Уходя, пересилил себя, подумал все-таки: лучше сразу взяться, навести тут порядок какой-никакой, заодно бы и в себе, иначе вовсе съедят его стены, обои эти… полумысли съедят, получувства, в каких вязнет он сейчас, не в силах выбраться хоть к чему-то осмысленному на год-другой вперед. Как, скажи, отсеклось у жизни его все то, что грядущим зовется, что так в надежды расписные рядилось, ждалось когда-то — уже и не упомнить когда. Только и осталось на самое ближнее, подножное… да, ребят опять позвать в выходные, обои поклеить свежие, мебелишку растолкать по углам, дальше этого не идут, противятся идти мысли. И картину сюда переселить бы, что ли, «Жито» свешниковское — теперь уж из своего редакционного кабинета. Рожь, жито — от слова «жить» наверняка; и пусть без будущего, пусть этим пока, сегодняшним, жить. Перетерпеть его, безвременье, перемочь.

Забрать от себя картину, ею же подаренную, настояла летом сама Аля: «Не то что надоела, нет, но… Неуютная, знаешь. Как дыра в стене какая, откуда сквозняком тащит. — И плечиками передернула. — Не картина, а… прореха, вот именно. Ну, поле там, небо — и все?.. Нет, натюрморты предпочитаю, изящное что-нибудь, гармонизирующее. Камерное, уютное. Или загадку интеллектуальную, вроде того же Сальвадора Дали… Ну, если некуда, то пусть в кабинете у тебя висит…» Где нужна была прореха, на волю некий выход, так это в «скворечнике» его теперь.

И задышка эта нехорошая, неладная — откуда? Шел быстро, самой ходьбой отвлекая себя от всего, от спертости какой-то внутренней, не помогала и водка; и опять почувствовал ее… да, приближенье ее, одышки, сбавил ход. Этого не хватало еще.

Встретила не то что радостно, нет — воодушевленно, видя же, но как бы и внимания не обращая на все смутное в нем, смурное, бодрила себя и его:

— Отметить надо! — И метала из холодильника на стол разность всякую, в ближайшей кулинарии закупленную. — В бар загляни, выбери…да, «Теннесси» там свеженький, раздобыла, сюда его! И трюфели, и… Рыба же была тут, ведь помню же… ах, вот она!

Нет, в любовницы Алевтина не то что годилась — предназначена была, иногда казалось; а вот каков любовник из него? Неважнецкий, прямо-то сказать, пожалуй что и скучный, чем угодно огруженный, только не связью их, пунктиром и по периферии всех дел, и уж не заботами об удовольствиях связи этой. Непонятным было б и терпенье подруги, если бы не ее виды на него, каких она, впрочем, не очень-то и скрывала.

— …Ну, неможется мне что-то… прости. Устал, как…

Она откинулась на подушку, замерла — на долгие, показалось, мгновения, с чем-то в себе борясь, с дыханьем учащенным; и вздохнула глубоко наконец, протяжно, будто из полусна произнесла:

— Ничего… — И добавила, переждав и успокоившись уже, на локте приподнялась: — Ничего, милый. Надергался, я же вижу… — Погладила скулу, пальчики запустила в волосы ему. — Я понимать хочу тебя.

— Я бы тоже хотел — и тебя, и себя…

— Меня?! Но я же вся тут! — И вскочила, голая, развела руки — нестеснительная, полнобедрая, с темными вздернутыми сосками грудей. — Вся-вся!.. Слушай, а давай-ка я сюда принесу…

Вернулась из кухни с подносиком, пристроила на постели его, налила; и вспомнила, скакнула к столику с магнитолой, включила:

— А вот — моя любимая, хочешь?

— A-а, Поль Мориа… Не без приятности. Смерть музыки. Лирическая этакая, приятная…

— Смерть? О чем ты? Какой музыки, не поняла?

— Большой. Великой, Алечка. Ну, не придавай значения, хандрю. Придираюсь. Хотя и хандрить-то некогда… Приходилось обои клеить?

— Н-ну, так… помогала когда-то матери. Так ты что, хочешь там…

— Хочу. А то смотреть тошно. Гробы такими обклеивать — изнутри…

Она глядела на него немигающе, удивленно темными, без зрачков глазами, словно в оцепененье впав, — и повалилась вдруг на постель, хохоча, едва не столкнув поднос, задыхаясь:

— Я ему — секс, а он… А он — обои клеить… милый друг, называется. Ой, не могу! О-о, майн муттер!..

