Воротынцев прилетал вечерним рейсом только сегодня, в понедельник, и заседание правления было, разумеется, перенесено на день следующий, это сообщил Народецкий, сам позвонил. И конечно, не выполнил, сорвал задание Левин, что совсем уж редко с ним бывало, сославшись на то, что никак не мог по телефону застать Абросимова на месте, чтобы договориться о встрече, секретарше надоел до чертиков… А вот это мы и проверить можем, холодно поглядывал на него Иван, продолжая планерку утреннюю; в ночь на вторник газета должна выйти, как раз к заседанию, на полдень назначенному, и в ней будет не очень-то большая, но емкая статья Сечовика о прорывных, коммерчески весьма выгодных проектах завода точной аппаратуры, уже заключившего, как оказалось, несколько контрактов на поставку оборудования своего, с Минобороны особенно…

— Начало статьи на первую полосу вынеси, — велел он Левину и увидел, как обострилось сразу в злости лицо его, сузились, под бровки ушли глаза. — Абросимова с тебя снимаю, и без того тут’ дел хватит тебе.

— Полосу переверстывать?! Такая удачная вышла, с фоткой плаката этого — и похвальбу на нее производственную?! — угрюмо возмутился тот. — Приехали… А репортаж с митинга куда?

— То же начало дашь, под фото, а остальное на вторую-третью… Перемонтируешь, — упредил он, ладонью о стол утвердил, — время есть. Освобождаю и от типографии, пусть Николай ею займется. — Не хватало только, чтобы он еще и выход тиража тормознул; нет уж, газета на заседании должна перед каждым правленцем лежать. И переверстку не мешало подстраховать, чтоб ненароком компьютер не «завис» насмерть, наверняка же знает, какую кнопку ткнуть… — Оля, посиди, покумекай вместе с Дмитрием Борисовичем, как получше материалы переместить; покажете потом. А ты, Николай, загляни сейчас ко мне…

Карманову заданье одно: быть в типографии до конца, вывезти тираж, полсотни забросить в офис Воротынцева, у секретарши оставить. Если же кто-то со стороны попытается тормознуть откатку тиража, а такое вполне можно ожидать, то сразу же дать знать, а самому с типографщиками договариваться, доплачивать не жалея… Нет, ты понял? Николай, по обыкновению, пожал широченными плечами, что означало пониманье его и готовность, но что-то неладное почуял, кивком особым подтвердил.

К Абросимову приватно послал Михаила Никифоровича, пусть обновит знакомство, интервью возьмет, заодно и узнает, так ли недоступен был тот в конце недели прошлой… И уж не мелочами ли занимаешься, перестраховкой? Нет, мелочей здесь не будет, судя по всему, слишком уж серьезным рылом оборачивается к нему ситуация, и надо все собирать, всю не ахти какую информацию, упредить все возможные подвохи и препоны. И не позвонить ли вечером попозже Воротынцеву, дело ведь того стоит? Позвонить, это он уже решил тоже.

После обеда вышли на связь из администрации губернской, сухо предложили быть к пяти часам на пресс-конференции замгубернатора по социалке и культуре. Наверняка оправдываться будет по полугодовой так называемой задержке зарплат и отпускных учителям и врачам, поскольку до «голодных маршей» дело уже дошло… что ж, голодайте, бейте в кастрюли, если ни на что другое не способны, даже и на забастовку хоть сколько-нибудь массовую, объединенную. Неделю назад пришел такой марш из двух десятков учителей одного райцентра к «серому дому» на митинг, как раз в выходной, так ведь разве что столько же вышло из тысяч учителей городских поддержать их, присоединиться, милиции больше было с репортерами, чем самих митингующих…

И вот задавались вопросом: или уж и вправду все поколенье такое наше — вялое, расслабленное, жертва излишней опеки, патернализма советского? Как недоделанные, ни на что решительное не способны, на злость настоящую даже… ох уж эта расслабуха русская, дорого она будет стоить нам.

Бродила в просторном фойе конференц-зала, сыто перекликалась «четвертая власть», ждала нетерпеливо, когда вторая, кажись, по счету впустит в стойло и даст знак говорить, как Шахерезаде, дозволенные речи. Иван пооглядывался, не с кем и перемолвиться стало, подошел к Ауслендеру, высокому, элегантному, что-то уже черкающему в блокноте. Анатолий слыл человеком веселым, в обществе всегда желательным, приятельствовал со всеми без разбору, кажется, но как-то естественно это у него получалось, без особой натяжки, рекомендовался «евреем как таковым» и всем стилям общения предпочитал ненавязчивую иронию. А совсем недавно стал заместителем Светки-просветительницы, какая нацелилась уже, говорили, прыгнуть своими ножками-бутылками прямо в администрацию; значит, сим определилось теперь, кому экс-комсомольскую шлюшку передать, кому завещана эта потасканная донельзя газетка…

— A-а, злюки… — усмехнулся дружелюбно Ауслендер, руку подавая. — Не надоело еще собачиться?

