30
Лиза видела из окна, как на станцию медленно втянулся недлинный состав. В хвосте поезда и перед паровозом прицеплены платформы с орудиями. Дула орудий нацелены прямо на город, будто держатся еще в мастерских баррикады и кто-то встретит поезд огнем. На тормозных площадках густо стоят солдаты в папахах и с винтовками, тоже готовые спрыгнуть и сразу вступить в рукопашный бой. Вот как напуганы все они!
Поезд заполз за постройки и остановился. Сразу везде забегали жандармы. Откуда только их так много взялось? Потом Лиза услышала крики, стоны и увидела избитых нагайками рабочих, едва бредущих по сугробам. Камнем все это легло на сердце: удастся ли вырваться, уйти сегодня в тайгу?
Отсюда — будь светлый солнечный день — видны были бы белые гребни Саянских хребтов с разлившейся свободно бескрайной зеленою тайгой. Теперь в морозном чаду смутно вырисовывались только вершины ближних гольцов, словно заслонивших собою Саяны.
Тяжелый будет путь: морозы, снега… Ну и что же? Мужества у людей хватит, чтобы пробиться сквозь них. Порфирий передавал наказ Лебедева: «Беречь людей. Сейчас победа рабочих будет в том, чтобы сохранить свои силы». Скорее, скорее уйти, только на землю упала бы ночь!
Вслушиваясь в тревожные вести, какие приносил ей с улицы Мишка, хозяйский сын, Лиза не отрывалась от окна, следила за солнцем, мохнатым и багровым в тумане, — когда же оно сядет в горы! А Мишка рассказывал, что по городу, куда ни сунься, всюду штыки. С востока подошел еще один солдатский эшелон, остановился, тоже, наверно, чтобы людей убивать. У Меллера-Закомельского в вагонах жуть что творится.
Лиза мельком взглянула на Мишку, а сама думала о сыне. Вот уйдет она в тайгу и снова расстанется с ним. И на сколько теперь? Вдруг навсегда? Порфирий сказал: «Обратно сюда нам дорога заказана. Здесь нас знают и, когда ни вернись, либо в тюрьму упрячут, либо так житья не дадут. Даже когда все притихнет — придется нам из тайги выходить в другой город». Все это верно, Лиза знает сама. А с сердцем-то как же? Сердце ведь пе вынешь и взамен его холодный камень но вложишь!
Приходила три дня назад мать, рассказывала: «Два раза — в Новый год и в крещенье — прибегал Бориска. Гостился, ластился и все спрашивал: «Где тетя Лиза?» Мол, уехала. «А когда вернется?» Невеселый он стал. Горько у него на душе. Как привезла из Иркутска жена Василева братишку ему, шибко худо стали в доме к нему относиться. Теперь он им вдвойне чужой да ненавистный».
«Чужой им и ненавистный…» Да, конечно, теперь шибче всего, когда они кровного сына родили себе и когда знают, кто мать Бориса. Где им теперь душой любить его? Так и будут точить мальчика исподволь. И наследства ему не откажут, а подрастет — в доверенные свои не введут. Полной ласки в василевском доме для мальчика не было никогда, теперь, видать, и последней доли лишили. И уйти ей теперь, даже не взглянув на него? Может, навсегда расстаться… Лиза поняла, что это никак, ну никак невозможно! И когда она покорилась этой неотвязной, влекущей мысли, она стала думать только о том, как хотя бы на самое короткое время еще раз повидаться ей с сыном.