Засмеялся и он — не без смущения, было отчего; и когда она, все еще прыская, бокальчик от него приняла подрагивающей рукой, сказал:

— Немецкий проходила в школе?.. В неладах таких глупеет человек, не взыщи. Не впишусь никак в бытовуху свою теперешнюю, да и… в бытие, в фарс этот, вот и занудствую.

— Плюнь на это на все! Впишись в другую!

— Нет у меня другой…

— Есть, ты просто не знаешь. Но давай выпьем сначала, ладно? За нас!

Выпила с ним, выдохнула, как-то решительно, по-мужски отерла тыльной стороной ладони рот и, нагнувшись, в губы поцеловала его — страстно, это-то она умела. И на грудь ему легла, лицом к лицу.

— Недавно, знаешь, с актрисулей старой меня свели, сказали — картины у нее какие-то. Ну, полотна — барахло, самодеятельность, сама карга каргой, развалина сквалыжная. Живет в коммуналке, комнату занимает. А в других двух семейка какая-то. Представляешь, есть еще реликты такие, ну типично коммунальные, без примусов только… — Полные губы ее повело презрением, но глаза горели. — И размен ищут! Только что решили искать, разодрались совсем, до суда. А квартира — «сталинка», потолки под все четыре, и от центра близко… Ну ты же понимаешь все! — почти с отчаяньем сказала она, уже умоляюще глядя, беззащитно. — Ведь так?

— Понимаю.

— Все в руках наших, ты же видишь! Запущена квартира тоже — но какая, сотня с лишним метров!.. А деньги на отделку найду — на евроремонт, слышал о таком? Под орех все будет, под… Ну, что же ты молчишь?! Ты не любишь меня, да?

Было о чем молчать, о нелюбви тоже — в ответ на бабье излюбленное, в расчетах их на уверенья обратные. А рискованно сыграть пытается — до глупости.

Вспомнилось отчего-то, как второклассником еще, кажется, пруд на Мельнике осмелился переплыть. До середины доплыл без труда вроде бы, но силы непонятно почему оставили вдруг, стал тонуть. Самым обыкновенным образом тонуть; но и в панике достало ума не повернуть назад, это и вовсе пораженьем было б, обессилило еще больше, и не хлебать воды. Хватал воздух ртом, опускался до дна, два-три шажка делал по нему к другому берегу и отталкивался ногами — чтобы всплыть, хватнуть опять… Так и добрался до отмели, выбрел, свалился на травку; долго отдыхивал-ся, в себя приходил от пережитого страха, прежде чем перейти по плотине, длиннющего кругаля сделав, к одежке своей… И с неделю потом лишь у берега — не далее чем по шейку — плавал, глубины страшась, помня холодную ее, ноги сводящую стыл ость. Пока не забыл наконец — тогда скоро забывались все обиды на жизнь. И однажды без особых усилий, себе удивляясь, шутя перемахнул в самом широком месте пруд и даже на бережок не вышел — просто оттолкнулся от него и поплыл назад…

И вот вспомнилась та стылость — почему, казалось бы? Ну да, по ассоциации дальней… попытался бы он в тот же день еще раз переплыть, глубину изведать? Да ни за что. Так и с семейщиной: одну переживши, претерпев — сразу в другую?.. И усмехнулся себе: далековато в сравненьях занесло… Впрочем, и не туда нужда занесет.

Она, кажется, почувствовала усмешку эту, тревожно бровки подняла, ожидая. Да ты сама-то хоть веришь в нее, любовь?

Он глазами спросил ее об этом, и она поняла. В самом-то деле, при чем здесь квартира? И понятно уже, что корысть пересилила вместе с соблазном все их в неопределенности зависшее разом решить, на риск толкнула — совершенно неоправданный. Отрабатывай назад, подруга… Отработала:

— Ну, прости глупышку, не утерпела… но уникальный же случай! Другого такого не будет. Тебе же хочу… хотела помочь, во всем.