— С волками жить — как не собачиться? Это вы подвываете…

— Есть грешок, — легко согласился тот. — Но, по-моему, не из смертных. А знаете, мне это тоже что-то поднадоело. Обрыдло, тявкнуть хочется. Укусить — ну, не за ногу, а хотя бы за штанину для начала…

— А что, здоровое желание, — посмеялся Иван, — вполне собачье. Главное, пинков не бояться…

Поболтали так, и Базанов, вспомнив, поинтересовался между всяким прочим: авторы, дескать, какие-то странные у вас проскакивают, разношерстные совершенно… Что за публика бывает у вас? Владимир, который Мизгирь, появляется?

— Да так, возникает иногда… Странный тип.

— Не из ваших? — переспросил спроста Иван. — Не из…

— Не-е, у нас таких, — сказал Анатолий, сообщнически ухмыляясь, — в кагале нет.

— А кагал, стало быть, есть?

— И кагала нету.

Засмеялись оба, а тут двери конференц-зала открыли и полупочтительно пригласили.

— Пожалте в загон, — хмыкнул недобро Базанов, — на трепанацию… Черепушки?

— Или на треп? Да с нашим удовольствием!..

За штанину Ауслендер цапнул: насколько известно, задержка зарплат нынешней номенклатуры не превышает полумесяца; и как это, дескать, коррелируется с полугодовой у изгоев нашего… нет, извините, вашего бюджета? Единогласно и общепринято прозванный Хомяком бывший инструктор обкома сначала решительно отвел сам кощунственный в применении к демократии термин «номенклатура»: «Это не к нам — к капээсэс, мы выстраиваем властную вертикаль совсем на иных началах и принципах», — и последнее было конечно же сущей правдой, хотя слово «принципы» в его устах несколько резало слух. «И потом, ну, сколько у нас в этой самой вертикали — и сколько в огромной бюджетной сфере целиком, какую мы тащим на себе? Меж тем потеря управления гораздо дороже обходится, чем потери при недостатке исполнения в низах, это надо понимать и соизмерять. Неважная собираемость налогов — вот корень этого зла!..»

И все понимающе завздыхали, зашевелились, а кто-то и покивал: вытяни их, налоги, когда увиливают всяко, не хотят платить… Культурки капиталистической не хватает пока, ответственности перед обществом и государством, в особливости у монстров социндустрии. Не только кивали, разумеется, но и писали подобное, печатным словом просвещали полупочтенную опять же публику.

Пришлось спросить, а как тогда сообразуются клинический недобор налогов и скандальное изгнание руководителя областной налоговой службы Ревякина, посягнувшего на пересчет доходов всем известной структуры под названьем «Квадрига»? При огромной декларируемой нехватке средств на все, на зарплату бюджетникам прежде всего, в эту аферу — а так это квалифицировано нашей и двумя центральными газетами — вбуханы огромные же областные средства в строительство завода мусороперерабатывающего. В итоге вместо завода лишь расчищенная бульдозерами еще год с лишним назад площадка под городом, гигантская свалка как дымила, так и дымит, гадя и заражая все вокруг на километры, а оправданный, все-таки восстановленный судом в правах и должности честный налоговик полгода уже как ходит безработным, не допускается в кабинет свой… Где «Квадрига», с кем попилила башли, куда ускакала с нашими потными, трудовыми? Почему заблокирована, по сути, всем этим полномочная работа налоговой инспекции, которой негласно определены целые зоны неприкасаемости, куда она и носа сунуть теперь не смеет? И ведь знают уже инспектора, где чьи вотчины, на каких началах и принципах им дадут от ворот поворот…

Некий то ли гул, то ли ропот в зале возник, не поймешь сразу — осуждающий ли, одобрительный: осведомлены были, что как раз Хомяк-то и крышует одну из таких зон. «Это не ко мне, гражданин Базанов, не по специфике моей; и попрошу не передергивать мои слова… — Нет, выдержке не надо было его учить, не гляди, что невелик, мешочки защечные отвесил, тюха тюхой. — На то есть и федеральная налоговая структура, и финансовые органы…» — «Считаю, что на вопрос мой не ответили. А за комплимент — что ж, благодарствую». «За гражданина? — шепнул, давясь смешком, Анатолий. — Так он совсем же другое же имел в виду…» Да уж верно, усмехнулся и Базанов, скорей кутузкой у нас это слово попахивает, чем похвалой.