Лиза со своими думами одна в этом доме. Хозяин на работе, он не скоро придет, а может, его и схватили уже, засекли каратели. Мишка все время шныряет в избу да на улицу, все новые страхи приносит, рассказывает. Привели после порки их соседку, а она через час отдала богу душу. Ни за что запороли. Просто так, у вокзала сгребли и утащили в вагон. Жутко. Хозяйка дома лежит на печи, всякую всячину бормочет: умом она тронутая. Оттого этот дом и полиция обегает. Как же, как повидаться ей с сыном? Порфирий с прошлой ночи уже на заимке. Посоветоваться бы с ним, он теперь уже не темнеет в лице, когда говорит о Борисе. Может, Порфирий лучше придумал бы…
И вот теперь, когда мечется бессильная мысль у нее, ищет и не может найти ничего, и солнышко как-то сразу вниз покатилось. Стемнеет — все кончено. Надо закоулками в городе, а потом в обход, по сугробам, еланью, на заимку к себе пробираться. Товарищей нельзя задерживать.
Тетенька Лиза! — Мишка влетел красный с морозу, хлопнул кожаными рукавицами. — Они еще и бабушку…
Мишенька! Миша! — Лизу вдруг осенило. — Миша, ты послушай, что я тебя попрошу…
И спеша стала наказывать ему, чтобы сбегал он в город, за реку, только быстро, как может, быстро. Позвонил бы там в дом Василевых и, когда спросит горничная, назвался бы приятелем их мальчика Бори. Выманил бы его на улицу, вроде поиграть, а как выйдет он — привел бы сюда.
Удивится, что ты ему незнакомый, не потеряйся, скажи: «Тетя Лиза звала». Только так скажи, чтобы горничная не слыхала, чтобы никто, кроме него, не слыхал. Да вели ему одеться теплее, не простудился бы на улице он. Да вели скорей, скорей сюда идти, чтобы, пока еще не стемнело, и домой вернуться не страшно было ему… Мишенька, сделаешь? Ну, сделай! Не сбейся только ни в чем, не запутайся.
Мишка гордо шмыгнул носом.
— Не маленький. Ему было девять лет.
Он убежал, а Лиза, окаменевшая, стала ждать у окна. Она верила, что Мишка сына к ней приведет. Но ведь нужно было дождаться! А день гаснет — сейчас самые короткие зимние дни. Долго с Боренькой не поговоришь. Как он обратно впотьмах один пойдет? Один… Обратно…
Мальчики пришли, когда солнце уже вовсе закуталось в сизую толщу тумана и в дальних углах избы стало темно.
Боренька!
Лиза бросилась навстречу сыну. О чем-то самом важном и нужном хотела спросить его. И сразу все отлетело. Она только повторяла:
Боренька, Боренька… — и кусала себе губы, чтобы не расплакаться.
Помогла ему снять шубку, отвела в уголок, к печке, где было теплей и уютней, присела с ним на скамью и замерла в тихом блаженстве, что вот все-таки сын ее с нею рядом. И не ушла она, напоследок не повидавшись с ним. Даже горечь новой большой разлуки ей не казалась такой безысходной, как прежде. Надолго ей хватит хранить в своей памяти этот вечер, холодные с морозу щеки сына и его наливающееся крепкой мальчишечьей силой плечо, которым он к ней прислонился.
Мишка повертелся и снова шмыгнул за дверь.
О чем-то нужно было спросить ей сына. Очень нужно. Да, ладно, раз не вспоминается… Хорошо ведь и просто так посидеть, посумерничать — не говоря ни слова. Сын ее рядом с нею. Чего еще? Лиза словно плыла в облаках над теплой весенней землей… Вот она, та свежая, обрызганная пролетевшим дождем, зелень полей, которая когда-то виделась ей из окна Александровского централа и к которой тогда так рвалась ее душа: свет, свобода, счастье. Так и остались потом навсегда в ее памяти эти светлые зеленя как самая желанная, но недостижимая мечта. А вот сейчас где-то за окнами трещит страшный мороз и под сугробами скрыта земля, а сердце Лизы переполнено счастьем, и вокруг нее тот самый свет, солнце и чистая зелень полей… Боже, как мало иногда бывает нужно человеку для полного счастья!
Тетя Лиза, ты куда уезжала? — вдруг спросил Борис— Почему ты и сегодня не дома?
И Лиза не сразу вернулась на землю.
