пображничали, и Крестьянычу поднесли, а потом отправились на дальнюю рыбалку, прихватив с собой хозяина зимовья, дабы показал безопасный путь к омутам да осетровым ямам – дело весеннее: кругом проталины и полыньи.

В этот день и исчез загадочно милый человек Крестьяныч, интеллигентный водолив с паузка номер сто четырнадцать.

В зимовье начал жительствовать новый доверенный – Афонька Селянин.

Васька Жданов доложил Губину в Колывани:

– Управились…

Михаил Дементьевич ухмыльнулся.

– Ладно… Фунтами уплатили-то, али как?

Тут и Жданов ухмыльнулся:

– Как есть – фунтами, Михаил Дементьич! Только – русскими.

Жданов вытащил из кармана трехфунтовую гирьку на сыромятном ремешке, подбросил кистенек на ладошке.

Губин вышел из гостиной, принес в «кабинет» две золотые десятки. Подал Жданову.

Тот, не принимая денег, сказал скромненько:

– По условию бы, Михаил Дементьич… Уговор на берегу, а не в лодке. Свату да крестному – первый поднос. Лиха беда – начало. Еще сгожусь!

– Ну, ты говорун!.. Ладно, не скули.

Губин добавил к двум еще два золотых кругляка.

– А Афоньке? По условию, опять же…

Губин насупился.

– Грабишь, Васька!.. – Но достал пятый золотой. – Отдай и тому жигану. Хватит с него: все одно муку с баржи воровать станет… Грабители!.. Подумаешь, старикашку плешивого приголубить!.. Концы-то где?

– Это уж, как положено, по сказке: концы – в воде, а башка… в земле. Гожо?

– Ох и сволота ты, Васька! – одобрил хозяин. – Хвалю, хвалю! Ищи-свищи, узнай безголового!.. Молодцы!..

– Походец бы, Михаил Дементьич… Надбавки, хочу сказать… За особое усердие.

Губин налил Жданову полстакана самогона, а когда тот осушил посудину, сложил толстые, похожие на сосиски, пальцы в кукиш.

– На-кось, закуси троеперстием, Васенька!..

Все ближе подходили праздники. И Первомай, и пасха – что кому любо.

Однажды в бурную ночь, когда река Чаус и Обь-кормилица уже совсем засинеледили и ездить зимними речными трассами стало почти невозможно, в пригоне хитрой избушки возле вымороженной баржи собралось больше десятка подвод.

Кто в кошевке, кто на телеге – съехались, несмотря на непогодь и распутицу.

В жарко натопленной горнице сидели вокруг стола «рыбаки». Были здесь елейный старец Базыльников, мрачный пьяница кулак Потапов из соседнего села Вьюны, прапорщик Сенцов, организатор прошлогодней дружины святого креста, мельничиха Настасья Мальцева, открыто поносившая советскую власть, заказывавшая панихиды за упокой души раба божия Александра Васильевича Колчака и иже с ним убиенных Иркутской Губчека, – миллионщица, ходившая козырем: все, кому на помол, – к Настёнке челом бить.

И еще много «рыбаков» из дальних селений.

Среди собравшихся особо выделялись тощий и длинный – «коломенская верста» – учитель Груздев, в прошлом расстриженный вольнодумец-псаломщик, и румяный, пухленький, моложавый – яблочко наливное – лавочник Горбылин из Старо-Дубровина.

Ломился от изобилия праздничный стол: бутылки с давно позабытыми этикетками, графины, осетрина заливная, жареная гусятина, поросенок, в соуснике жестокий хрен – мечта выпивох.

Но все были как стеклышко, хотя подружка Селянина (так, жена не жена, – сожительница) по-хозяйски кланялась в пояс, приговаривая:

– Питайтесь, гостенечки дорогие, питайтесь… Кого величаться-то? Свои люди, не обессудьте, коли чо не по-благородному, у нас, чать, мужики – не дворяне…

Но свои люди угрюмо слушали доклады с мест. Вел совещание представитель эсеровского Центра инструктор Томского Губоно Рагозин-Галаган.

Главарей колыванского подполья Губина и доктора Соколова пока не было, зато в самый разгар прений по докладу Дубровинского комитета подкатила пара с бубенцами. Прибыл бравый воин с лицом, попорченным чоновской шашкой, есаул Самсонов.

Был он один нетрезв. И зело.