Но уже и не странной оказалась реакция коллег на реплику его — недовольной, заоглядывались опять, кто недоуменно, а больше с пренебреженьем деланым, явной уже неприязнью к выскочке вечному… Ну, в чем же дело, выскакивайте и вы. Или на «гражданина» позавидовали? Так это ведь тоже никому не заказано, будьте.

Не хотят, накладно. Да и муторно, признайся себе в который раз, как всякому отверженному в стаде, и одиноко, когда б не собранная тобой по человеку кучешка своих, в какой можно хоть на час-другой отогреться, отойти от мерзкого холода жизни, даже расслабиться… хоть на минуту, а надо, иначе лопнет к черту пружина некая становая, и уж сам за себя отвечать не сможешь, не соберешь себя. Как там ребята поют: «мы на родине в плену…» Это они правы, ребятишки, у всяких тварей в плену — и у своей тоски по ней, родине, свободной и счастливой, насколько возможно бы в невразумленной изначала жизни этой, во всех гнусностях ее…

В редакцию возвращался в дурноте полумыслей этих, в раздраженье глухом, безвыходном все ускоряя шаг — и будто обопнулся обо что, чуть не упал, так дыхалку перехватило ему, краснотой залило все поле зрения, показалось на миг — ослеп… Качнулся, устоял, попытался вдохнуть, но не получилось с первого раза, будто его не стало вдруг, воздуха… еще одна напасть — откуда? В поликлинику надо, обязательно, что-то вообще неладное с ним творится, нездоров же, по утрам не раздышишься, и первые сигареты — мученье, кашлем забивается. С бабой — и с той оплошал… Видно, все до кучи, с озлобленьем думал он, привалившись боком к железной будке «комка» какого-то подвернувшегося; и ненавидел жизнь эту, свою и всех вокруг, в припадках каких-то изуверских себя калечащую, самое себя изводящую в поползновениях едва ль не суицидальных, слепую и мало сказать — неумную…

Но, может, не столько с нею творится, она-то всегда была, считай, ломаная и внутренне страшная, сколько с ним самим? Напряги, срывы эти то и дело, авралы газетные с раздраем семейным пополам, все на нервах и в цейтноте клинящем — и так два почти года, а роздыху и недели не наберется… Надорвался малость, носопырка оказалась слаба? Слаба, не одну рубашонку попортил когда-то. Дрались в мальчишках частенько, и все дружки-сопернички знали, что если дашь удачно Ваньке в нос, то кровь-то будет. Другое дело, что как-то вот не боялся он этой своей крови, наоборот — злел до крайности, только тогда для него и начиналась драка, когда другие готовы были уже считать законченной ее… Забывался вздор какой-нибудь, причиной послуживший, он получал право на злость настоящую — за боль и стыд, за окровяненную рубашку и выволочку материну предстоящую, и мало у кого тогда оставалась охота драчку с ним продолжать, в крови его гваздаться тоже…

Носопырка, она ж и психика, и где она слаба, где сильна?

У коллег-то его по печатным знакам уж наверняка не раскровянится, крепкомордый их цинизм всякое видал, таким все божья роса… Ну не всем, может, но в массе, толпе тепло-хладной своей. Выходило, что и тут злей надо быть, только злость и прибавит сил, больше негде их было искать, взять. А не сомнительно ли право это, на правоте личной, сугубо внутренней построенное? Не сомнительно, наше дело правое.

В редакции ждал его Сечовик, вернувшийся от Абросимова и уже дописывавший интервью, гоняя диктофончик японский.

— Вот, послушайте: общий контракт, он подтвердил, на поставки заводу у них заключен, и это уже после акционирования. Друг в друге уверены… ну, что еще надо?

— Ни-че-го. Отпишете — копию мне сделайте сразу, пожалуйста. И в номер очередной сдавайте. Ну а как там Левин домогался, не узнавали?

— А никак, секретарша говорит. Один раз всего позвонил, назвался, я и сказала, мол, что в цеху Вячеслав Алексеич, через минут пятнадцать-двадцать будет, перезвоните. И больше не изволил беспокоить, так сказать.