Ну, у тебя-то обязательно будет, подумал он; обижать не хотелось, однако как-то и смягчить надо было эту, мало сказать, неловкость, проговорил:

— Нет же, я понимаю… Ничего я сейчас не могу, Аль, контужен. Даже обои эти клятые, — он улыбнулся ей невесело, погладил ответно по волосам, плечам голым, — и то через силу…

Она приняла ласку, не могла сейчас не принять, прижалась, потерлась по-кошачьи, хотя, конечно, более чем уязвлена была неудачей своей, и он даже чувствовал, как напряжено малость, связано этим само тело ее… ничего, переживешь, тем паче что и замок тебе обещан таровато Владимиром Георгиевичем, всемогущим, по твоим же словам, всеведающим. Уже строят, кстати, замки эти феодальные в пригородах, в городе самом — норманнские, с башенками смотровыми, с пятиметровыми, только что без бойниц, периметрами и камерами слежения, со стражей суровой, брутально-бритоголовой, как во всяких землях захваченных, no-разграбленных…

— Ах да, мне ж на стрелку скоро… надо там проблемку одну решить. А ты расслабься тут, видик погоняй, если хочешь, — она ухмыльнулась откровенно, — эрос…

— Ну, какой там у тебя эрос… скажи уж — порно. Лучше поспать, что-то я совсем…

— Поспи, тоже на пользу. А мне с этими посредничками в разборку… Представить не можешь, какие шакалы. Оборзели до крайности. Ну, я не дам им себя разводить, жлобам… много хотят! — Лицо ее мстительно стянулось в чем-то на презрительную усмешку похожем. — Пусть порожняком прокатятся разок, это им мозги прочистит…

— А зачем тогда связалась с ними? — Иван не вдавался в ее дела, своих хватало, тем более что даже и на случайные вопросы его о сути хлопот этих подруга отделывалась невразумительным, общим, небрежно ручкой отмахивала: «Бабла много у моих клиентов, а в эстетике — на уровне, я не знаю, передовика производства… капиталистического теперь, разумеется. Боятся, что подсунут подделку им, сами такие ж спецы — фуфло подсовывать, всучать лохам…» — За каким?

— А чтобы «Теннесси» вот этот пить, а не отечественный сучок… И не бери в голову. — Приподнялась, плеснула в бокальчики. — У каждого своя ниша деловая, если хочешь — гешефт, свои риски в нем… что, у тебя их нет? Так что — для храбрости, — мотнула она головой, стрижкой своей, салютнула налитым и выпила, не поморщившись. — Нет, для дерзости. Дерзость выше!

— Что, так опасно?

— Да нет, куда им… — пьяновато засмеялась она, передразнила кого-то: — «Вас обманули, сэр, это — подлинник»… ничего прикол? Вот что желает слышать клиентура моя. Старья насобирают, накупят, воображают — шедевры… И вообще, мне ску-учно! Давай закатимся поюжней куда-нибудь, в ближайшие субтропики хотя бы… моря хочу и пальмы без кадок! И без русских рож тоскливых. Бархатный сезон же у порядочных людей начинается, а мы тут зимуй, как эскимосы…

— Ну и съезди, зачем тебе еще и моя рожа? Тем более на мели я, по-вытрясли все эти… процедуры, переезд, то-се.

— Беру на себя, в чем дело!

— Альфонсом? Нет уж, не привык. Да и не отпустят — ни газета, ни…

— А я бы привыкла — альфонсихой. Твоей. Тебе только надо по совместительству директором стать агентства рекламного — для начала… Да-да, я в курсе, — прилегла она снова к нему, глядя в глаза испытующе, почти требовательно, — и это предложенье тебе и с Рябокобылякой, и с членами правления многими уже обговорено. Не прямо сейчас, нет, разумеется, а… погодя немного, по ситуации. А она будет, не сомневайся.

— Какая еще ситуация? С кем-чем?

— Не знаю. Но мне сказали передать: будет. А сейчас бы поддержать саму идею агентства — ив принципе, и для себя лично, выходит… А почему бы нет?

— Ну да, я поддержу, а Воротынцев пошлет меня… на биржу труда и отдыха. — С Мизгирем после похода к шефу он еще не виделся — и вот весточка. Вот и свой человек у Владимира Георгиевича нашелся, Воротынцевым предсказанный… Лихо, ничего не скажешь. — Как в сказках, свиней пасти.

— Но можно же мягче как-то: поразмышлял, дескать, соотнес с интересами концерна и… И готов даже возглавить… — осторожно говорила она, на пальчик накручивая прядь волос его. — И что такого? Тебе же он доверяет, а это бы и членство в правлении автоматом разрешило, и все прочее…

Ах, перехватчики! Ах, уловители душ — то же самое предложить ему, по сути, что и шеф, но только чтобы на их стороне оказался, им обязан был. Нет, с приварком, по их мнению решающим, — с директорством… Знатоки душ наших, все тонко у них и точно, и воротынцевское к нему доверие учтено, просчитано и в балансы внесено.