– …Информации Тропинской и Дубровинской групп меня не устраивают, – подытожил доклады уполномоченный эсеровского Центра, стоя в тени от лампы, спиной к печке, и поглаживая на руках хозяйского кота. – До сих пор не вывезли винтовки. Почему? – тон был командный.

– Я спрашиваю вас: почему?

– Боязно, – пробормотал бывший псаломщик Груздев и шмыгнул носом.

– Спасибо за откровенность! – Галаган скривил губы. – Так вот, чтобы вас подбодрить, приказываю: сегодня же увезите с собой по ящику винтовок. Получите у господина Седых. Слышите? Иннокентий Харлампиевич, выдайте представителям Тропинской и Дубровинской групп по десять винтовок.

– Слушаюсь. Выдам…

– А я все одно – не приму! – взвизгнул дубровинский лавочник, человечек-яблочко, Горбылин.

– Почему? – Глаза у Галагана заблестели, он скинул кота и шагнул к лавочнику. – Почему?! Боитесь тоже? Смотрите, почтенный, за отказ от поручения… Словом, вы подписку давали, а с нарушителями подписки разговор короткий, с трусами – тоже!..

Собравшиеся переглянулись.

– Тут у нас, господин, сумнение есть… – поднялся с места Базыльников. – Такое, значится, дело: мы все друг дружку досконально знаем, а тебя – впервой видим…

– Письмо получили? – с холодным высокомерием спросил Галаган.

– Так ить… письмо – оно гумажка, а какой вы человек – это нам неизвестно.

– Что ж вам еще, мандат нужен?… Вот эту штуку знаете? – порывшись в кармане, Галаган вытащил дырявый рубль и со звоном брякнул монетой о тарелку.

Но заветный рубль не произвел здесь впечатления. Базыльников, переглянувшись с соседом Потаповым, сказал гнусаво, не твердо:

– Рупь, оно само собой… Только тут рупь твой – дело десятое.

И Потапов прохрипел:

– Ты над мужиками брось куражиться.

Несколько человек враз выкрикнули:

– Крест кажи!

– Без креста тебе воли не даем!

– Доставай, представитель, крест нательный!

– А-а-а!.. – протянул Галаган. – Что ж, это правильно. И по мне – так: без креста вообще человека нет…

На местах загалдели:

– Вот этта – верно!

– Без креста ходют одни большевики-антихристы, сатанинские слуги!

– Ну-кось, открой ворот.

Галаган широким жестом расстегнул френч и вытащил на ламповый свет черный шнурок-гайтан. Перед глазами собравшихся сверкнул золотом литой массивный крест.

– Осьмиконечный! – радостно, возбужденно крикнул кто-то, и совсем восторженно Базыльников заявил:

– Наш человек! Теперь видать.

– Вестимо, наш, – рассудительно сказал Седых. – Я ж упреждал… Ну, спаси те бог, господин Рагозин… уважил народ, прямо скажем – во, как уважил! А вы, – Иннокентий Харлампиевич строго посмотрел на дубровинского лавочника и разжалованного псаломщика, – ты, Горбылин, и ты, Груздев, – «боязно!» – И еще раз передразнил: – «Боязно!» Прадеды наши, борясь с супостатом-антихристом, огненное крещение принимали, на дыбу шли, им не боязно было? А я намедни скрозь саму что ни на есть коммунию, с Кривощекова в Колыван два ящика винтовок провез – мне не боязно?… А Селянин, который баржу с хлебушком стережет, – ему не боязно? Все мы на порохе сидим и за народ муки принять готовы, нам как?… «Боязно» ему, вишь! Пошто веру страмите, Груздев и Горбылин?! За отступничество, сами знаете, поди, – иудина казнь, на осине.

Груздев встал и смиренно поклонился:

– Простите, Иннокентий Харлампиевич… И вы все, земляки, простите за искушение… бес попутал. Сделаю, все сделаю, как велено: отвезу ружья и раздам кому приказано…

Горбылин тоже поднялся.

– А ты? Сполнишь, что ли? – жестко спросил Седых.

– Сполню. Извиняйте… Гордыня обуяла.

Иннокентий Харлампиевич вдруг бухнулся перед Галаганом на колени.

– Прости и ты нас, господин Рагозин… Серость наша, скудны умишком.