— Н-да-с… Как иногда, оказывается, просто все — при всех-то сложностях…

— Все тут мнимо — и сложность, и простота. Он все вокруг себя в мнимость превращает, в фи кии и мертвые, этот… — с полуоборота завелся Сечовик, и не о Левине, конечно, была речь. — Все координаты сбивает, до каких дотягивается. Диалектикой извращенной как фомкой орудует, мозги взламывает… Видел, успел насмотреться. И не диалектика никакая это — говно разжиженное, глаза залепить!..

— Ну, газету-то мнимостью не назовешь…

— Назвать не назовешь — а на деле? — остро глянул тот и сразу же отвел глаза, сам несколько смутившись, кажется, резкостью своею. — Оно ждать не любит…

— Всякому делу идея прежде нужна.

— Вы ведь агроном, я знаю… ну, по образованию? Так вот, мелко мы пашем, не на всю глубину коллективного сознательного, бессознательного в особенности. Ну, политическое там, социальное, культурное тоже — на вершок, от силы на два. А надо бы на весь сошник, в подсознание бессонное… Да это мы спим, но не оно. Все помнит оно, знает, чувствует, и это там совесть человеческая живет, там гнездится предчувствие вышнего, неисследимого в благой безбрежности своей…

— Минующего нас, недостойных. Пренебрегающего, это если мягко сказать. В религиозное, значит, грубо говоря?

— Да. Но ведь не даст упырь этот. Да и сами-то вы не совсем готовы.

— Вместе с Леонидом Владленычем…

— В чем и печаль моя. А чуть упустите, он и газетку наизнанку вывернет, чертовой стороной… ну, это я так, заговариваюсь, не обращайте внимания. Всякое мерещится в мерзкой мути нынешней, инфернальной…

А упустить нельзя, это он прав.

Вечером, в десятом часу уже, решился, набрал домашний номер Воротынцева. Ответил женский глухой и усталый какой-то голос — жена, должно быть, — и он назвался, спросил. «В командировке он, должны бы знать…» — вовсе уж устало сказала она, безнадежно вздохнув, Иван только и успел, что извиниться еще раз, как трубку положили. Драма семейная, более чем знакомая? Более чем…

И тут же позвонил Карманов — из типографии и, как можно было сразу понять, изрядно принявший на грудь:

— Слушай, набирал же тебя и туда, и сюда, а ты…

— Был я — и там и сям… Как с тиражом?

— Докатываем. Слушай, как ты догадался? Было. Прихожу — а нашу, по графику, линию печатную того… на срочный заказ какой-то. Строжайше от начальства, понимаешь? Я туда, сюда, тык-мык — не прохонже. Я в цех соседний тогда, а там смена шаляй-валяй, груши околачивают мужики. Катнете, говорю? А че бы и нет, говорят. Начальство смылось уже, ну я и… поставил. Нет, ну как догадался?

— Тут догадаешься… — только и сказал Иван. — Ладно, молодцом. Полсотни с собой захвати, в редакцию, остальное утром вывезем, само собой, как всегда.

Наутро уже и Федору Палычу не дали вывезти тираж: разборки, дескать, там какие-то с рабочими, начальнички орут, нервные, накладные не подписывают…

— Ну и дьявол с ними, — с легким сердцем сказал он шоферу, — к вечеру заедешь — отдадут, никуда-то не денутся; а пачку к Воротынцеву успел от Николая завезти? Вот и ладно, отдыхай пока…

С Воротынцевым и утром поздним не удалось связаться — по городу в разъездах, известила Елизавета, но даже и не сказал, когда будет; к заседанию, наверное. Пришлось звонить Народецкому, переслав ему заодно по факсу интервью с Абросимовым. Тот успокоил: встречались, полностью в курс Леонид Владленович введен им, копию статьи ему Елизавета Васильевна передала, а тут как раз и газету подвезли… нет, оперативно сработали вы и весьма кстати, улика веская. И возымеет, будьте уверены.

Что возымеет, он не сказал, и теперь можно было передохнуть наконец, и текучкой заняться… милое дело — текучка газетная обыкновенная, без всяких таких решений уже решенного; как ни надоело, а привык, вжился же. Утри, как бывало когда-то, сопатку и займись своим, сказать правду, нелюбимым делом; и другого у тебя, похоже, не будет уже.