— Но ведь уперся шеф — и, похоже, принципиально…

— Знаем, — уверенно сказала Алевтина. — В этом-то как раз вся фишка. Вот и помоги разрешить, убедить его, всем же на пользу, тебе тем более…

— А почему не отдел тот же? Далось Рябокобыляке это агентство… — Незачем было всуе упоминать парадоксалиста, он и без того незримо присутствовал — везде, иногда казалось. — Зачем обязательно оно, скажи? Какой смысл в нем — помимо блага персоны моей незначительной?

— Тебе — скажу… — Она даже поцеловала в щеку его, погладила опять, будто помаду с нее осторожно стирая… оглаживала, своего добиваясь, заданье ей надо было выполнить, тут-то ясней ясного все. — Думаю, здесь вопрос стратегии концерна. Ну зачем ему завод аппаратуры какой-то, всякие производства полудохлые? Сигизмундыч Люсьенкин бесится уже: с чего я длинные кредиты каким-то работягам должен давать, от кого прибыли как от козла молока? Да еще при инфляции такой… Перепрофилировать концерн многие желают, так я поняла, на импорт больше перекинуться. Ну и еще кое-какие расхождения, чуть ли не идейные… Но я тебе, милый, этого Не говорила, фирштейн?

— Ага, на спекуляцию…

— Ну ты уж сразу так… На быструю отдачу. На нормальный бизнес на нормальном рынке. А для него реклама, сам должен понимать, это бабки. Грандиозные — и на нее, и в отдаче особенно.

— Из-за бабок, значит. Бабло как принцип тоже… недурно. Тогда как я, гуманитарий недобитый, профан профаном в делах этих темных, могу столкнуть шефа с принципа — с его, иного? За детский лепет сочтет, посмеется…

— Я же говорю: просто себя предложи. Как своего. Согласится — ты директор или как там именуют обычно… А остальное дело наше. И потом, тебе-то не все ль равно, какая там у них стратегия? Да пусть хоть войну с Новой Зеландией затевают… нам-то! Номинально в правлении будешь, интересы газеты с Владимиром Георгиевичем отстаивать. Главное же — газета, ведь так? А с агентством… Пусть там спецы горбатятся, твое дело — направлять туды-сюды и спрашивать. И козью морду пару раз в месяц показывать им — чтоб шевелились… — Алевтина посмеивалась уже: видишь, как просто все? — Еще и меня на работу примешь, по блату… м-м? Ну хоть, скажем, редактором художественным, вполне смогу…

— Подожди же… потом. На разборку не опоздай свою. Нет, тут пораздумать надо… — Да, «как своего» — это всем фишкам фишка, и выставить на кон ее всего лучше прямо в постели. Зло брало уже: тоже мне Мата Хари розлива местного; но осторожность с ней никак не помешает, чувствительны бывают они к тонкостям поведенческим, искусны в физиогномике. — Риску здесь больше, Аль, чем ты думаешь. Если это на самом деле к стратегии прямое отношение имеет, то мелочей тут быть не может, согласись… как и случайностей вроде моей: то об отделе хлопотал, но эго-то по части собственно газетной, а то вдруг… С чего это вдруг, спросит — и не меня, а себя спросит, пойми. Зачем — синекуру получить и в то же время на другую сторону, на оппонентов сыграть, хотя вроде как свой? Хор-рошенький «свой»…

Она молчала — поняв, может, что зря проговорилась про эту самую стратегию. Сдала стратегию, да, и как будет отговариваться в неудаче своей, перед Мизгирем оправдываться — ее дело: не бралась бы… В том, что лгать, изворачиваться умеет она не без артистизма, порою с блеском даже, Иван убеждался не раз, но принимал это скорее как естественное, у женщин долженствующее быть — после женки бывшей тем паче. И врал тоже, хотя только себе и недолго, понять себя нетрудно было: от равнодушия к ней, искусствоведке и стильной девке Алевтине Шехмановой, какую в постели, к явному-то ее удовольствию, шемаханской царицей величал, иронию особо не пряча. С излишками искушена в любви, и если вначале это и задело его малость как мужчину, всем-то девственниц подавай, то ненадолго тоже, и все по той же причине… Не удивил сейчас очень-то и квартирный ее вариант, на который она всерьез, видно, рассчитывала… По себе, по стяжательству своему, грубо говоря, судила? Так вроде б не должна, успела же его маленько узнать. Но и попытку эту торопливую ее, незадавшуюся тоже можно было понять: двадцать восьмой, а даже и разведенкой не побывала — так сама однажды, по пьяни и в полуистерике, то ль похвасталась ему, то ли пожаловалась… Все партию себе выгодную искала? — хотел уточнить и не счал, пожалел, и без того ей тошно что-то было тогда.