Галагану этот спектакль понравился. Бросился к Иннокентию Харлампиевичу, поднял с полу, усадил старика на табуретку:

– Что вы, что вы, господин Седых!.. Разве можно обижаться на проверку святым именем христовым!.. Мы – не коммунисты, а русские люди, пожалуйста, не извиняйтесь… А теперь перейдем к затонским делам. Рассказывайте, Иннокентий Харлампиевич… С нашим затонским представителем познакомились, как вам инженер Пономарев понравился?

– Ничего… способный мужик. И – верный.

– Создана ли в затоне наша группа, кто вошел в нее, есть ли список коммунистов и список наших людей?

– Слабая… наших всего пятеро насобирал Пономарев, а коммунистов и сочувствующих – пруд пруди! Шибко сильная ячейка у них. Народ известный – водяные жители, вольница Чека в затоне появилась; своя, затонская… Вот списки. Тут наши, а здесь – коммунисты…

– Да… маловато, маловато наших… Придется с затонскими поработать. Вы передали Пономареву мой наказ: беречь пароходы?

– Дык… что ж? Передал. Сказывал, мол, ремонтируем в лучшем виде, однако на Чеку жалился – всюду свой нос сует.

– Ничего, прищемим нос… А вы, есаул, тоже повидались с инженером Пономаревым? – Галаган перевел взгляд на безучастно сидевшего Самсонова. «Пьян, скотина!» – подумал Галаган. – Договорились с Пономаревым?

Самсонов ответил хрипло, с пьяным косноязычием:

– Д-договорились… д-о ручки.

– Яснее, пожалуйста.

– Не нравится м-мне програм-ма этого вашего инженера…

– Яснее! – уже прикрикнул Галаган.

Самсонов вспылил, в глазах запрыгали искры от лампы, оскалился по-волчьи.

– А вы полегче, полегче!.. Не то ведь можно и так: ребенка об пол – и дружба врозь! Не очень-то нуждаюсь.

Лицо Галагана покрылось красными пятнами, заходили по скулам желваки. Прищурился. «Зазнался, мерзавец! Ничего, сейчас ты у меня запоешь лазаря, с-ско-тина!»

Изобразив скорбную мину, Александр Степанович спросил мягко:

– Вы отдаете себе отчет, есаул, с кем говорите?… – Галаган круто повернулся к собранию и выбросил вперед руку, жестом Понтия Пилата: «распните его!» – Вот, господа!.. Страшно!.. Перед нами военный человек, мы все должны у него учиться дисциплине, без дисциплины нет победы, а господин есаул забыл про дисциплину… – Галаган печально вздохнул. – Господин есаул не желает отвечать на вопросы представителей народа… Так кто же вы, Самсонов? Народный полководец или анархиствующий махновец-самостийник?… А они, – Галаган сделал рукой широкий круг от себя к двери, как бы благословляя сидевших, – они, эти святые люди, идущие на смертный подвиг за веру христову, тоже вам не указ, есаул? («Сейчас, сейчас ты у меня будешь на цирлах ходить, казачий сын!») Я же не возгордился, когда народные представители пожелали меня проверить, нет, напротив… Ведь крест, который мы несем на себе, подобно Христу, на Голгофу восходящему, символ нашего единения, и разве можно мелкое, грошовое самолюбие противопоставлять воле народной?!. Ах, есаул, есаул, что вы делаете, голубчик? А если потребуется и вас проверить, как вы поведете себя?…

У «народного полководца» весь хмель мигом вышибло из башки: руки вспотели, и леденящий душу смертельный страх перед стихийностью толпы, которой умело овладел этот эсеровский проходимец, стал единственным руководством к поведению. Дело в том, что на широкой груди казачьего сына… не было креста. Еще при колчаковщине заложил есаул фамильный крест буфетчику офицерского собрания, да так и не удосужился выкупить… А вдруг и его заставят расстегнуться?… Тогда – конец! Этот прохвост крикнет: «Смотрите, смотрите, оказывается, среди нас большевистский агент; волк забрел в наше святое стадо, бейте его!..» И не успеет есаул выхватить кольт из кармана, как десяток пуль прошьют грудь полководца… Недаром телохранителей Самсонова они сразу отправили мыться в баню, и этот конокрад Селянин пересел поближе к выходу и руку держит за пазухой… А если все-таки пробиться к дверям: ведь и у него, Самсонова, пули за молоком не ходят, но нет, нет, просто глупо было бы… И откуда он пронюхал, этот эсеровский недоносок, что нет креста?…

Галаган, наблюдая за есаулом, понял: попал в цель!.. Мелькнула в памяти первая встреча в Кривощеково, в домике Анны Леопольдовны: распарившийся в тепле есаул тогда не только разулся, но и рубаху снял – видно, вшей искал до прихода хозяина комнаты, – набросил на плечи френчик, не поспев натянуть бельишко, а обостренный глаз кокаиниста сразу заметил: креста-то нет.