Я? Да так… Просто так… Боренька, как я по- тебе тосковала!
А тут без тебя в самое рождество много людей поубивали. По мастерским солдаты стреляли. На весь город слышно было — такая стрельба.
Не надо об этом, Боренька. Не надо об этом думать тебе.
Мама говорила, что солдаты убивали разбойников, — занятый своими мыслями, говорил Борис— А как в мастерские, тетя Лиза, забрались разбойники?
Боренька, не разбойников! Неправда это. Рабочих солдаты расстреливали. — И то, что как всегда Борис назвал Елену Александровну мамой, новою болью отозвалось в сердце Лизы. И еще больнее: эта женщина ее сыну внушает, что рабочие — разбойники. Как она смеет, когда сама всю свою жизнь чужую кровь сосет. Подлая! И Лиза не сдержалась, вскрикнула: — Врет она тебе! Мы не разбойники. Сама она отнимает у нас, жрет наш хлеб… — И тут же оборвала себя, стала опять говорить сыну, что не надо ему сейчас даже и думать об этом и лучше просто так посидеть или вспомнить веселое лето.
Лиза смотрела в окно, как темнеет оно и становится синим, потом фиолетовым и почти уже черным, и тоска, горькая тоска одолевала ее. Вот еще самое большее, может, полчаса — и ночь ляжет на землю. И надо будет встать из этого теплого уголка, отстранить от себя сына своего и уйти одной на мороз, в долгую неизвестность. Будь прокляты те, кто отнимает у людей простое материнское счастье!
А Борис никак не мог понять, отчего тетя Лиза такая молчаливая, расстроенная, сидит с ним в чужой квартире и все ловит за плечи его и целует. За что она так любит его? В своем доме от отца и от матери слышишь только сердитые окрики. Он не помнит, чтобы мать подошла к нему хоть раз и вот так с теплой лаской, как тетя Лиза, обняла его…
Мишка загремел с улицы болтами, прихлопнул ставни, и сразу в доме стало черно, как в погребе. Потом вошел, громыхая мерзлыми валенками, нащупал спички на притолоке и засветил лампу.
Тятька чего-то домой не идет, — сказал он озабоченно и, потоптавшись у стола, прибавил нараспев: — А там че-его на станции! Войско так и кипит. Не убили бы тятьку.
Лиза вскочила.
Боренька, милый, ступай домой. В городе, видишь, всюду сейчас какая беда… Не обидел бы кто.
Она замирала от страха, что с мальчиком на улице может что-нибудь случиться, и не знала, как его оградить от беды. Зачем так долго она его задерживала? Проводить сейчас хотя бы до реки. Но разве можно ей что сделать, когда и так каждый шаг ее до заимки будет точно по вешнему льду, — только и жди — обрушится!
Борис с мальчишеской беспечной гордостью улыбался:
Да я и один, тетя Лиза, куда хочешь дойду.
Ну, ступай, ступай… И попрощаемся. Я ведь снова
завтра уеду.
Лиза стала обнимать и целовать сына. И все вглядывалась в его лицо, стараясь запомнить каждую черточку, чтобы потом унести с собой. Она сама одела его, застегнула на шубке крючки, хорошенько шарфом закутала шею. Борис хохотал.
Тетя Лиза, щекотно…
Лиза подвела его к двери, еще раз повернула к себе, обняла.
Ну, прощай, прощай… — II задержала: — Нет, хотя из ворот я тебя выведу.
Она быстро оделась сама. Ниже надвинула платок на глаза, прикрыла им подбородок. Достала запрятанное в печурке красное знамя — тот самый вышитый лоскут кумача, который во время боя был поднят над мастерскими, — и сунула его себе за пазуху, под полушубок. «Это знамя — наша святыня. Его мы подняли в первый день сражений, и с. ним мы должны победить, — сказал ей Лебедев, когда они готовились к прорыву из осажденных мастерских. — Лиза, береги это знамя больше жизни своей». Да, она сберегла его. И сбережет до дня победы! Ведь придет же он, придет! Сунув знамя за пазуху, Лиза почувствовала, что она стала как будто сильнее. Это чувство она испытывала всякий раз, когда брала в руки знамя.