Очередной номер складывался тоже, материалы подпирали друг друга, дополняли, выстраивались в единое — нет, Михаил Никифорыч, никак не пустое наше слово, пусть на два вершка, а пашет, скородит, иначе и вовсе слежится эта самая почва народная, зачерствеет до быдлости, сорняком позахватится, забьется. Без слова никакого дела не бывает, даже и у старцев-аскетов безмолвствующих: хоть два их в молитве Иисусовой, а есть. Ну а глубже — как, даже если и захочешь? Не газетное дело это, все те «сошники» поломаешь…

И, легок на помине, Сечовик стремительно вошел, злорадно как-то раздраженный, газету перед ним положил, ладонью прихлопнул:

— Вот-с, полюбуйтесь на союзничков!.. По дороге сюда купил свежачок, только что вышла… Чем, думаю, дышат? А они… Нет, вы посмотрите — в «подвале», да!

Иван по шрифтам и самой верстке сразу узнал родимую некогда «партянку»; а внизу статья «„Прихватизаторы“ в действии!» — того самого Надеждина. К ней добавлен был короткий, но злой комментарий редакционный уже в адрес недальновидных заправил концерна…

— Опоздали, — пренебрежительно сказал он, в сторону отодвинул газету, — выстрел-то холостой уже… что ж, тоже впишем в актив. Но вот кто это протащил там? И почему б опроверженье туда не послать, а? Поговорите с Абросимовым.

— Позвоню. А это — Левин, кому еще… Но какая контра под боком!

— Пусть они так и думают, что под боком. И подольше.

Нет, сказал он себе, они так уже не думают, не обольщайся. Все понял Левин, и еще больше и четче поймет хозяин его, в открытую дело пошло, считай. И не важно уже, кто Неяскину в зубах принес статейку эту, хотя… На часы глянул: время к обеденному подходило, почему бы не перекусить? Столовка в редакционном здании «партянки» была неплохой и до сих пор сравнительно дешевой, он порой заглядывал туда. И не позвать ли пообедать вместе старика Романыча, с незапамятных времен отделом корреспонденций и писем заправляющего, все и обо всем знающего в редакции и к Базанову всегда некие симпатии питающего? А вот и позовем, позвоним, у старика как раз «адмиральский час» назрел, повыспросить не мешает.

В очереди на раздаче Иван без лишних слов прихватил на свой поднос пару пустых стаканов, и Романыч сразу как-то подобрался сухим телом, согбенные в чернильных еще трудах плечи расправил, оживел, заиграл глазами — ни дать ни взять старый боевой корь, по литштампу затертому, при звуках боевой же трубы.

— Стало быть, Хомяк тебя в гражданское достоинство произвел, говоришь?

— Ну. Кандидатом на цугундер.

— Ох, гляди! Он опасней, чем ты думаешь.

— Да все мы… опасные, особенно когда в угол загонят. Хотя как сказать… Ревякин, налоговик тот, так ведь и не согласился интервью нам дать. Ну и без этого долбанем еще разок.

— А он что, дурной — тебе давать?! — искренне изумился Романыч, все морщины свои собрал на покатом лбу, до залысин, седин изжелтевших. — Ему тогда пиши пропало, возврата уж точно не будет. А так еще по инстанциям ходит, надеется…

За столиком самым дальним Иван достал прикупленную по дороге четвертинку, налил ему побольше, а себе разве что для аппетита — знал давно, что старик мудро не протестует, видя неравенство подобное, вопиющее.

— Что это вы за приватизаторов вдруг взялись? Ведь так и «обратку» получить недолго, как на зоне говорят. Сынок-то Неяскин, слышно, чуть не все ваучеры по типографскому комплексу скупил, сгреб…

— A-а, заметил «подвальную»… — Романыч больше помешивал солянку, чем ел, с усмешкой поглядывал. — В портмоне сынка не заглядывал, подтвердить не могу.

— Да это я так, к слову, с союзниками не воюем. И кто вам, интересно, эту писулю подкинул?

— Что, задело? Знаю, по вашему ведомству пришлось… по спонсорам, вроде того. Так нам она тоже хлопот наделала, номер-то в печать уж подписан был… Нет, что-то никак нейдет мне хлебово это — огурцы какие-то, черт-те что…

Намек понят был, принялись за второе. Старый газетный уж, всякое изведавший в родном редакционном серпентарии, Романыч счел нужным еще раз остеречь:

— Ты в лоб-то на них не ходи, он у них бронированный. Лучше сбочку да в больное. И что теперь слово журналистское, сам посуди? Это раньше оно всех на уши ставило; а сейчас — инфляция на все, на него тоже… что хочешь мели, Емеля, твоя неделя. А со статьей… Сам Борис приказал — с подачи черношляпника, так я знаю.