Удовлетворясь полным разгромом самостийника, Александр Степанович начал поправлять положение;

– К счастью, мы хорошо знаем есаула Самсонова, знаем, что он происходит из древней семьи старой веры. Мы верим вам, есаул Самсонов, и, уважая офицерскую честь и вашу рану, не потребуем проверки, только и вы – уважайте народных избранников…

В глазах Самсонова была теперь собачья преданность. Есаул вскочил, принял руки по швам, гаркнул:

– Слушаюсь!.. Виноват, забылся. Нервы…

– Спасибо, есаул, – по-дружески, скромно ответил Галаган. – Не нужно нам горячиться. Простите и вы меня, если я что не так.

Участники совещания довольно закивали головами, конокрад Селянин от двери перешел на прежнее место, руку из-за пазухи вынул.

Старец Базыльников, улыбаясь, перекрестился, бросил Потапову:

– Вот и ладно, вот и добро, по-хорошему, по-человечеству, уважительно, как Христос повелел…

Есаул продолжал стоять навытяжку. Галаган, не усаживая строптивца (пусть, пусть постоит!), попросил:

– Расскажите нам, есаул, в чем же вы не поладили с затонским представителем, просто так, без всякой официальности расскажите…

Выяснилось: причина разногласий – самсоновские отрядники. Они задумали налет на затон – пограбить, поджечь караван, перебить коммунистов. Есаул, помня договоренность в Кривощеково, запретил это делать, но инженер Пономарев все же принял экстраординарные меры со своей стороны,

– Понимаете, этот болван, вероятно, в город сообщил: подступы к затону захватила войсковая часть, пулеметов натыкали, шум-гром по всей округе, вот теперь изволь скрыть существование моего эскадрона! Я же лично был у Пономарева, рублевиками обменялись, предупредил его, что не допущу никаких налетов… Уж не работает ли он на два лагеря? И нашим, и вашим… – после небольшой паузы Самсонов подозрительно добавил: – Разругался я с ним… А вообще-то, неплохо бы уничтожить этот оплот большевиков – Яренский затон, расчистить подступы к Оби, сжечь или затопить большевистские самотопы, как японцы адмирала Рождественского!..

– Да… – вздохнул Галаган, – неплохо бы… А на чем же мы, когда начнем, будем наши части перевозить? На плотах? Снизу вверх?

Вокруг заулыбались. Потапов, явно неодобрительно, прохрипел Самсонову:

– И то!.. Верно гуторит представитель-то… Ты, ваше благородие, по миру ходи, а хреновину не городи!.. Там, в затоне-то, и моя баржонка зимует: конфисковали большевики, а ить она, сердешная, – смоленая… Как порох вспыхнет. Мне это совсем без надобности… Тебе, господин Самсонов, что? Ты, как говорится, – вольный казак, и домишко твой далече, сказывали, в Семипалатном, а ить мы все тутошние… Опять же япошки, коль придут, – спасибо нам не скажут, еслив мы пожжем добро. И еще скажу: ну как неустойка у нас выйдет, куда мы, на чем?… А тут – готовые пароходы… Н-нет! Правильно энтот Пономарев сделал, что солдат вызвал противу твоих бандистов. Пущай сами большевики и охраняют до поры наше добро!.. Как, мужики, верно я говорю?…

Участники совещания одобрительно зашумели, и Самсонов окончательно смутился:

– Да я… что же… Я, господа, не против. Вот только мой помощник, корнет Лукомский, все мутит в эскадроне.

Галаган строго посмотрел на Самсонова.

– Еще раз приказываю: отряд распустить и никакой «инициативы»! Инженер Пономарев – наш человек, проверенный и делающий только то, что приказано Центром, а Центр распорядился: весь флот качественно подготовить к навигации. Здесь наши позиции совпадают с установкой большевиков, и слава богу. Нечего вам было ссориться: захватить пароход и использовать его как нужно, – много умнее, чем сжечь или утопить этот пароход… Как думаете, господа?