На дворе было уже совсем темно. Звезды хотя и слабо, по были видны, а земле света они не давали. Лиза приоткрыла калитку, осторожно выглянула. Пусто. Нет никого. Тут и улица только с одной стороны, впереди широкий пустырь, а за ним — паровозное кладбище…
Боренька, как же тебе одному идти по такой темноте?
Духом добегу, тетя Лиза.
Дай хоть в улицу я тебя выведу.
Лиза никак не могла оторваться от сына. Возвращаться на квартиру все равно ей нет надобности, там ничего у нее не забыто. Вот до угла только проводит Бориса и сразу пойдет на заимку. Какой дорогой? Лиза чуть-чуть замешкалась. Чего же раздумывать? Только здесь, вокруг паровозного кладбища, а пути пересечь за семафором. Тут очень глухо, вовсе безлюдно. Правда, потом через елань долго по снегу придется брести. Зато надежно. Своей тропкой к заимке или через переезд все равно не пройти — там на линии повсюду охрана…
Тетя Лиза, да я и сам теперь… Вернись.
Нет, еще немного.
Они уже дошли до угла, от которого начинается узкий, кривой переулок. Этот переулок другим концом упирается в наезженную дорогу. Вот по дороге мальчик пусть пойдет один. А она тогда вернется и побредет пустырем.
На станции все время неясные шумы, выкрики, а здесь тишина. По переулку, пожалуй, можно до самого конца проводить… и, может быть, чуточку, только самую чуточку, еще по дороге.
Тетя Лиза, а ты куда уезжаешь?
Да… как тебе объяснить…
Лиза не кончила. Со стороны дороги послышался хруст шагов. Что-то ей подсказало: идут сюда. Переулок загибается крутым коленом, и людей еще не видать. Мало ли кому здесь нужно идти. Чего же ее так вдруг словно кипятком обварило? И все-таки она невольно отступила назад и оглянулась: при надобности можно ли убежать? Спрятаться здесь негде, заборы высокие, не перепрыгнуть. А бежать? Куда же ей с мальчиком? Борис не понял ее тревоги.
Ты чего глядишь, тетя Лиза? Эту дорогу я знаю.
Бежать назад все равно поздно. Лучше уж прямо вперед, навстречу. Быстрее. Впотьмах разошлись — и все. Она еще больше прикрыла лицо платком. А шаги все ближе. Слышно: много людей.
Ничего. Пошли, Боренька, ничего…
Да, так и есть, солдаты с ружьями. А впереди них один жандарм. Они заняли в ширину весь переулок. Пропустить их иначе нельзя — только в снег сойти, к самому забору прижаться. Лиза отступила вбок, потянула за собой сына и стала ждать с похолодевшим сердцем. В волнении, сама не замечая как, она все больше кутала и кутала в платок свое лицо.
Солдаты сбились с ноги, жандарм подозрительно повернул к ней голову. И все остановились. Лиза вдруг поняла: это она сама, без меры кутаясь, навлекла на себя подозрение.
Жандарм шагнул к ней, насильно отвернул платок.
Ну-ка, кто это? — И свистнул изумленно: — Коропотова… Сама набрела. А сколько тебя искали!
Кончено. Все…
Страх у Лизы прошел, и явилось страстное желание жить, сопротивляться. Она вспомнила о знамени, которое должна сберечь. Но как? Вырваться из рук жандарма невозможно. Никак нельзя вытащить из кармана и револьвер, выстрелить в него — жандарм держал ее крепко…
Мальчика… мальчика только… сына не троньте, — прошептала Лиза, видя, как зашевелились на ремнях винтовки у солдат, уже охвативших ее полукругом.
