По вороненому стволу берданки неторопко ползла яркая божья коровка. Двигалась медленно, с перерывами, и ни разу не оскользнулась, а когда добралась до конца ствола, учуяла, что перед ней обрыв, и замерла. Рука тянулась сощелкнуть ее на землю, в густую траву, но Петр боялся пошевелиться и божья коровка продолжала краснеть махоньким пятнышком на обрезе ствола. Солнце припекало сильней, по лицу ползли капли пота, но Петр их тоже не вытирал, только иногда прижмуривал глаза и сразу открывал, зорко вглядываясь перед собой, стараясь не пропустить долгожданный момент.

Лежал он в развилке старой большой ветлы, положив на спину несколько разлапистых сломанных веток так, чтобы они и голову ему закрывали. Для надежности, чтобы не соскользнули, они были перехвачены веревочкой. Листья под солнцем увядали и пахли осенней прелью. Медленно тянулось тягучее время. Ныло тело от неподвижного лежания.

А долгожданный момент все не наступал.

«Плюнь, плюнь и забудь! — пытался приказать самому себе Петр, изнывая от неподвижности и тяжелого духа усыхающей листвы. — Ты же не убийца! Тем более — не в бою!» Но, мысленно произнося эти слова, он им не подчинялся и продолжал лежать и вглядываться в недалекий частокол, посеревший своими верхушками от дождей и ветров. За частоколом виделось приземистое здание этапа, крыша которого была подернута от старости зеленым мхом.

Вот конвойные лениво зашевелились и, поддергивая на плечах винтовки, стали расходиться по углам частокола, другие вышли за ворота, третьи направились к зданию этапа и там образовали перед закрытыми еще дверями коридор.

Настал, настал долгожданный момент.

Ворота со скрипом распахнулись, из здания этапа повалили арестанты. Из общей серой массы Петр сразу же выделил растрепанную бороду Никольского. Подождал, когда он встанет вместе с другими в кривую шеренгу для переклички, и чуть-чуть повел ствол берданки, сдвигая его влево. Божья коровка оказалась прямо над головой Никольского.

Выстрел прозвучал совсем негромко.

Никольский взмахнул руками и наотмашь рухнул на спину. Сизый дымок окутал ствол, на котором уже не было божьей коровки.

Петр осторожно выполз из развилки, соскользнул, обдирая ладони, с ветлы на землю, и дальше пополз по дну небольшого овражка, который истоком своим как раз примыкал к стене соснового бора. Не поднимаясь, он и дальше прополз под первыми соснами и, только скрывшись за ними, встал на ноги. И сразу же побежал, как давно уж не бегал. Будто множеством иголок пронизывало затекшие ноги, но он не давал себе послабления и бежал, бежал, задыхаясь и обливаясь потом.

Оставленная на поляне лошадь, впряженная в телегу, на которой сложены были и увязаны нарубленные жерди, подняла голову, кося на него темным взглядом, и переступила с ноги на ногу. Под самый низ, под жерди, Петр засунул берданку, прикрыл ее ветками хвои, запрыгнул поверх воза и, ухватив вожжи, понужнул лошадь. Она легко стронула телегу с маленького пригорка и бодро потрусила по узкой дороге.

Бор скоро кончился, осталось позади неширокое поле с корявыми ветлами, и вот уже — окраинные домишки. Навстречу, придерживаясь за поясницу, спускался с крыльца Кузьма Павлович.

— Да я сам открою, — опережая его, крикнул Петр.

Соскочил с воза, распахнул ворота и под уздцы завел лошадь в ограду. Первым делом вытащил берданку, вручил хозяину:

— Не повезло, разок пальнул по глухарю и то мимо!

— Да я тебе, милый, за такую помощь лучшую курицу порешу! Глухаря… его варить да варить надо. А курочку старуха изладит — пальцы проглотишь.

— Сказать хочу, Кузьма Павлович… Там у арестантов заварушка какая-то, конные скачут… То ли кого ищут, то ли пристрелили… Ты ружьишко спрячь надежней, как говорится, от греха подальше.

— Эть, кура-вара-буса-корова! Не сумневайся, любезный! От казенных людей подальше — целее будешь. А берданочку я мигом припрячу.

Все так же прихрамывая и держась за поясницу, Кузьма Павлович протащился в дом, а Петр махом скидал жерди с телеги, перенес их в огород, выпряг лошадь и, спутав ей передние ноги, выпустил за ограду на травку. Огляделся и сел на крылечке, перевел дух, удивляясь самому себе и тому, что он только что сделал.

Еще вчера, даже после неожиданной встречи с Никольским, Петр ни о чем подобном не помышлял. Однако ночью, которую он провел без сна, ему снова ясно вспомнилась вся его запутанная и странная жизнь. Уже почти полузабытая, она явилась в памяти такой зримой, такой осязаемой, будто он за короткие часы летней ночи пережил ее заново.

И к утру решился. Напросился помочь Кузьме Павловичу, которому прострелило спину, съездить за жердями, заодно выпросил берданку — вдруг глухарь подвернется… Но до последнего момента, втайне от самого себя, он еще надеялся, что произойдет непредвиденное и замысел его сорвется.

Не произошло. Замысел не сорвался, а Никольский так вскинул руки и так упал, как падают только мертвые.

— Прошу к столу, помощник ты наш дорогой, — позвала хозяйка, и Петр, не заставляя себя упрашивать, послушно поднялся.

Но когда сел за стол, понял, что есть не может. Хотел уже было извиниться и отказаться, но Кузьма Павлович проворно пошарился в кладовке и явился, счастливо улыбаясь и обтирая широкой ладонью бутылку казенки. Они вдвоем дружно ее распили, Петр вяло поковырял жареной картошки и как-то сразу, махом, сморился в сон. Едва успел добраться до топчана.

А на следующий день, под вечер, в Мариинск приехал Наследник.

Петр держал на руках Ванюшку, рядом стояла Феклуша, кругом колыхалось необъятное людское море. Впереди, на покатом помосте, высилась украшенная арка, по обеим сторонам которой стояли учащиеся, дальше — чиновники, за ними — разные депутации с солью и хлебом, а по берегу, по ближайшим улицам — люди, люди, люди… И вот на противоположной стороне реки показался нарочный. Людской гул смолк, установилась мертвая тишина, и в этой тишине вылетели на дорогу экипажи, мелькнули, подкатывая к берегу, у которого стоял наготове специальный баркас с гребцами, одетыми в богатые русские костюмы.

Единый крик «Ура!» колыхнул толпу. Уже начинало смеркаться, было плохо видно, но еще можно было различить блеск мундиров. Хор учащихся пел «Боже, царя храни!» Вспыхнула иллюминация. Городская депутация вручала хлеб и соль. Затем высокий гость сел в коляску и она покатила в сторону собора. Народ густой волной устремился за этой коляской. Петр с Феклушей едва успели отбиться в сторону.

Все вокруг гудело, шумело, переговаривалось, все было радостным, счастливым, все искрилось и покачивалось в неверных сполохах иллюминации. И все это так сильно напоминало давнее, почти забытое, так ярко являло невозвратно минувшие годы, когда жизнь переливалась лишь радужными цветами, что Петр не выдержал и застонал.

О Никольском он больше не думал.