Господа опять зашумели:

– Само собой – умнее!..

– С пароходом-то мы – куда хошь!..

– Это ты, ваше благородие, господин есаул, зарапортовался… Городские правильно велят: получай денежки, кушай и – не рыпайся в пекло наперед батьки…

Выждав немного, Галаган продолжал:

– Глас народа – глас божий, поймите, есаул. А касательно вредного корнета Лукомского… Что ж, господа, надо есаулу помочь. Ладно, вольем в отряд нашу боевую летучку на недельку.

Но Васька Жданов, пошептавшись с Селяниным, поднял руку.

– Чего вам, господин Рагозин, городских отрывать от дел? Ваше благородие, распорядись в своем отряде послать сюда, ну, скажем, получать винтовки, этого самого Лукомского. Пусть с подводой поедет и лучше с повозочным – подберите и в повозочные какого вредного заводилу, а мы тут… сами управимся с имя.

Старец Базыльников прогнусавил:

– Святое писание рече: «Совращающий стадо с пути истинного, яко пастырь неправедный мечом наставится». И верно – посылай, ваше благородие, энтого кавалера сюда в избушку, только допрежь извести о времени с верным человеком, – Базыльников взглянул на Жданова. – А ты не перепутай, мотри!..

Жданов и Селянин засмеялись.

Дверь распахнулась, и в жарко натопленную комнату вошел Губин в огромной черной дохе-подборке.

– Здорово, мужики! Извините, припозднился я… Ось в пролетке сломалась, покамест за санками Ромку своего посылал, и время ушло. Жрать охота смертная… Селянин, прими доху-то. А вы чего ждете? Айда к столу, навалимся, закусим, как положено, чтобы хозяйка не журилась!.. Наливай, хозяюшка, всем по единой. Да чего ты – рюмками? Станем мы, потомственные русские мужики, о рюмки мараться? Стаканы давай, красавица, стаканы! А мне – особо: ковшик. Люблю из ковша пить, как наши прадеды пивали…

Михаил Дементьевич был в отличном настроении: балагурил, шутил, смеялся, осушил полный ковш браги, крякнул и, наконец, изволил заметить скромно стоявшего у печки Галагана.

– А-а-а! Так это господин представитель и есть?… Давай знакомиться, есерия… Да не чванься, считай за честь с гильдейским купцом за одним столом сидеть!.. Вы, патлатые, спокон веков у мужика в кучерах состоите, а мните, что сами на мужике наездники, – шалишь!.. Ну-ну, не обижайся на старика, давай еще беленькой опрокинем по стакашку, за упокой души временного вашего есеровского правительства… Да будет и Керенскому, и Зензинову сибирскому пухом землица, а нам…

– На земле мир, и в человецех – благоволение, – пропел Базыльников.

Но Губин прикрикнул:

– Тебя не спрашивают, ты не сплясывай, архиерейский певчий!.. Да проходи к столу, господин… как звать, величать-то? Ин ладно: Рогожин, так Рогожин… Приехал, видишь, что Губина нет, – сей же час приказал бы вести себя в Колыван. Не след перед стариком-то нос задирать да шапериться. Сказано до нас еще: губа толще – брюхо тоньше. Присаживайся, а мне подвинь вон того осетра заливного – ох и вкусна штука-то!.. Прежние годы я на Тюменскую ярмарку ездил, там налегал на это чюдо-юдо. В Тюмени, в «Европе», буфетчик был – Ахметкой звали, татарва, свиное ухо, а дело знал: и в рассуждении холодной закуски, и касательно женского пола – потрафит самому привередливому купцу… Да ты ешь, ешь сам!..

Галаган уже слышал о губинском купеческом хамстве. Вот и довелось сидеть рядом. Уж верно: хам так хам!.. И все же Губин чем-то нравился Александру Степановичу: экая самобытная махина, русская глыба!.. Александр Степанович чокнулся с Губиным и стал ужинать…

Губин пил нежинскую рябиновую стаканами и не пьянел. Вдруг взор купца упал на Самсонова.

– И ты здесь, Аника-воин?! Выходит, уважил нас, мужиков, не погнушался, приехал? Ну, спасибо тебе! Подходи, лапы пожмем, не стесняйся. Желательно мне с тобой покумиться…

Но Самсонов побледнел и крикнул:

– Ступай проспись сперва!..