Но и неудачу ее сейчас надо было как-то смягчить, стушевать чем-нито объективным, от нас-де независящим, заодно и с себя лишние подозрения в упрямстве, несоюзничестве снять. Еще неизвестно, чем кончится там, чья сторона верх возьмет, и это надо держать в уме, а не симпатии-антипатии наши переменчивые, неверные…

— Пойми, такой оборот ни на чью пользу не сработает, а вот напортить… Ты сказала: по ситуации? Это верней будет. А я бы и на синекуру эту не против, — потянулся он, прикрыл глаза. — Что-то достали всякие расходы на крах житейский… можно так квалифицировать? На обслуживанье кряка, поскольку все крякнуло.

— Всякий конец, милый, есть начало нового.

— Ну да, лыко-мочало — начинай сначала… при старых-то данностях. Ладно, не будем о скучном… Ситуация не созрела, Аля, сами ж говорите, что погодить надо. — Знать бы, что за суть ситуации обещанной — ничего доброго, кажется, не сулящей; но этого не положено и боевой подруге. Втемную с ним играют, чем-то крапленым и с известным заранее результатом для них; а проиграют — его в козлы отпущения, может статься, в расходную часть. Газета? Ну, там-то Левин на подсидке, всегда готов. Но и разговор пора уже сменить — на другое, для нее наверняка неудобственное и, значит, отвлекающее, а то слишком долго оправдываться перед ними приходится… — Слушайте, Алевтина Веньяминовна, а отчего вы не изволите по имени меня звать? Никогда, ни разу — после первой еще, помнится, посиделки нашей… под лестницей, да, в присутственном месте вашем? Уж не говорю о ласкательно-уменьшительном…

Она явно растерялась, настолько неожиданным и, видно же было, нежелательным оказался для нее вопрос его. Значит, навряд ли могла бы ответить на него даже и себе, если бы он пришел ей в голову вообще: нет, это куда глубже рационального гнездилось, судя по всему, где-то в инстинктах, и что могло бы значить — поди пойми… Он заметил такую странность в подруге довольно давно уже, поначалу подумал, что просто сам не обращает внимания на уши набившее привычное обращенье по имени, отслеживать стал — да, не звала, не называла… Какой природы безотчетный запрет на имя его сидел в ней? И стоило ли вообще такого рода заведомо безответные задачки-заморочки как-либо решать, соваться, забираться сдуру в дебри этого великого безответного, что существованьем зовется и является, — которое недобрую свою сущность, мало кем из людей по-настоящему замечаемую и тем более осмысливаемую, на самом виду держит и требует подчинения ей с диктаторской, мало сказать, жестокостью, а то и воспеванья, жутковатого восхваления себя? От диктатора людского еще можно сбежать, а от этой — куда?

— Нет, почему?..

— Чтобы не сглазить, милый… — нашлась наконец не бог весть как удачно она, тяжеловато налегла на него опять. — Ты хочешь, чтобы я звала?

— Да нет, отвык уже. Или привык. Нет, ничего…

— Тогда я буду звать тебя Ваней. Или Ванечкой, хочешь?

— Нет, это будет уже… противоестественно. — И стрижку ее поерошил, усмехнулся. — Ты и так меня совсем неплохо зовешь — милым. Вот кем не хочу быть, так это дорогим. Никогда им не был и не буду. Проба не та…

— Я же говорю: ты недооцениваешь себя…

— Да все я оцениваю — по факту. А факты не только упрямы, они еще и пространны… ну, в том смысле, что распространяются, паскудники, на все и вся, на все деянья и делишки наши… сверху донизу, да. Сдается иной раз, что все они равновелики, не важных — не бывает… Ладно, не буду морочить тебя. Еще ж и разделаться надо тебе со своими, как их…

— И разделаюсь!.. — Она чмокнула его в щеку, вскочила — в раздражении немалом, он видел, от неудач своих с ним, хотя и сдерживалась старательно; и сдернула халатик со спинки кресла, вильнула бедрами. — Злости набирайся, Ваня, — сексуальной, а не… Вернусь — проверю! А этих шакалов я заставлю кости грызть…

Вот так, Иван Егорович, получите и распишитесь. Похоже, достанется за него и тем, с искусствоведом Шехмановой имеющим некие дела, злопамятна подруга. Нет, расслабляться нельзя; все еще, может быть, только-только начинается. Одни начала, да, — с изначально спрятанными концами.