— Кого-кого?

— Да ходит тут один к нему, чуть не с андроповских времен… Правда, крайне редко, Мила говорит, и безо всякого спросу, кивнет — ив кабинет сразу. Я-то его пару-тройку раз видел всего — низенький, в бородке какой-то и одет так… Подумаешь, что с помойки.

— Мизгирь по фамилии?

— Что-то вроде того… ну да, он самый. Новобранова знаешь, конечно, Игоря?

— Это который секретарь писательский? Само собой, как не знать.

— Ну, так они однокашники, кажется, с этим… Что-то о нем рассказывал, но уж давно, не помню. Этакий инкогнито, и что уж против ваших заимел…

— Вместе с Борисом Евсеичем, заметьте, если по комментарию судить.

— Ну, о начальстве я, сам знаешь, не распространяюсь…

Потому и в долгожителях редакционных, знаем. Но, выходит, неосмотрительно врал Владимир Георгиевич, что вовсе незнаком с главредом «партянки»! И не от него только — ото всех держал в тайне эту связь, от Воротынцева, вполне возможно, тоже… связь противоестественную, иначе и не назовешь, бонзы партийного и бродячего по тем временам нигилиста по призванию. Людмилу Германовну, секретаршу Неяскина, спросить бы, но и к той никаким колобком не подкатиться, секреты шефа бережет пуще Романыча, долгожительница тоже. Удивляло и другое: ну что он добьется статейкой в газете, за которой нет обкома капээсэс? Или все-таки действенно это на каких-то правленцев? Не исключено; да и в самой-то администрации губернской их никак не меньше половины, обкомовцев вчерашних, если не все две трети… посчитать, да, и распубликовать, то-то хаю будет. В какой там ни бронированный, а в лобешник власть из руки левой бесстыже в ультраправую переложившим… Нет, голод на всякие такие темы никак уж газете не грозил, скорее наоборот — не успеть, не охватить всех кощунств и непотребства, что на родимой некогда, а теперь враз ночужавшей будто сторонке творятся…

Но и все через третьи лица узнанное в два последних дня было уже только подробностями, не больше того, и оставалось ждать — определены! судьбы своей завтрашней ждать, ни много ни мало, это понимал он теперь ясней некуда, да и судьбы дела самого. А без дела он кто? Никто — ни в чужих глазах, ни в своих.

И заторопился назад, к телефону — не спеша, помня вчерашнее торопыжество свое, так неладно обернувшееся, и зная, что раньше пяти пополудни Народецкий вряд ли позвонит. Не заходя даже в общую комнату, предупредил Лилю и, запершись в кабинете, прилег на диванчик, истомленный некой слабостью внутренней, физической, и дурными, никак себя не обозначающими предчувствиями… не верь, не торопись верить «шепоту звезд», он так же переменчив и лукав, как неизменны в фатальном равнодушии к тебе, к живому всему сами они, звезды.

Снилось невесть что… Он поднимается каким-то лестничным пролетом все выше, ступени ненадежны, шатки и через одну-две зияют прогалами, что-то вроде лесов строительных дощатых, кое-как настланных, а под ними гулкая, холодная бездна, и ухватиться толком не за что. Уже их все меньше, досок, все опаснее переступать, цепляясь за какие-то податливые под рукой, плохо закрепленные конструкции, а назад ходу нет — и главное, мучительное: куда он подымается, зачем? Кто его и что гонит в эту страшащую высоту и пустоту, где, кажется, и дышать нечем уже, более того — нечем жить, кроме как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… Где смысл да цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…

Еще на какую-то ступеньку шаг, на еле держащуюся, он едва не срывается — и дребезг звонка телефонного, заливистого выдергивает его из сна. В трубке бодрый, с бархатистыми нотками покровительства голос Народецкого: «Что ж, извещаю вас, Иван Егорович, об успехе нашего общего на заседании дела! Да, не без проблем было, надо признать, мнения весьма разделились; так ведь и вопрос из основополагающих. И статья ваша, надо отметить, сыграла оч-чень, я бы сказал, уместную роль в смысле фактического подтверждения нашей линии. Некоторые наши даже назвали ее обличительной, да-да, тогда как опус Надеждина в областной — провокативным… вы в курсе, что все-таки вышел он? И Леонид Владленович просил передать вам сугубую благодарность и надеется, что завтра-послезавтра мы встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?..»

Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному, что-то все-таки делающих людей — пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.