– А ты… ваше благородие, случаем, с глузду не съехал?… Ладно, я тебе прощаю, как сегодня я добрый, я всем прощаю… Подходи, говорю – почеломкаемся…

Самсонов крикнул совсем бешено:

– Вот я тебя нагайкой поцелую, хамина!.. Ты кому это говоришь, пьяная харя! Ты с офицером конвоя его величества разговариваешь! – Тут Самсонов гаркнул: – А ну, смирр-на!.. Встать, пес! Руки по швам!

Губин прикинулся смертельно перепуганным.

– Ай-ай, до чего страшно!.. Того гляди, родимчик забьет Мишку Губина. – И вдруг, налившись кровью, тоже заорал: – Ты сам стань смирно, руки по швам! Стань во фрунт перед гильдейским купцом, а не хошь – катись к едреной матери! Нечего благородному проедаться тут в мужицкой компании… Афонька!.. Проводи его благородие до подводы, да по шеям не надо – так уедет.

Самсонов оделся, вышел, хлопнув дверью. Галаган заметил:

– Зря вы с ним так, Михаил Дементьич… Нужный человек.

Губин будто впервые увидел Галагана – до того изумился.

– А, и ты все еще здесь?! Чего ж тебе надобно, милый человек? Послушал людей, сам погуторил, выпил, закусил… Пора и честь знать.

Галаган настолько был поражен, что едва нашел в себе силы справиться с возмущением.

– Вы не настолько пьяны, Губин, чтобы не ответить на один вопрос: деньги получили?

– Какея деньги, – Губин выпучил глаза и часто-часто заморгал веками, – ты деньги мне давал?!. У тебя, может, и расписка есть, аль вексель? Ах ты, прокурат-капиталист, Савва Морозов! Едят тебя мухи!.. Ишь, благодетели! А денежки-то чьи у вас, господа? Народные… Постыдился бы! До чего вы бессовестные людишки, есеры!.. И неуважительные, и без стыда, без совести… Чего, руки в боки, стоишь фертом перед Мишкой Губиным?… Езжай, скажи своему Дяде, чтоб впредь ко мне такое хамло не посылал… Невежа! Селянин! Того пса порубанного отправил?… Проводи и этого…

Галаган, стискивая в кармане рукоятку браунинга, вышел в сопровождении угодливого Селянина и мрачного бородача, ожидавшего в сенях конца совещания.

Когда Селянин вернулся в избу, Михаил Дементьевич уже вышел из-за стола и ходил по горнице, ссутулясь, заложив руки за спину, шаркая пудовыми ногами в больших болотных сапогах с толстенными подошвами (сапоги – подарок кожевеннозаводчика Чупахина к пасхе).

Был Губин трезв, словно бы и не блестела на столе единолично опорожненная, узкогорлая бутылка с этикеткой: «Нежинская рябиновая Шустова».

– Ну, погуторили, мужики, – и за щеку!.. – начал купец. – Я вас созвал сюда, чтоб сами на этих стрекулистов-командиров полюбовались. Опять на мужицком горбу хотят в рай въехать… Только мы не дадим! Шалишь, господа хорошие!.. А теперь слушайте. Его благородие, Самсонова, мы посля к делу приспособим, некуда ему от нас податься, обижайся на мужика сколь хошь, а поклониться мужику все одно доведется. В одной берлоге обжились… А не то – всю евонную банду мигом к ногтю! А как это сделать, Мишка Губин знает… Вот так с есаулом… «Его величества конвой»! Ишь что вспомнил, казачина!.. Я тебе задам, «твое величество»!.. И все одно, мы есаула к делу приладим, а касательно есерешки – атанда!.. Махом! Вам, господа есеры, мужиком командовать боле не придется… Нам несподручно под начал ваш обратно. Нет! Касательно денежек, нашенских, мужицких, потом облитых, кровью добытых, – что ж… Денежки мы примем. Взяли и еще возьмем, мы люди не гордые… Так же и касательно винтовок и протчего там провианту. Мы для есеров теперича будем на манер уросливого коня: сколь ни сыпь ему овса в кормушку – схрумкает, не спрося чей, и спасибо не скажет, а как в оглобельки – норовит копытом запрягальщика. И стегать такого коня нипочем нельзя – пуще озлобишь, а понесет – так сноровит, чтобы екипаж о тумбу аль о сосенку, и – пропадай моя телега, все четыре колеса!.. Есть такие конишки, умные да ндравные… Как ни кобенься, господин Рагозин, – все одно нашу деревню не обойти!..

– О деле говори, Михаил Дементьич, – громко и угрюмо сказал с места Потапов. – Твои присказки да побасенки нам без надобности. Сами отлично понимаем, чо к чему… Дело давай…

– А дело будет короткое. Первое: объявите кому следоват, что создан у нас с вами революционный штаб, а в том штабе главным – я, Губин, а подручным у меня ты, Потапов, справа; ты, Базыльников, слева; Чупахин – за спиной, как бы сказать по-военному, прикрывающим. А та, Настёнка, пташечка-милушечка, у меня…

– Сбоку припеку, что ли? – спросила Мальцева, отплевываясь семечковой шелухой, и все засмеялись.

– Цыц! Ты, птаха, – моей наперсницей… на манер контрразведки, как у Колчака было… Ладно, что ли?… Аль не ладно?…

– Ладно… – глубоко вздохнула вдова-миллионщица и поугрюмела, – ладно… Коль нас всех самих Чека в рай не наладит.

– Второе дело: как погода перестанет мудрить – соберем съезд. В Кашламском бору, скажем. В аккурат цыганы там отаборятся, и будет у нас не съезд, а, сказать совдепским, – «ярманка». О точном времени – повещу всех позже. Вот, выходит, пока и все дела… Ты, Накентий Седых, и впрямь не вздумай Груздеву и Горбылину винтовки передавать. Я ить слыхал: в горнице рядом просидел. Потому как сейчас нам ружья без надобности, – вон кивают, соглашаются, – а еще потому, что до начала военных действий военное имущество должно храниться в одном месте, не след базарить его!.. Ну, все понятно, гости дорогие?… А коль понятно – давайте закладывать коней, да и по домам. Афонька, распорядись!..

Вскоре заимка опустела.

Спровадив подводы, Селянин сказал сожительнице:

– Круто замешивают… Один одно говорит, другой другое, и каждый – со своей чумичкой, а расхлебывать-то… кому придется? Эх вы, радетели крестьянские!..

– Помалкивай в тряпочку, – отозвалась сожительница, перетирая вымытую уже посуду.

– Я-то что… Мое дело петушиное: какое велят, такое и кукареку, милушка… Нам – абы гроши да харчи хороши, вот и вся наша жизнешка…

– Стелю поврозь… Устала я до смерти с вашей ордой.

В волости вслед за совещанием на чаусовской заимке произошли еще некоторые чрезвычайные события.

Колыванские милиционеры обнаружили в кювете по Пихтовскому тракту два обезглавленных трупа. Безголовых так и зарыли неопознанными, да и кому нужно было дознаваться, что из бандитствовавшего «эскадрона» Самсонова все же, несмотря на распрю главаря банды Самсонова с главарем сельского подполья Губиным, исчезли зловредный корнет Лукомский, настаивавший на налете в Яренский затон, и его ординарец, какой-то рядовой головорез.

Только много позже какие-то ребятишки-рыболовы обнаружили в оползне Чаусовского яра почтовый мешок – кису, полусгнивший, вонючий и заполненный толстыми червями. В сообществе червей лежали обглоданные могильной нечистью два человеческих черепа с простреленными лбами.

А спустя два месяца, в июне двадцатого года, в Кашламском бору состоялся «съезд представителей» мятежных групп, по два от каждого комитета. Этот «съезд» на фоне многочисленных цыганских таборов, заполнивших в ту пору Кашламский бор, прошел незамеченным, тем более что единственный любитель поболтать, участник съезда, известный в округе дурачок Ванюшка Шишлов, батрак Настёнки Мальцевой, вскоре был найден в укромном местечке бора тоже помеченным пулей, но не в лоб, а в спину.

Рассказывали, что хозяйка, узнав о гибели батрака, не закручинилась, только угрюмо сказала:

– Пес с ним!.. Умом был скуден, телом лядащ и шибко злоязычен…

Но все же, по христианскому обычаю, заказала об убиенном батраке настоятелю колыванского собора отцу Кузьме Раеву панихиду…

После панихиды иерей Раев многозначительно изрек в присутствии дьякона древнюю евангельскую истину:

– Блажен муж, иже не идет на совет нечестивых.